Зона

Мишаван

В кабинете было светло и уютно. За столом сидел крупный мужчина – лейтенант, с внушительным, но добродушным выражением лица. Это был начальник отряда – Сыромятников. Он жил в посёлке, неподалёку который был от колонии – всю жизнь свою Сыромятников проработал так сказать в «культуре» - закончил в молодости культпросветучилище, отлично играл на баяне, и в последние годы был заведующим клубом, но вот сменился руководитель отдела культуры в районе – и Сыромятникова сменили, назначили заведующим клубом молодую женщину. И поначалу Сыромятников очень переживал, так как любил свою работу, но делать было нечего – надо было жить дальше. Устроился «по знакомству» в зону – курсы какие то закончил, всё как положено, и вот теперь при должности. Жизнь налаживалась. Он увидев вошедшего Михайлова, покопался в каких-то бумажках лежавших стопкой на столе, причмокнул губами, как бы недовольно, бумажек было много, но вот ему повезло – нашёл нужную.
- Учудила твоя то, на развод прислала «телегу», - стараясь выражаться по зоновски, чтобы быть так сказать понятнее «спецконтингенту», так называли зэков в документах приходящих начальникам отрядов, сказал Сыромятников, и протянул официальный бланк зэку.
Видя, что тот точно застыл, как изваяние, произнёс:
- Ты, Михайлов, присядь на стул.
Стул стоял возле стола. Михайлов сел на него, точно оглушённый. Известие было вероятно ему неожиданным сюрпризом. Сыромятников это понял – он ведь всегда работал рядом с людьми, и понял теперь, что ситуация у зэка Михайлова не из лучших. Он знал, что зэк Михайлов избил своего сына – и потому получил срок. Зэк Михайлов был крепкого телосложения – и потому понимал начальник отряда, что у того «не забалуешься».
- Что притих то, не ожидал? – как то стараясь нарушить молчание тягостное в кабинете сказал Сыромятников.
- Не ожидал,- тихо произнёс Михайлов.
- Это жизнь, Михайлов. Думаешь мне легче, - философски изрёк Сыромятников, и посчитал свою миссию исполненной, протянул:
- Ты бумажку то подпиши…
Михайлов оставил какие то каракули на официальном бланке извещения присланном в колонию, и начальник отряда вмиг оживился, и сказал:
- Иди.
Михайлов вышел из кабинета в какой то задумчивости. Кто-то прошёл мимом него, что-то сказал вертлявый «шнырь», хотелось чифирнуть, но своего чая не было, а никто не знал – чифирнуть…
Сына избил Мишаван за дело – сын пил, и при этом бахвалился, ругал отца, работающего грузчиком на овощебазе, а в тот раз разбил он хрустальную вазу – любимую вазу Михайлова, вот и не утерпел Михайлов… Вспоминая тот злополучный вечер сейчас, в отряде, Михайлов и сына ругал, и себя…
На следующий день в рабочей зоне шёл сьём с «рабочки» бригад. И в одной из них всё не сходился счёт – не хватало зэка. Наконец бригадир спохватился – не было Михайлова. Его нашли на верхотуре башенного крана, на лесенке ведущей к кабинке крановщика – он сидел там, маленький, точно окоченевший, как воробушек, примёрзший на морозе, и глядел на поля за зоной. Режимники, злые, гнали Михайлова к вахте. Показался крупный лейтенант Сыромятников.
- Оформляй своего деда в «кандей»! Спряталася…
- Всё сделаю!
И обращаясь к Михайлову Сыромятников тихо сказал:
- Пойдём в отряд. Отдохнёшь.

Сизари

Сенька Блатной легонько так приуныл, совсем легонько, понимая, что явно попал в «непонятку». С братвой заболтался, встречали Колю Серого из изолятора, знатно встречали, по земляцки, костюмчик новый милюстиновый с чёрным гладким отливом подогнали, чифирнули, да так, что даже Серый улыбаться стал от волнения ли или радости, вот ведь жизнь, для кого-то даже отряд и то счастье после камеры изолятора. «Да что я всё о нём да о нём», - размышлял Блатной – «Самому бы в кандей не угодить, как в свой сектор то прорваться?» Он пристально посмотрел на контрольную вахту. Белое здание перед секторами, подсвеченное ярким светом ламп со столбов, было точно неприступная крепость. Вот кто-то из завхозов пошёл на вахту. «Видимо для доклада»- смекнул Сенька Блатной, и лихорадочно стал ждать, когда и из локального сектора, в котором он находится пойдёт на контрольную вахту здешний завхоз. « С ним и прошмыгну, до центрального плаца по-крайней мере», - размышлял Сенька – «А там уж, как получиться, а то ведь, и повезёт…»После чифира мысли бродили, как стая бродящих собак, вроде бы и беспорядочно, но дружненько… И впрямь, вышел из жилого помещения приземистый человек, и решительно поспешил к двери локального сектора, ему с вахты её открыли, и вслед за ним – здешним завхозом, очень даже уверенно проскочил и Блатной. Завхоз только покосился на него, и поспешил на вахту, молчаливо. Точно по минному полю шёл Сенька делая решительный вид, и вот уже вторая дверь сразу за центральным плацем, открылась для завхоза, а значит и для него – Сеньки. И Сенька очутился уже перед вахтой. Пара прапорщиков вышли покурить, и о чём-то переговаривались перед вахтой. Сенька вслед за завхозом зашёл в коридор контрольной вахты. Завхоз изчез – ушёл к дежурному по колонии, докладывать о отряде. А он Сенька стоял, как неприкаянный. И тут же рядом стоял из санчасти, угрюмо чего-то дожидался, санитар.
Вышел неожиданно из глубины контрольной вахты майор с повязкой дежурного по колонии, сказал:
- Носилки перенесите!
Сказал как бы двоим зэкам – санитару и Сеньке. И не медля вместе с санитаром прошёл Сенька вглубь контрольной вахты, и тут в дали коридора стояли на полу носилки, и на них человек прикрытый несвежей простынею с головой.
«Откинулся»- как-то по-простому подумал Блатной. Перенесли носилки, в комнату – маленькую тоже, как и коридор. Блатной уже освоился, попросил закурить у санитара, положил бережно несколько сигарет в боковой карман – санитар только подозрительно поглядел на него, не ожидал, что он несколько сигарет то возьмёт из пачки, но молчал. А Сенька, высокий, представительный, в хорошем зоновском костюме, покровительственно похлопал щуплого санитара по плечу, и уже уверенно вышел из коридора контрольной вахты, на свет – яркий свет ламп бил в глаза.
Один из прапорщиков, куривших на улице, поинтересовался:
- Что шлындаешь, то Блатной!
Второй больше для проформы, уставился на Сеньку, внимательно, и даже испуганно, как на привидение.
- Да вот припахали, в санчасти был, с животом что-то, а тут надо было «жмурика» сюда принести… - как-то самозабвенно врал Сенька, остановившись впрочем поодаль от прапорщиков.
- Ты то носилки нёс? – не унимался подозрительный прапорщик, рыженький, щупленький.
- А что не донести. Приказ есть приказ, - подчёркнуто вежливо сказал Блатной, и ту-же почувствовал, что входит в раж – Ведь в последний путь так сказать проводил, бедолагу!
- Благородно, - даже поддакнул второй прапорщик, был он помоложе подозрительного, рыжего, и черты лица были правильными, рыжий то был в лице не очень – худое лицо, злое.
- Точно из санчасти? – не унимался подозрительный рыжий.
- Да недавно принесли зэки носилки, в санчасти кто-то откинулся, - совсем по зэковски поддакнул Сеньке второй прапорщик, что был помоложе.
- Ну давай в отряд, что тут уставился, - привычно заорал рыжий.
И Сенька,почувствовав, что окончился допрос, не отвечая уже, быстро пошёл к двери локального сектора,открыли её с контрольной вахты, открыли и ту дверь которая была в локальном секторе… И вот уже жилое помещение отряда. «Пронесло!» - радостно подумал Сенька – «Отмаз то появился, как бы невзначай…» И остановившись возле двери у входа в отряд Сенька посмотрел в сторону контрольной вахты. Вдруг подумалось с грустью о том, что на носилках. «Судьба, что там говорить». Грусть напала как-то неожиданно. То ли чай подействовал крепенький, то ли ещё что, только долго в ту ночь на своей кровати, в своём проходняке ворочался Сенька, что-то додумывал, переживал, и проснулся, и в вспомнил отчего-то двор детства, и забаву – как ловили сизарей. Ставили корыто, под наклоном, палку с одного края, а под корыто зерна, а к палке верёвку длинную, только сизари, а их было много – жили на чердаке в их доме – подлетят, аккуратненько так начинают ходить возле корыта, а они в засаде ждут, и вот какой-нибудь неосторожный сизарь клюнет на приманку, и полезет к зерну, поближе, и вот уже увлечённо клюёт зерно-то, и в этот момент дёргается верёвка привязанная к палке, и корыто рушится на землю, прикрывая собой несчастного сизаря… И вот эта западня для птиц, беспощадная западня не давала уснуть Сеньке, давило это воспоминание из детства… И ничего с собой Блатной не мог поделать, боялся уснуть, чтобы во сне не привиделось ему, что он сам как сизарь… Вот такие неожиданные страхи… Сенька даже улыбался, стараясь отогнать от себя эту картинку, что тянется он под корыто, огромное корыто, и там под ним, допустим деньги, и уже в руке его долгожданная пачка, неожиданное счастье, и тут-то и падает сверху на него корыто, огромное тяжёлое, накрывающее всего его, Сеньку. И нет уже вызволения из под него, и нет уже вызволения… Сенька встал, оделся, пошёл в умывальник. Ночной дневальный сидел на стуле, и читал какую-то книгу. Тихо было в помещении, только иногда срывалась капля воды из крана, и ударялась надоедливо о дно умывальника.

Траншея

Трое расконвойников, сменяя друг друга, по двое залезали в траншею и откапывали её на определённую глубину, ибо трое не могли поместиться сразу на месте работы. За ними приглядывала женщина прапорщик, так было положено по режиму содержания осужденных на «расконкойке». В этот раз сопровождала мужчин невысокого роста чернявая Виолетта, с очень ярко накрашенными алыми губами, она тоже не находила себе места от плохой погоды, и то и дело курила. Работали зэки – расконвойники неподалёку от просёлочной асфальтированной дороги, которая вела от цехов химического комбината к полотну железной дороги – от которой в город ходила электричка, отвозящая работающих после смены в город. И вот смена видимо закончилась, и на дороге стали появляться рабочие, торопливо идущие после смены к электричке. Они мало обращали внимания на работающих зэков и прапорщика женщину – занятые своими мыслями.
Колесов же был одним из расконвойников, и внимательно поглядывал на идущих по дороге людей – когда то в этом городе куда шла электричка он учился в техникуме, и это было уже интересно – что вот так судьба распорядилась, и вернула его в здешние места…
Среди идущих по дороге было немного женщин, работа на химкомбинате была не из лёгких, но вот две молодые женщины переговариваясь между собой, вышли из проходной химического предприятия и пошли по дороге. Что-то подсказало Колесову почти невероятное, он внимательно смотрел на приближающихся женщин – были минуты его отдыха, и он стоял ёжась от ветерка и дождя возле траншеи. И впрямь он не мог ошибиться… Надя… Его хорошая знакомая, да что там его девушка… в те годы. Годы его юности шла рядом с другой женщиной по дороге. Они всё приближались и приближались… И тут Надя увидела его, и остановилась, точно споткнувшись о какую то стену, она стояла, а подруга её прошла несколько шагов, всё говоря и говоря что-то, но вот и она остановилась, удивлённо глядя на Надю – а та всё стояла, точно пригвождённая в этому мокрому асфальту. Они смотрели друг на друга, и она всё поняла, увидев прапорщика женщину рядом с ним, увидев траншею, увидев бирку зоновскую на его телогрейке… И она прошла совсем рядом, догоняя ушедшую немного вперед свою подругу, и снова остановилась, и поглядела на него со страданием…
А он молча наблюдал за нею, не отводя своих глаз – за приятной женщиной, которая коснулась его памяти – напомнив о прошлой безмятежной жизни…
- Ну, Колесов, давай, твоя очередь, хватит прохлаждаться, - снова закурив сигарету, сказала Виолетта, и закашлялась, видно дым попал ей в горло и помешал дыханию. – Когда же закончится этот день!

Сон

Колесов проснулся. Тихо перевел дыхание, стараясь унять разбушевавшийся страх. Сон, пришедший к нему в эту зимнюю ночь, напомнил ему что-то жуткое, из детства, может быть, звезды. Тогда, в детстве, он боялся их. Когда мать вела его вечерами по городу (она брала его с собой к бабушке, жившей на окраине) и он брел, держа мать за руку, небо над головой, все в звездах, было таким пугающим.
Тогда, мальчишкой лет шести, он думал, что, когда его не будет, звезды будут все так же холодно сиять в этом небе. Он успокаивал себя тем, что он еще маленький и жить ему еще долго-долго. Сейчас в «жилом помещении» колонии в эту томительную ночь он вдруг очень ясно осознал, что жизнь его проходит здесь, в этом тусклом помещении отряда…
Наказание неволей давало ощущение чего-то порушенного, смятого, изгнанного из его жизни…
Он осторожно слез со второго яруса, со своей кровати. Надел штаны. И, всунув ноги в тапки, побрел в умывальник. Монотонно капала вода из плохо прикрытого крана. Ночной дневальный Степанов, невысокий мужчина, с выпученными от вынужденной бессонницы глазами, поглядел на него как на приведение.
– Что, не спится, Санек? – глухо как-то раздался его голос, в этом помещении умывальника.
– Не спится что-то, – в тон ему ответил Колесов.
– А я вот тоже думаю... – радуясь неожиданному собеседнику, произнес ночной дневальный. – О воле…
Что-то созвучное своему состоянию вдруг почувствовал Колесов в этом человеке, с которым раньше почти не общался. И Санька внимательно поглядел на него, будто бы стараясь разглядеть в этом худом лице, в этих покрасневших глазах ту же боль, что давила его в недавнем сне…
– Чифирнуть бы, – жалобно сказал Степанов. – А у меня даже «вторяка» нет. Эх, быстрее бы ларек.
У Колесова был чай. Недавно пришла посылка из дома. Он молча сходил к своему «проходняку» и вернулся в умывальник с пачкой «индюшки» – индийского чая.
– Завари, – сказал негромко Степанову.
Тот бережно взял пачку индийского чая, отсыпал заварку в чифирбак, стоявший наготове на подоконнике, а после того как чифирбак закипел на электрической плитке, поднял его пару раз и, взволнованный этой картиной, взбухающим коричневым раствором – чай с пеной поднялся со дна чифирбака, – тихо сказал:
– Ну, вот и хорошо.
­
Они чифирили. По очереди отпивали по два глотка из кружки. Санька чувстввовал, как энергия чая обрывает сновидения, страшные, томительные, еще бродящие в памяти. И чай, будоражащий, волнующий, давал силы жить дальше.
– Ну, вот и хорошо! – сказал Степанов.
Колесов не переспросил, что «хорошо». Он был весь погружен в это свое состояние, взбудораженное чифиром, в воспоминания о воле. Теперь они были радужные. То он думал о школе, то о друзьях из техникума, то вдруг подумал о какой-то далекой юной подружке…
Мир возвращался, его светлый мир, поддерживающий в трудные минуты. И ожидая подъем, Колесов и Степанов разговаривали о разных пустяках, о ларьке, о том, что скоро Новый год.
На улице завывал ветер-непоседа. Там был холод. Там в небе были далекие холодные, не согревающие душу звезды.

Утро

Принёс осенний ветер, вчера ещё добрый, студёный холод, напоминающий о воле – ведь так всегда бывает, чем неприветливее погода, тем хочется больше вспоминать о хорошем, а для зэка самое хорошее воля. Утро было неприветливым. Колесов в локальном секторе, чтобы не толпиться перед разводом на работу, и подышать свежим воздухом, перед тяжким и навязчивым воздухом цеха, отравленным работающими станками, ходил вдоль «локалки», как заведенный – и как-то было грустно, вообщем то грустно без причины, просто осень навевала вот это настроение.
Подошёл к нему Миха, и стал вышагивать рядом, точно подстраиваясь под его шаг, и зябко поёживаясь, потуже запахиваясь в телогрейку, явно на пару размеров ему больше, буркнул:
- Холодает.
- Точно, - в такт ему ответил Колесов.
- Сейчас бы по грибочки! Самая пора! – неожиданно мечтательно сказал зэк, и его плохо побритое лицо, подсвеченное прожектором бьющим со стороны контрольной вахты, бьющим прямо в глаза, когда шли два зэка навстречу вахте, было похожим на маску, улыбающуюся в мечтательной улыбке.
- Вот о чём подумал, - как-то невнятно произнёс Колесов, дивясь тому, что Миха обычно немногословный, вдруг вспомнил о лесе.
- Грибки, это хорошо! – продолжал приятель, точно разговаривая сам с собой – Природа, Санёк!
Они поглядели друг на друга, и ухмыльнулись.
- Походишь ещё за грибками, Миха! Походишь! – ободряюще сказал Колесов. И ветер порывистый, понёс его слова по локальному сектору, куда то ввысь, за колонию.