Зимняя дорога

                Посвящаю своему отцу               
               
               
                1.
               
         Третьяковская галерея. Тихий зал. Стою перед этой картиной, чуть заворожённый, схваченный в душе, за что-то живое, глубинное. Людей не замечаю, рассеянно чувствую их присутствие. Ноги дальше не идут. Без сомнения, — начинаю стыдиться своего невежества. Да!.. Прожив столько лет, я что-то слышал о нём: глазами как-то пробегал мимо его работ, его густой бороды, пышных усов, мимо его творчества в целом. Внутри тихо тормошу себя, пытаясь перебрать картотеку своих познаний в этой области. Легкая стыдливость противно капает мне на психику. Увы! Я практически ничего не знаю о художнике — пейзажисте, Льве Львовиче Каменеве.
         
А тут... эта «Зимняя дорога»! — 1866 года рождения! Всё перевернул во мне, один мимолётный взгляд: можно подумать, магнитом прижало это полотно к себе, нарушив ритм ровного дыхания, навсегда затормозив мою впечатлительную сущность, любознательное сознание, возле этого неброского масла: где так точно, правдоподобно, отражена тончайшая поэзия сказочной русской зимы, крохотной деревушки, живущей внутри неё.

То отхожу, то приближаюсь к обрамлённой  «зимней сказке», не отрывая глаз,  понимаю: как талантливо и точно легли краски на холст. Эта ж, какая чувственная душа жила 152 года назад на русской земле. Меня в Лувре, в Париже, ни одна картина так не взволновала. Не говоря о знаменитой, — нашумевшей «Лизавете»: то бишь, я речь веду о Монне, коя не сводит с тебя взгляда, — стоит только к ней приблизиться.

Великий мастер пейзажа, смог так впечатлить, заставив память, без спроса, без тычков и понуканий, легко перебросить меня, через громадьё жизненных событий и расстояний, в страну моего далёкого детства. Хлебнуло сердце грусть — тоски. Закручинилась душа, умылась святой водой, под названием — ностальгия: через край, безудержно хлынули нутра, самые тёплые воспоминания…

                2.

         Сибирский глухой край. Зима. Январь безумствует морозами. Под снегом прячется крохотная деревенька Пушкино. С ночи навалило по самое крыльцо. Ветер злой, белым песком сечёт в окно кухни, иногда постукивает о стенку хаты замерзшей постиранной тряпкой, застывшей на бельевой проволоке.

Отец, справившийся со скотиной, с шести утра уже дымит у русской печи — кормилицы. Поглядывая на огонь, через щель, в чуть приоткрытой дверце топливника; анализирует увиденное утром, — тихо рассуждает, иногда вставляя юморные словечки-кренделя.

Мамочка рядом с ним. Как всегда на ногах. Ей времени нет посидеть. Она хозяйка кухни! Тепловых и обогревательных потоков владычица. Варка и жарка на плите, с утречка её ручками выполняется. Одна маленькая конфорка сдвинута, туда на догорающий огонь, поместился своим чёрным дном, пузатый чугунок. В нём томится,  очень полезная каша.

Большой же горшок, с зажаристым супом стоит уже в сторонке, на краюшке плиты, — наваристо доходит, аппетитные запахи по хате гоняя. Рядом с печью в углу, лежат пахучие смолистые дрова. Родитель с утра их принёс. Оттаивая, они источают приятные запахи свежести и сосновых опилок. На них кошка лежит, дремлет, на родителей лениво поглядывая.

Мама, молча, слушает отца, не спеша гремит кастрюльками, крышками, ухватами. Ёрзает по плите большой сковородкой с жареной картошкой на сале. На краю пыхтит, загнутым носиком пуская пар, большой чайник. Через сдвинутую крышку, виднеются веточки душицы,  в наших местах, кличут  — «чемердушкой». Приятный её аромат перебивает все запахи, гуляющие по крохотной кухоньке, где и одному-то не развернуться.

Согнувшись, пуская дым, папа долго молчит: думает про свой двор, про работу в колхозе, про животину разную, которая в такой мороз в хлеву прячется, спасаясь от безжалостной стужи.

После очередной затяжки, говорит тихим прокуренным голосом. Звучит так, чтобы не разбудить малую свою гвардию, своё большое потомство, досматривающее цветные, и чёрно-белые сны, по разным углам избы.
  — Бедная Марья, — как тяжко ей по такому снегу, с колодцу воду нести будеть.
Это он о нашей старушке — соседке. Отцу жалко старую, одинокую женщину.

Выпрыгнув из кровати, кузнечиком сигаю на печь. Теперь лежу на самом «козырном» месте в доме. Раздухарилась огнём топка. Печурка полностью скоро прогреется, жаром до следующего утра запасётся. Боками уже чувствую её тёплый, наступательный прилив. Я люблю валяться на печи. На лежанке покоится старенькая кудрявая овчинка. В этом уголочке самого тёплого места в доме, всегда живёт хорошее моё настроение.

Хоть и махонький закуток, но как любим он нами. Здесь уюта — милый сердцу схрон.  Знаю: домовой тоже живёт на печке, но я не боюсь его, он добрый у нас, мне так кажется. Иногда ночью слышу, как он ходит по кухне, пропитание себе ищет. Наверное, поэтому мамочка на ночь, всегда что-то оставит на столе не прикрытым.

Деревенские любят русскую печь. Вся жизнь крестьянина пляшет от её горячих кирпичных боков. У её стеночек, дела неспешно в доме решаются, главные разговоры говорятся. От неё делаются первые шаги теми, кто навсегда покидает отцовский дом. К ней тёпленькой, бабушки с дедушками спинами прижимаются, дабы косточки свои теплом понежить, убегая от разных хворей, тяжких дум, одиночества.

Слушаю тишину дома. Чувствую, как кирпичи медленно нагреваются подо мной. До меня доносится утренняя зарядка: она с радио транслируется. «Ноги на ширине плеч товарищи, руки на пояс.  — Приготовились! — и раз, — и два!» — долетает до моих ушей, чёткий голос диктора.

Пожелав водных процедур, «физкультура» всей страны покидает нашу избу, уступив место музыке. Льётся голосисто: «…Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда…». Это как всегда, хор имени Пятницкого начинает будить колхозника. Я можно сказать, все песни знаю наизусть, потому что поют одни и те же, в основном всегда.

Приятно на тёпленьком лежать, когда знаешь, что за окном снежная кутерьма, зимней лютой стужи — свадьба. Там сейчас властвуют, по-хозяйски распоряжаясь всем — крещенские морозы.

Жадно читаю журнал «Наука и жизнь», его из школьной библиотеки, из соседнего села, привёз на выходные. Я учиться не люблю, как и жить учебную неделю в сером интернате-казарме. В этих неприглядных учреждениях РАЙОНО, к первому сентября всегда покрашенных одной и той же синей ядовитой краской, больше всего по душе мне — спортивный зал, стадион и крохотная библиотека.

Там прячется мой кладезь знаний, и зачинается телесное укрепление. А пока толстый журнал, со своих страниц, рассказывает мне о совсем другой, неизвестной мне жизни.

Свет «не очень» на печи. Устают глаза. Кулаками натерев, закрываю их. Уткнувшись носом в тёплый кожух, начинаю мечтать о своём далёком будущем, при этом невольно слушаю слова родителей. Мне слышны мамины вздохи, папино никотином прокуренное покашливание.
 — Сёдня надо за соломой ехать на поле. Кхе, кхе, — отец кашляет, — с сыном поеду, пусь помогая.
 — Да ты што, здурев совсем? — негодует в ответ мамочка.
 — Он малый яще, в такий мороз, в такий ветер, штобы околеть!?
 — Ничаво,  не сахарный, — пусь к труду привыкая! — не меняясь в лице, — говорит своё, хозяин дома.

Мама, что-то в ответ бухтит, недовольная выходит из кухни. Застёгивает фуфайку, исчезает в сенцах, впустив клубы, белобрысого, шустрого мороза в хату. Хозяйка пошла, доить корову. Кошка радуется этому, лениво потягивается в закутке, на дровах. Здесь она ждёт своё вкусное лакомство, любопытно поглядывая на крохотный, яркий уголёк. Он сверчком стрельнулся, пугливо выпав на подтопочный лист, из чёрно-золистого поддувала. Не ярко попыхтев, помигав охристо-алым светом, стихая жаром, грустно остыл, сделавшись чёрным.

                3.

          После дружного сытного завтрака, мы с отцом, тепло одетыми выходим во двор. Ну, и дубак, ну и лють! Резкий, колючий, холодный воздух бьёт в нос, хитро усмехнувшись, начинает скоренько искать на мне лазейки, чтобы подморозить чуток, побаловаться со мной.

Бесполезно шарится по ребёнку, вездесущий и всёмогущий. Я спокоен, и готов потягаться с ним сегодня. Вожу глазами, думаю… Да!.. Уж больно изобильно и даже избыточно навалило! Наделала делов метель, какие сугробы намела: к заборам, к оградкам, к домам такие горы привалила, хоть катакомбы рой.

Ходим, возимся по двору, с радостью наблюдаем, как остаточно уже, на исходе сил, позёмка погоняла сухой снег, и тихонечко, совсем выдохлась, стихла. Так душевно мило стало вокруг, как в мультике про снежную королеву! Трогательно и хрупко, заискрились, малюсенькие, хрупкие снежинки. Эти крохотными пушинками, с далёкого-далёкого неба, на нашу сказочно красивую, сибирскую землю прилетели, мягонько упали, хрупкими кристаликами растелились.

День начинал просить яркого света, действий, движения. Расковыряв дырочку в сплошной снежной неразберихе бездонного неба, вдруг показался маленький, лимонно-яичного цвета, солнечный диск. Щурясь, на него смотрю, про себя прошу: чтобы быстрей деревенский воздух согрело, большие минусы, на маленькие поменяв.

Наш дом живёт на берегу озера. За белым полем огорода, — стоит молчаливый, в белые одёжки одетый, невысокий лесок. Он густой порослью прижался, веточками, — будто бы руками, спутался с высокими и мощными красавицами-ёлками, пихтой. Они стеной, с боков, не топкое болото от ветров охраняют.

На широких, «лопастых» ветвях, искрится бисером, отороченная тёмно-зелёными иголками, снежная вата. Таинственно молчаливо таёжное соседство. Уж больно трепетно красиво оно, загадочно, и так непостижимо для меня.

В районе конюшни, в небе виднеется густая полоска фиолетово-сизых облаков. Какие необычно чудные, редкие зимой. Как будто инопланетяне, толстым сгустком замерли над белой поскотиной. Никуда не плывут, наверное, что-то любопытно рассматривают, о чём-то своём думают, а может быть мечтают, сравнивают. Изумрудным кристаллом застыла глубокая, упоительно-бесподобная красота сибирской зимы, территории, жизни.

                4.

          Справа, за огородом, внизу раскинулось белое поле замёрзшего озера. Горчично-пшеничного цвета застывший рогоз и камыш, уже укрыт наполовину тёплым снежным одеялом, поэтому однородным богатым ковром сверху смотрится. Только тоненькая, густо-щетинистая осока, по краям заснеженного поля, ядрёным морозом, в сплошную серебристую, картинную вышивку превратилась. Дремлет, спит моё озеро, храня в себе, какую-то божественно-сказочную мистерию…

Двор щедро замело, и пологие крыши тоже. Отец с утра уже намахался лопатой, проделав просторные проходы, между жизненно важными постройками во дворе. Конь, сытно наевшись овса, запряженный в сани, смирно стоит у дома на улице. Живёт с опущенной головой, ждёт своей тягловой участи.

Лошадка уже повидала всего. Годы, в тяжком труде прожившая, — радуется про себя, что старость глубокую встречает под присмотром этого мужика, — моего отца. Он добрый, ко всему живому на этой колхозной земле, относится с пониманием, через это — охотником не стал. Зазря не обидит, не «лупцанёт», голодным не оставит.

Круглые сивые бока лошадки, еле заметно двигаются от ровного, мягкого дыхания. Снежный ветер, гулявший раньше, оставил в его космах нечесаной гривы, длинном чёрном хвосте, — мириады мелких снежинок.

Конь внимательно смотрит на меня, укутанного мальчугана, изучая мой взгляд, читая мои намерения. Вроде как, банным паром дышу, в заиндевелую морду лошадке, коленками чувствуя: даст сегодня холодрыга нам с батей «прикурить!».

Не свожу взгляда с очаровательного великолепия, обрамляющего его огромные, чудные глаза. Прелестно длинные ресницы, снежинками улеплённые, вроде как нарисованные, серебристой стеклянной тушью, окунают меня в мир Пушкинской доброй сказки, открывая тайны январских морозов.

Иду во двор. Над головой громко каркнула ворона. Подымаю глаза. На телевизионной антенне, сидит, нахохлившись, чёрная сварливая птица. Спасаясь от холода, втянула голову в себя: от чего визуально, клюв её стал ещё больше, а голова меньше. «Она, наверное, старенькая уже, и может быть и одинокая, даже хворая…» — жалостливо проныло что-то внутри меня, при этом, мягко пошевеливаю всеми пальцами ног в тёплой обувке.

Но она, видно вдобавок ещё и близорука: не увидела в моих глазах жалости — свет. Сверху философски рассматривает наш двор, надменно зыркает на меня. Походив по антенне, хрипло ворчит, искоса поглядывая на Валета. Пёс уже полчаса, гневно изводится остервенелым лаем. Вороне это явно не по нутру. Ещё несколько раз каркает, как будто кряхтит, от холода лапками мнётся, поглядывая на взбесившегося кобелька.

Отец укладывает вилы, веревку, шест, топор. Без него в лес ни ногой. Хлопает по карманам, шарит — по внутренним. Боится поехать без курева, — без спичек. Собираясь, как всегда молчит. Идёт под навес, берёт большую охапку сухого сена. Удобно укладывает её на сани. Нам на ней лежать, шеи втягивая от мороза, подогнув ноги, друг к другу прижимаясь. У будки продолжает изводиться воём, верный наш пустобрёх.

Пёс рвёт цепь, он виснет на ней, — давится. Он просится с нами. Отец знает, что возьмёт его с собой. Он сейчас только занят сборами, ему сейчас не до четвероного друга. А бобик, переживая, вдруг хозяин забудет его, — страшно нервничает, просто гибнет. Лает, скулит, раздражённо трясётся, своим горем расшатывая психику всем жильцам этого дома, особенно вороне, глазеющей на заснеженный стылый мир сверху.

Глаза собаки светятся водой отчаяния, оголяют судьбы его — незавидную участь, всю его пёсью беспомощность. Свобода его, — железной цепью держится за ошейник. Ну, вот, наконец-то, идёт человек к будке.

Псину, от радости бьёт трясучка! Он млеет от счастья, от волюшки, которая будет сейчас дарована.
  — Да пастой жа ты бешанный, дай хоть ошейник сцаплю, — сердито говорит отец,  пытаясь ухватить пса за шею. А тот: скуля, мечется меж его ног и рук, преданно пытаясь поймать, своими чистыми, верными глазами, суровый взгляд отца, чтобы выказать ему, безмерную благодарность за такой добрый поступок.
               
                5.

          И вот, его волюшка, свобода, под его ногами. Дворняга, ухватив за хвост удачу, пулей вылетает со двора на улицу. Начинает бешено носиться, с ветром в ушах, описывая круги. Точно фосфором светится, миг его счастливый собачьей жизни. По поведению, мне, мальцу, кажется, что оно и впрямь вселенского масштаба! Про свою жизнь думаю, и не нахожу то, от чего бы я так радостно глазами светился, в движении весь переливался!

Мотает головой, сладко нюхает совсем другую действительность, с разгона кувыркаясь в белоснежном, пушистом снежном намёте, как бы, пытается шубку свою почистить, мордочку умыть. Этому явлению все мы рады. И солнце, раздувая всё шире и шире свои горячие щёки, всё больше и больше, наполняет наш мир ярким, бархатным светом, поэтому невозможно смотреть открытыми глазами, на искрящуюся белизну снежного навала. Ах! Как «опупенно» хорошо нашему собачке.

Пёс сходит с ума от эталонной радости! Подлетает ко мне с открытой пастью, — она скалится в искромётной улыбке! Чуть не сбивает меня в снег, резко разворачивается, и опять летит серая шкура, к дому Филипповых. Описывает круг мимо Радибоженковых, Ряховских, Зайцевых. Я стою: мне приятно и радостно на душе, что Валет побежит с нами в тайгу. Одинокая ворона же, узрев, что двор перестал противно сотрясаться от собачьего негодования, плавно спланировала к его будке. Оглядевшись вокруг, лениво зевнула, потрясла своим «угольным» перьём, взбодрилась от предвкушения наживы.

Посмотрела в мою сторону, и уже вся успокоенная, пружинистыми шажками, по-боцмански, переваливаясь, в такт,  двигая заводной головой, устремилась в путь. Обошла пёсью конуру, заглянула в неё: покрутила головой, осмотрела внутреннее убранство, без дверей и окон. Наверное, изучала какие там обои?.. Но, увы!.. Там, и в плюс тридцать восемь, и в минус пятьдесят с хвостиком, всегда лежит только сено и старая, драная, ватная фуфайка. Да-а!.. Нелегкая судьбина у деревенских собак.

Пройдясь возле хлева, ловко запрыгнула на завалинку бани, хитренько заглянула в окно. Мельком оглядев «несъедобные» шампуни, внимательно уставилась на подоконник, в большой осколок зеркала. (Это папка бреется перед ним, когда хорошо горячей водой щетину распарит). Удивлённо, с испугом резко отпрянула, дико мотнув назад головой.

Наверное, испугавшись своего чёрного или очень голодного вида, с уставшими «мешками» под глазами. В запале такого необычного стресса, пару раз саданула мощным клювом в стекло. Кварц зычно громыхнул, но не разбился, и даже не лопнул. Гостья, испугавшись стеклянного, и на морозе такого шумного звука, мгновенно слиняла с места несостоявшегося преступления, продолжая оставлять следы-метёлки на безупречно чистом, дворовом снегу. Подошла к свиному корыту, ткнула мощным клювом, во что-то мёрзлое.

Я молчу, не двигаясь, наблюдаю за хитрой и самой умной птицей в наших лесах. Покрутив головой, и поняв, что я ей не представляю угрозу, вся бесстрашная, сосредоточенная, рванула к собачьей глубокой миске. Несколько секунд изучала остатки замёрзшего содержимого: потом клювом, точно зубилом, стала громыхать на весь двор, высекая себе пропитание, так трудно продлевая свою птичью жизнь… «Эх! Как жалко крылатых!.. Тяжко им кормёжку найти в такие жуткие морозы!..»
 
Вздыхаю, и выхожу на улицу. «Хрум, хрум, хрум» — звучно хрумкает под моими ногами, белый песок. Мои валеночки подшиты отцом. Да-а! Чувствую, сегодня мы ещё
«нахрумкаемся» катанками по самую голяшку, а может и по самое «не могу». Мамочка стоит рядом, — провожает нас. Худенькая, маленькая, наспех одетая. Она всегда выходит провожать любого, кто от её дома отъезжает в долгий путь, — в неизвестное. Она, умилённо, с волнением смотрит на нас. Молча, Всевышнего просит, — чтобы отъезжающие вернулись обратно, во здравии, и в срок.

                6.

          Трогаемся. Дорога в деревне, уже с утра почищена трактором. Промёрзшие наши сани, звучно поскрипывают, приятно скользя полозьями по ровной, укатанной дороге. Папа сидит ближе к передку, втягивая шею, прячется от поземки, лёгкого хиуса. Лошадки бока, покрылись серебристой изморозью. Со всех сторон, из подворотен к нам стремительно рыхлят снег, остервенело, тявкая, разного калибра дворовые шавки.

Осатанело налетают: то на сани, то на лошадь, то на Валета. Зубы щерят, изводятся злобой. Наш бобик, оголив нестёртые клыки, дыбом делает холку, готовясь к отчаянной схватке. Но, слава богу, бойкое собачьё, разрешает миром свои стычки. Валет снова бежит рядом, оставляя следы и запахи после себя.

Как и положено, в деревне, — отец со всеми здоровается. Далёким — просто кивает головой, иногда машет рукой. «Динь, дань, динь, дань» — доносится звук большого молота, со стороны кузницы. «В кузнеце сейчас тепло-о, душевно хорошо, у пылающего горна, у звонкой наковальни…» — думает голова, пряча замерзшие руки между ног, ещё больше втягивая в плечи шею. Да, нет выходных у колхозного мастера, повелителя огня и металла.

Иногда, дорогу нам переходят женщины. Ногами совкают снег великие труженицы-крестьянки, идущие за водой, укутанные в пуховые платки, в валенках, и тёмных телогрейках.
 — Здорово, Нюш! — кричит в бок, рядом идущей.
Женщина приостанавливается, разворачивается. Лицо её суровое, напряжённое.  Раскрасневшиеся щёки и синеватый нос, говорит о том, что она уже давно находится на морозе. Но все равно, оживляет его, растягивая замёрзшее, дарит нам открытую, приятную улыбку. На её плечах, плавно играет коромысло от тяжёлых вёдер с водой. Ей тяжело держать такой вес, поэтому, голова чуть наклонена вперед, руками, точно крыльями, обхватив старенький изогнутый водонос.
 — Здрастуй, здрастуй, Антоныч! — Кудыш в такий мороз, старшова вязешь, а?
Отец чуть придерживает лошадку, кричит в ответ:
 — На поле, на поле, Ивановна! Скотине на подстилочку, нады соломки надрать, пока не намяло по самую шею…

Расстояние между нами неумолимо растягивается. Она что-то кричит нам в след, не двигаясь с места, но мы её уже не слышим. Бокастая наша лошадёнка, гулко бьёт копытами, унося отца и сына всё дальше и дальше от родного дома, от жаркой печки. Одним глазом замечаю: сбоку, за деревней, горизонты такие голубые-голубые, с бирюзовым отблеском, прям, над самыми макушками щербатого леса.

Думаю: был бы великаном, такой необычный кусочек неба, обязательно нежно обнял, щекой прижался. Ах! Вспомнил!.. Они ж, на мамины леденцы похожи. Она их, из магазина, в железной баночки приносит с получки. Такие «сосучие», такие ароматно приятные, настоящие…

Проезжаем клуб. Сегодня ж суббота! Я кручу головой, увеличиваю кратность в глазах. Точно, — висит!
 — Пап! Пап! — голос мой прерывается, перехватывается холодным воздухом.
 — Остановись, пожалуйста… афишу посмотрю!
Спрыгиваю на ходу, — несусь к объявлению. Читаю: «Виниту — вождь апачей» — 18 часов. «Щит и меч» — 20 часов. «Ура! Ура! — сегодня в кино-о пойду!» — радуется моя мальчишечья душа, с ходу бросая своё тело на охапку сена, на двигающиеся сани.
 — У-у, пошла! — дежурно, беззлобно, — повышает голос отец. «Ук-ук-ук» — громче «заукали» бочкообразные бока, ускоряющегося коника.

Закрываю глаза. Они уже болят, сами закрываются: от бело-серебристой, искрящейся перины. От бесконечного, переливающегося мелкими, цветными кристаллами-камешками, зимнего замёрзшего калейдоскопа. Включаю воображение: «Сегодня, мама вечером даст мне несколько копеечек, и я пойду в другой край деревни, в кино…» — едут на сене, скользят на полозьях, — разные мои мысли, приятные думки, чёткие картинки детского воображения.

Кручу головой. Справа у ручья, к лесу прижавшись, замерли длинные рядки коровников. Над ними кружат стайки неунывающих голубей, вперемешку с пройдохами — воробьями. Телятники: зарывшись в снег, согревают сейчас внутри себя, сотни и сотни голов крупного и не очень рогатого скота.

Стоять им там до весны, до травки сочной, до тёплого «палева» с неба. Вросли деревянные строения в землю, провонялись скотиной и назёмом. Изо всех щелей парят клубами бело-серого пара. Прямо какая-то долина гейзеров!? Водонапорная башня, вся изумрудно стеклянная, ледяным грибом обросла, унылой льдиной замерла. Хорошо на морозе слышатся, с эхом повторяются, отдельные женские выкрики — команды, матерки, смех.

На этих убогих объектах не бывает выходных и праздников. Это руками деревенских бабёнок, — как отец говорит всегда, —
«коммунизмы» на селе строятся; по колено в навозе, — за гроши, за копейки, без выходных и должного уважения.

Музыкально скользят наши сани. Слышу стук. Поворачиваюсь. Вижу как Иван хромой, — розоволицый, с распахнутой грудью, пуская пар изо рта — колит дрова у забора. Улыбается нам Скаскевич! В воздухе морозном, чётко слышно, как мощно ударяется его колун в смолистый чурбак. Отбряхав своё, наконец-то разнопёрая собачня отстала от нас. Мы продолжаем, небыстрой рысцой перемещаться из одного края деревни в другой. Прижавшись спиной к отцу, полубоком лежа на соломе, всматриваюсь в дома.

Они тихие, запорошенные, с белыми толстыми снежными крышами, кажется, вросли глубоко в землю, стали ниже, приземистее. Только оконные стёкла ловят солнечные блики, стреляют мне в глаза мимолётным ярким светом. Печные трубы хаток, дружно крутят в небо, свои ровнёхонькие, жёлто-белые дымные верёвки.

Прядут-курят, до того вертикально, до чего великолепно красиво, на фоне сказочной зимы, спящей  в снегу деревушки, что смотрел бы и смотрел. От этого необычно сказочного явления, над каждой избой, высоко в небе расходятся, огромные бело-серые дымные грибы.

В районе кузницы и конюшне, над лесом, в небе, продолжают по-прежнему висеть, всё те же фиолетово-сизые облака. А может, они ещё не проснулись?.. Решили подремать над зернохранилищем, мельницей... А вдруг заблудились... не знают, куда дальше плыть?..
 — Ты как, — не закоченев? — спрашивает отец, еле дёрнув голову в мою сторону, пытаясь подбить под свои ноги больше сена.
 — Не-е-е! — завываю я в ответ, поджимая конечности ближе к телу.
 — На вож-жы-ы! — подаёт мне замёрзшие поводья.
Я окрылённый, приободряюсь, вытаскиваю шею из фуфайки, ближе подползаю к передку.

Сам закуривает.
 — У-у пошла, ленивая! — с серьёзным напуском в голосе, кричу в след лошадке, дежурно хлопнув лентами по бокам коня. Но Голубок, отца любимый конь, только его слушается. Только на его звуковую интонацию реагирует. Я ещё раз хлопаю. Коник как бежал легкой рысцой, так и бежит, не меняя темперамент хода.

Скользим, поскрипываем мимо дома тёти Ани. Здесь живёт моя любимая тётка. Она мамина родная сестра. Все в деревне любят и ждут кино. Только один человек фильмы ненавидит! — Это почтальон! Моя тётя, на своих худеньких ручках, из соседнего села таскает тяжеленные банки с плёнкой, добираясь на перекладных, с увесистой сумкой через плечо. Имея при этом в довесок — в виде нескольких посылочных ящиков. В нашей семье все её жалеют. Мы минуем её дом тихо, без слов и разговоров. Кроме дыма из трубы, я ничего и никого не вижу.

                7.

          Зарылся в сено. Хоронюсь от беспощадной стужи. Чувствительно зажимаю коленями ладони, на излом кривлю шеей, пытаясь глубже сунуть нос в ватник, шмыгаю соплями. Опять закрываю глаза. В памяти, как будто кинокадрами крутятся моменты её прихода к нам.  Быстрая, всегда торопливая, по жизни крайне ответственная, ударница всяких пустых «социалистических трудов и соревнований» заходит в избу, с улыбкой, сбрасывает с плеч, свою пузатую  сумку. В глазах тихая грусть. Она уже уставшая. А ей, ещё всё селенье оббежать!

Пока мамочка, чем-нибудь её угощает приставшую, я беру в оборот драгоценный её груз. Когда родные сестрёнки заканчивают языком кружева плести, по новостям последним пробежавшись; обговоренное, ещё не раз зацепив, я успеваю пересмотреть, перелистать все это «свежеиспечённое добро».

Оно ещё краской, городом, типографией пахнет. Новенькие журналы, газетки, наш народ деревенский справно и много выписывает, от другого мира стараясь не отстать. Мы все радуемся её приходу в наш дом. Я знаю, тётя не любит свою сумку: она у неё много здоровьица отнимает, высвечивая несладкое будущее. А я её жду — не дождусь...

Мы покидаем заснеженную деревню, делаем поворот, и въезжаем в белоснежный лесной рай. Тайга спит, сжавшись от холода. Здесь уже дорога не чищена. Снегу-у-у!.. Конь бежит по рыхлой, летучей, глубокой крупе. Ему тяжело! От напряжения — загукал, мышцами напрягся, через ноздри, «паровозиком» пуская клубы пара, выказывает в санях — сидящим, своё неудовольствие таким ритмом движения. Припускаю поводья.

Старая кляча, с рыси переходит на шаг. Вдруг, впереди метнулся среди веток, янтарно-золотистый комочек. Белка, увидев нежданных гостей, с цоканьем бросилась вверх по сосне. Наш бобик, узрев рыжий пушистый хвост, разбудив спящую округу своим громким лаем, мгновенно подлетел к дереву; упёрся лапами, задрав голову, стал изводиться раздражённым криком, в азарте слушая только себя.
 — Дурко! Оно и есть дурко! — лишь ба на каво в лесу лаять, — брехун! — беззлобно говорит отец, искоса поглядывая назад, где пёс продолжал нервировать застылую чащу.
 
Я уверенно даю команды нашей любимой лошадёнке. Она уже слушается меня. Объезжает правильно упавшие трухлявые сушины, гнилые большие пни, глубокие ямы. Иногда, не выдерживая массы снега, сосновые ветки кланялись нам, внезапно скидывая на нас, комки самого чистого на свете снега. Отец покурил. Молча, забирает управление. Я опять откатываюсь назад, прижимаюсь к его спине.

Сбоку, в осиннике застрекотала сорока. По веткам скачет, звонко испуг наговаривает, лес предупреждает своей болтовнёй, всё живое, — что гости к ним нежданные, полозьями саней, дорогу себе прокладывают. А может, жалуется нам, что сил нет терпеть стужу... Кто его знает?..

Вижу, как Барбос ухватился за медлительной сойкой. Та повела, а этот повёлся за ней дурашка, в глухой пихтач, в дебри. Оттуда уже голосит возбуждённо, пугая всё живое вокруг. Сухощавый лик отца, как всегда задумчив. Скривив в дугу посиневшие губы, молчит.

Прищурив один глаз больше другого, решает в потёмках своей противоречивой души, какие-то житейские задачи.
 — Глухарь! — бесстрастным, но живым по интонации голосом, кричит отец, не поворачивая головы. Я мгновенно встрепенулся, — ожил! Вскочил, схватился за крепкое папкино плечо, глазами стал шарить по лесу. Впереди, большая чёрная птица, оторвавшись от обочины, медленно, с шумом набирала высоту, унося своё крепкое тело, в самую глушь.

 — Вот это огромина!? — Вот это красотища! — на одном дыхании восклицаю я, тараща глаза. Хозяин семьи никак не реагирует на мою счастливую песнь.
 — Пап! — Пап! — «запапкал» возбуждённо я, — остановись, пожалуйста, здесь! — хлопаю его по плечу.
 — Тр-р-р! — натягивая вожжи, командует отец. Конь послушно выполняет её, мгновенно прекращая движение. Я шустро выпрыгиваю из зимней повозки. Бегу к месту, откуда начался полёт самой древней птицы на земле.

Там, под огромными ёлками, мало снега. Рядом на обочине, прогалина старой шишкой усыпана, и прошлогодней иголкой — падёнкой. Сторона, в кою солнышко хорошо светит, оголило россыпи галечника. Я знаю, почему глухарь любит гальку. Пока отец перевязывает чересседельник, и сходит по нужде, успеваю, согнувшись, изучить кружева глухариных меток на снегу, пытаясь распутать цепочку его петушиных следов.

«Вот здесь, он приземлился!» — «Вот здесь, он расковыривал замёрзшую землю!» — «А вот отсюда, взлетел испуганный!» — возбуждённый, с пояснениями бродил я по тому месту, рассказывая отцу всё, что знал из своего любимого печатного издания «Юный натуралист», про эту благородную птицу.

Отец молчит, тянет одной стороной замёрзшего лица, еле заметную ухмылку, — слушает, не перебивает меня. Он не охотник, но тоже много знает, про обитателей нашего зелёно-белого бесконечного царства. Не один десяток лет, в полном лесном одиночестве проработал, среди всякого зверья рядом жил, так что, сам может многое рассказать, поведать...

                8.

        Мороз, явно крепчает. Он лихо атаковал впалые папины щёки. Нос красноватый, уже синькой взялся. Но родитель монументально застыл лицом, посуровел взглядом, он коварную жестокость мороза оставил без внимания. Впрочем, папка никогда на мелочи жизни не обращает внимания. Он внимательно сканирует даль. Здесь подъём. Мерин парит, натужено тянет нас за собой. «Когда же будет это поле?» — начинает про себя гундеть, моя закоченелая натура.

Скрутившись калачиком, поглядываю в наше уже прошлое. Я не смотрю вперед. Мои глаза видят «пьяную» нашу колею, по которой задумчиво бежит дворняга. А отец смотрит. В него резко дует хиус: вдобавок, из-под копыт, снежная вихрастая позёмка хлещет по лицу. Папа иногда покашливает, иногда пытается глубже натянуть на голову свою старую шапку. Колючий ветер резво играет мотузками опущенных ушей.
 — Да-а-а! Сёдня давит хорош-о-о! — вдруг вырывается с паром из его рта, невесёлая информация.

Молчу... А что скажешь? Я давно это чувствую: и спиной, и ногами, как и пальцами рук, и конечно носом. Но через минуту, всё равно, издаю замороженный звук:
 — Пап! — Пап! — а скоро-то поле, а-а?
Отец, уставший лежать на одном боку, кряхтя, меняет позу. Мельком оглядывает мою закоченелую мордуленцию.
 — Да у тебя ж, кончик носа уже белай! Давай три, три! — и щёки не забудь!
Я испуганно скидываю рукавичку, начинаю елозить ладонью по щекам, не забывая и нос от души размять, себя всего успокоить.
 — А поле?.. Так оно, во-о-н за тем леском будеть, — выбрасывая в снег вонючий окурок, посылает мне запоздалый свой ответ.

Взглянув мельком на мой сине-красный нос, на кумачово-алые щёки, — улыбается. Он доволен, что не допустил момент обморожения ещё юной кожи. Отец слышит, что лошадка, двигаясь рысью, забулькала селезёнкой. Конь опять пристал. Снова едем медленно. Где-то в стороне длинного покосного оврага, одиноко выбивает короткие, отрывистые, многоударные дроби, чёрный дятел.

Иногда доносятся его мелодичные крики: «крю, крю, крю». Это жёлна! Больше съёживаюсь, шевелю пальцами ног, закрываю глаза, мгновенно представляю: «Чёрная птичка, в красной своей шапочке, явно сорит сейчас трухой, на какой-нибудь сушине, крепко уцепившись за неё, своими острыми коготками. И этой птице нипочём, января — морозные подарки. Сотрясает свой мозг, с одной только целью, — прокормиться и выжить, в эту злую и безжалостную пору».

Наконец-то въезжаем на поле. Я приподымаюсь, кошу глаза. Ослепительно снежной скатертью, устелено пологое его пространство. Кручу задубевшей головой. По привычке, — изумляюсь всему необычному. А необычен, — взгорок. Там, у тракта на север, крохотные, в мой рост сосёнки стоят, — нами дивятся. Это подлесок! Он словно первоклашки, на линейке празднично выстроился, густо застыл у ног величаво-высокого соснового бора, в белые плюшки-ватнички, в заячьи шапочки поверху одетый.

Рассеянно слепило низкое солнце, совсем трошки, малую чуточку грело. В небе океанская синь, её изумительно таинственная бездна. Плывут, дымные, с рваными краями, местами дырявые облака. Тянутся тучки, с еле-еле заметной  живостью, словно застуженные, замёрзшие, окоченевшие.

Отец, молча, встаёт на колени. Всматривается в пустынные дали огромных гектаров. То там, то здесь, виднеются не убранные кучи соломы. Он в голове, решает: к какой подъехать, чтобы сподручней было набрать её воз, и вывести на дорогу. Вдруг справа, из снега вылетают свечой, большие чёрные птицы. Конь мгновенно пугается:  вздыбливает в сторону оглобли, приостанавливая движение, людей чуть не выбросив из саней.

Собака тоже впадает на секунду в ступор. Это краснобровых косачей — чёрная тройка, вылетела из своих тёплых снежных лунок, испугавшись непрошеных гостей. Устремились птички на другой край поля, плавно паря тёмными точками, над белоснежной равниной, нехоженого зимнего пространства.

Наша моська, придя в себя, бросается в след улетающим птицам. Пробежав с пару десятков метров по глубокому снегу, останавливается, вывалив язык наружу, тяжело дышит. Для порядку побрехав вслед, устало возвращается с опущенной мордочкой. Видно, что Валет набегался, уже не рысачит так, как раньше.

Вольняшкой передвигаясь, больше так не источает глазами свет, как час назад. Он семенит по нашей колее, набирается сил. Язык его алый, яркой лентой болтался изо рта. Мордашка, пасть, покрылись изморозью, отчего, сказочно смотрится, на фоне безупречно стерильного, белого поля.

Сильные ноги коня, продолжают настойчиво, с шипением, взрыхлять песочный снег. Наконец-то, преодолев трудность глубокой пороши, конь медленно подвозит нас к намеченной соломенной куче. Перед нами открывается, природы, необычное панно. На стороне стога, куда ветром не замело снег, на открытом золотом боку соломенной сечки, сидит стайка красногрудых снегирей.

Самая красивая птица этих мест, вроде как, не замечая нас, переговаривались, порхая с места на место, оживлённо сытно чем-то питалась. Господи!.. И им нипочём такая погода! Эти пузатые грудки, точно спелые наливные яблочки, игриво катались по соломе, возбуждённо радовались солнышку, такой огромной  питательной копне. Общались негромкими, переливистыми звуками, как крошечными колокольцами звеня: «фить, фить, пють».

То, вдруг, с лёгкой, меланхолической ноткой, трелить: «фють, фють, пить», видно захмелевшие от такой удачи, от такого счастья, в такую безжалостную январскую голодную стужу. Как цветные мячики, перекатывались на стожку, блистая своим необычным ярким оперением. Валет, не дав нам с отцом налюбоваться этим птичьим представлением, с разгона бросился на игривых пташек. Снегири, шумно, испуганно вспорхнули, и полетели, низенько запарили, в сторону другого кормового стога.

                9.

        Застыл конь рядом с кучей, ноздрями пар, белым дымом пуская. Папа, тяжко вздохнув, встаёт, кряхтит, распрямляя свои худые ноги. Они затекли от такой кривой позы, от стужи дикой, от обездвижения. Вынимает железную узду изо рта коня, ослабляет хомут, просит принести сено коню. Я радостно исполняю. Лошадка, рада остановке. С большим удовольствием набрасывается на душистое сено, на прокорм. Оно ещё тёплое от наших застывших тел.

Папа даёт мне вилы, сам берёт. Мы дерзко сбрасываем снег с кучи. Начинаем рвать с силой, спрессованный от времени, от перепада температур, мёрзлый фураж. Отец жилистый, он силой и опытом правильно вгрызается в нужный пласт. Учит меня, как надо: и дело сделать, и лишнею силу не потратить, сдуру, живот не надорвав.
 — Ты споднизу рви! Споднизу! — говорит он, пытаясь глубже всадить острые зубья, в самую мякоть золотисто-бурой массы.

Я знаю, она будет служить подстилкой в хлеву для скотины. Он, к нутру кучи подбирается, мёрзлое, подпорченное, откидывая в сторону. Начинаем лёгкое, чистое, пушистое, то, что надо — осторожно, внимательно укладывать.

Нам надо копнистый, большой воз наложить, центровку при этом соблюсти. Да так, чтобы он, по дороге на изломе, при спуске и подъёме, боком не посунулся, при пологом движении не рассыпался. Всё больше и больше становится наша соломенная гора, визуальная мощь.

Хорошо телу, рукам и лицу от работы такой. Забегала, заиграла кровь, прогоняя замёрзлость из тела. «Как хорошо, что меня отец взял с собой» — думает моя взмокшая голова, спрятанная под кроличьей шапкой. От такого активного доброго сугрева вилами, на душе становится отрадно, тепло! От чего, юная натура, попадает под влияние чувствительной впечатлительности. Бабочкой впорхнул в сердце, поэтически-лирический настрой.

Зарадовалась душа, настроению в глаза посмотрела. Они — щёлочки! Хоть солнце низко, всё равно настырно слепит. Лучи отражается от снега. Его столько здесь? О-о-о! А дали, какие? Лилейная белизна: я читал про это в русских сказках. «Здорово!.. Здесь оказывается, косачи живут и глухари…» — пляшут в душе приятные мысли. Мне будущему охотнику, ах, какая новость хорошая… Я обязательно всё запомню! Когда чуток ещё подросту, с ружьём, и доброй памятью сюда приду.

Чем выше воз, тем больше впрыгивают в мою пацанячью душу, сомнений. «Как же ехать обратно на такой верхотуре?.. А если он развалится в один миг?..». Отца вид, только не даёт мне усомниться в правильности наших действий. Он знает все тонкости и хитрости в таком деле. Он, у отца своего, когда-то мальцом учился.

Ну, вот и сложили лохматый, «дикообразный» возище! Бастрык, вдоль стога в завершенье бросили. На передке, за один конец веревку зацепив, сзади, на другом, с отцом повисли.
 — Ну, раз — взяли! Ну, два — взяли! — кричит батя, пытаясь посильней затянуть концы, прижав, спрессовав стог. Я крепко, изо всех сил пыжусь помочь родителю. Но что мои килограммы? — они с ногами болтаются в воздухе. Какой я помощник ему,   где столько силы надо иметь…

Вот дело и сделано! Отец успокаивается, на его лице появляется лёгкая, не броская, но счастливая  улыбка.
 — Ну как, сынок... пристав? — не пожалев, што с батькой у лес поехал? — один за  другим, — задает короткие вопросы отец, в ладошку хрипло прокашлявшись. Бураком горит его лицо, шея рдеет, в глазах удовлетворения свет.

Расщеперил одёжку свою: от тёплого духа, от телесного взмыла, от выполненной задачи. Сидя на остатках соломенной кучи, медлительно скручивает козью ножку, морщит лоб, о чём-то думает. Шапка на макушку вздёрнута, из расстегнутой телогрейки, вижу уголочек его шерстяной впалой груди. Валит пар, на морщинистом лбу светится испарина, вот-вот, начнёт в микро кристаллики превращаться. В глазах его читаю, уже точно вижу: он доволен мной: что справился, не подвёл, бессильной, хныкающей обузой не поехал.

Я тоже распаренный, физической работой раздухарённый, в ответ начинаю чирикать то, что он хочет услышать! А ещё: «трындю» языком про неописуемую красоту нашего леса, про глухарей, чёрных косачей, болото, — в коем, явно растёт кедрач с вкусными кедровыми шишками, и конечно лесные духи.

А самое главное: (с неугасающей много лет надеждой) что когда-нибудь купит мне с рук у мужиков, старенькое ружьё! Мечта сбудется: стану настоящим охотником, внимательным следопытом, неутомимым путешественником, до старости — любителем природы и родного края...

                10.

        Зимняя тайга — это всегда сказка! Она воистину хранит и прячет в себе разные тайны! Вот где живут лесные, эти самые духи, а?.. Толь, прячутся в болотах; за вываленными огромными корнями, толь, в густых макушках непроходимой далекой тайги, скрытно от людского глаза хоронятся?.. Я не перестаю думать об этом, даже сейчас, — собираясь с отцом домой.

Где-то в низине, методично продолжал выбивать азбуку Морзе, — настырный дятел. В полной тишине, ухом, тонко улавливаю натуженные завывания лесовозов, ползущих на подъём Зилков, а может Уралов, а возможно это Колхиды. Но это было там, — далеко, на тракте, — а здесь продолжала жить Тургеневская сказка.

Рядом с нами, на снегу лежит верный пёс. Понятно: сдулся духом, замудохалась в ухнарь наша псина. По сугробам, за птичками уже лень гоняться, и сил не хватает уже просто живчиком рысачить.

Давно Голубок откушал своего сена. На морозе пристыл телом, понуро опустив голову, слабо пыхает ноздрями. Глазами — полные грусти и смиренности, смотрит на играющий бриллиантовым светом снег.

Мерин беззвучен, безучастен пока. Мороз, увлеченный своими фигурными художествами, в полную силу использовал своё мастерство: чудесно украсив серебристым налётом нашу лошадку; залив кудряшки лба, бока, лохматые ноги — сплошной искристой сединой.

Подсадив меня на воз, отец бросил мне вожжи. Сам мастерски вскарабкался, — осмотрелся. Валет внизу, замер: слегка удивлённым, замёрзшим взглядом таращится на меня — высоченного! Его взгляд уже сух, там не вижу огоньков, искорок, особой радости от волюшки. Он устало замёрз без движения. Мне его жалко. Я в тёплое себя скоро спрячу, а ему в холодную конуру ещё возвращаться, дальше жить.

«Вот это да!» — запищала моя неопытная, жизни ещё не видевшая душа — «Как пить дать, сверху гроболызнемся!.. Только скос полозья в дороге поймают, — точно на бок завалимся!» — продолжает ныть внутри меня.
 — Ну, с Богом! — трогай! — кричит сверху вниз, старший на возу. Лошадёнка очнулась, замотала головой, засопела ноздрями, но не сдвинулась с места, ужель примёрзла. Отец, тут же дёргает поводья, — добавляет громче, уверенней:
 — Проснись Голубо-о-к!.. Всё-ё! — домой же едем родной! Нам щё сёдня баньку с тобой стопить надо.

Ещё звучно, грубей хлопает застывшими тонкими лентами, по бокам. Мерин, с натугой, с храпом, резко дёргает лохматую поклажу, издав утробный звук, — от старости, шумно испускает газы, и, медленно-медленно, начинает тащить тяжёлый воз по рыхлой снежной крупе.

Про баньку, рулевой сказал тихо, — себе под нос. Внутри меня что-то приятно от этого ёкнуло, вспомнилось, сладко разлилось. Это радость чувственно загуляла в сознании, душе. В лютый мороз, у меня всегда так реагирует пацанячье нутро, на это священное слово «банька». «Вот уж оторвёмся мы сегодня с батей!.. Вот уж на пару пожаримся!.. Веничками полупцуемся!.. А потом, а потом, с разбегу, с головой, в чистый сугроб сигану!» — с опаской поглядывая по сторонам, не перестаю отдаваться мечтам.

Посмотрев в мои озабоченные глаза, можно представить — угадав живущие там мысли, в которых, уже строем ходили противные сомнения, уголком губ обозначив улыбку, по-отцовски, добренько, сморгнув с ресницы крохотные снежинки, сказал:
 — Не переживай сынок! — не завалимся! Сё по науке делали (глубже натягивает шапку), — доедим без прошествий.
Громко, словно простудившись, прокашлявшись в рукав фуфайки, добавил:
 — Домой, сегда сынок лехче ехать, дажа коню…

                11.

         От отца, всегда пахнет надёжностью, поэтому быстро успокаиваюсь. Развалившись на возу, закинув руки за голову, безмятежно смотрю в небо, мягко покачиваюсь вместе с соломенной поклажей. Холод опять вернулся к нам, вновь пробирается хитренько, исподтишка, вкрадчиво в тело, под одёжку, морозя своими настырными минусами.

Но я сильно не расстраиваюсь! Меня греет воображение, и сокращение расстояний. Я испытываю удовольствие от дороги домой: к печи, к баньке, к вкусному обеду, к самой лучшей на свете маме…

Конь идёт по натоптанной, знакомой дороге, поэтому ему, намного легче тянуть груз. Здесь уже не до резвого аллюра, здесь бы, как правильный, не торопкий шаг соблюсти, подводу на деревенскую улицу из глубоких сугробищ вытянуть. Я опять думаю о бане, о распаренных березовых, любимых, пушистых вениках, о раскалённых красных камнях, о тепле, — чего нам так не хватает сейчас с папкой.

Отец, застёганный на все пуговицы, лёжа на боку, дымит самосадом, лениво подёргивает поводьями: как всегда думает, о своём доме, о семье, о колхозных нормах, о бессоннице, которая его мучает уже какой год, о многом ещё, о чём мне никогда в жизни уже не узнать.   

А я, всматриваясь в бесконечное сине-голубое пространство родного неба, в редкие взлохмаченные, дымные облака, мечтал, мечтал и представлял. Наш пузатый воз, нас двоих уставших, — доброе дело сделавших, как всегда сопровождала, ослепительная звезда, без устали бликая в глаза, рождая тени, мечты, надежды. Под нами тихо шуршала солома, привычно поскрипывали березовые сани, их железные полозья. За нашими уставшими и довольными жизнями, опустив заиндевелую мордашку, сиротливо трусила уставшая наша собачонка, мотыляя отяжелевшим уже языком. Грустна и молчалива была наша дорога домой…

                12.

          Много лет прошло с той поры. Постарела деревушка, — видом состарилась, — людьми уменьшилась, — без работы осталась, кардинально, генеральный строй жизни поменяв. Давно нет отца. Он рядом с тем полем, на бугре, под гранитной плитой покоится. Недавно совсем, к нему рядышком, под бочок, его верной помощницей легла и моя мамочка-старушка.

Недалеко схоронилась и трудолюбивая тётя Нюша Кишулько. Нет и того поля родного, ухоженного, чистого рядом с кладбищем, — зимой белым одеялом укутанного, летом — хлеб рожающего. Все поля давно от людского бессердечья и забытья, лесом густым утыкались, бурьяном поросли, безжалостно перечеркнув адский труд своих предков.

Увы! Деревня больше не родит и не хранит зерно, и нет от неё буро-золотой соломы, как и мёрзлых куч в белом-белом серебристом поле. Пропали голубиные эскадрильи, что кружили на зерно-током, над хлебом, над отлаженной когда-то жизнью. Не держится птица возле брошенного государством обворованного селения.

Чёрной вороне только, с воробьиной мелкотой, всё нипочём, всё трын-трава: что проголодь одних, — что сытость других! Эти всех переживут, и правых и не правых, голодных и лоснящихся…

Предав и опозорив предка, который своими руками поля создавал, — современник полностью отвернулся от земли. Не стало их ровненьких, так тяжко выстраданных, — не стало и косачей. Нет в деревушке больше и любимых лошадок. У ельника, зелёного старого, на краю не топкого ещё болота, валяется изодранный хомут, — как память, о былом величии, верных помощников деревенского мужика.

Коровники разваленные, давно «пузом» в траву мёртвые зарылись, под серыми обломками мышам и птичкам приют создав. Не слышно больше снегирей, их тонко мелодичные спевки: «фють» и «фить» — и он, красногрудый красавец не появляется в деревне. Нахраписто, с обидой, зарастает травьём селенье, неумолимо приближая конец сибирской деревни.

За всё в этой жизни надо платить! И мою тётю Аню время не пожалело. Квиток расчёта с годами, — за сделанное пришёл. Дали знать те веса, что на себе таскала все тридцать лет. К старости скрутило, в бок сумка повела. Скривило так, что не разогнуться сейчас, — жизни не порадоваться! На тёпло солнышко, пряменько уже не может посмотреть, открыто ему лицом и душой привет не передать.

Мазями и таблетками обложилась! — Да проку, то?.. Горькая, правда!.. За людскую радость, — плата!.. Только мудрый старый глухарь, где-то сидит на толстом суку могучей  лиственницы. Жизнь повидавший, на шее пером поседевший, медленно двигая веками, с грустью взирает на старую заснеженную колею, коя смотрит на меня с картины «Зимняя дорога», Льва Львовича Каменева. Живая, грустная поэзия, которая так глубоко, больно трогает моё нутро, за самое живое берёт. 
 
          
                Ноябрь 2019 г