Последний

            
     Наступила такая степень усталости, что всё стало безразлично: и куда они идут, и зачем, и вообще вся предыдущая жизнь и желания оказались совсем неважные в этот момент, будто дальние сны…. Был единственный императив: НАДО – или-или: если не идти, значит будет ещё хуже, а точнее ничего не будет. Чавкали заполненные водой сапоги в талом мартовском снегу, оставляя быстро заполняющиеся водой дыры. «Скворцов! – послышалось. – Отстаёшь!». Он не сразу понял, что это к нему обращались. Вода хлюпала в сапогах, ужасно тяжёлой была намокшая шинель, невероятно тяжёла винтовка… С моря иногда доносились порывы ветра и заставляли зубы выстукивать дробь. Весенняя птичка свистнула у левого виска, но это не птичка, это пуля от красных, прижавших их к морю. Впрочем, уже всё равно, главное – отдохнуть! Поспать, хоть минутку!
           Десант и прорыв к Перекопу оказались неудачными – на пути вставала лавина за лавиной противника… Мимо проплывали вперёд смутные фигуры, серые шинели в фуражках с красным верхом дроздовского полка – обгоняли, несмотря на то, что он пытался идти быстрее. Вот и сам генерал проплыл на лошади с перевязанной грязной тряпкой щекой, в которую попала пуля на излёте. Лицо злое, почерневшее от пороха и усталости, но в чиркнувших по нему чёрных глазах всё та же непреклонная ненависть и цельность. А вот у него уже нет сил ни ненавидеть, ни любить: спать, спать, спать!.. «Скворцов, подтянись!» - будто не ему уже кричали.    Бросить винтовку? Тогда идти будет легче! Да, он быстрее других выбился из сил из-за того, что ночью был два часа в карауле, а потом не смог заснуть… Но кого это сейчас волнует? И ему уже всё равно… Серые фигуры проходят вперёд всё реже… Перед глазами сверкает снег и плавают оранжевые круги… Да, гимназию он закончить не успел и женщину познать не успел и бесконечность периодической десятичной дроби проверить, осмыслить… Ничего важного позади… Родители? – их лица далеко и расплываются: папА, железнодорожный чиновник в своём мундире, мамА, сухонькая морщинистая… плачет… Серые фигуры больше не проходят…
     Он последний? Значит можно бросить винтовку, и никто не заметит, и можно пойти быстрей. Тяжёлая трёхлинейка соскользнула с плеча и упала в грязь. Неужели прав старший брат Павел, когда там в киевском кабаре, уговаривал его покинуть добровольческую армию с ним и уехать в Берлин или Париж? « Я устал от безумия, - говорил он, - Такой чудовищной войны, когда русские убивают русских, Россия не знала за всю свою историю, и я не буду в этом участвовать! Не хочу, не буду! А ты?» - «Я не могу оставить своих… товарищей» - промямлил он, чуя, что это совсем не те слова, которые определяют судьбу. «Ну и дурак,» - сказал Павел, почему-то побагровев. Молодец Паша, он так и сделал, исчез на следующий день из его жизни навсегда. Неужели, чтобы остаться честным надо обязательно погибнуть?.. Плен? – невероятно, дроздовцев красные сразу казнят…  Нет, он не может дальше идти и без винтовки! Он – последний…  Слева из-за снежной сопочки показалась церковка. – Там укрыться, может е заметят? Но там такой сладостный сон! Эта бесконечность десятичной дроби… по ней можно шагать и шагать не уставая вниз …  И в следующий момент он свернул к церковке, куда его позвала бесконечность.
     Дверь в церковь висела на одном крюке и была полуоткрыта. Последний раз взглянул на сине-голубое море, удаляющиеся штрихи десанта и вошёл в пространство, где не было ветра, и в первый миг показалось теплее. Он прошёл мимо икон к царским вратам и  сел, опёршись о них спиной, слева от распятого на кресте. Ног он не чувствовал, тела не чувствовал, периодическая бесконечность увлекала вдаль вниз по своим ступенькам, где было так тепло. И он увидел весело машущего ему Свиридова, убитого еще до Крыма. «О! Давай сюда! – кричал он весёлый и чистый без развороченной гранатой груди… Здесь хорошо-о-о-о-о!» - размахивал он рукой. «И есть что обсудить! Нам так много надо поговорить о России!» - А вокруг был зелёные холмы…
Но что-то остановило Скворцова в его весёлом беге по ступенькам. «Господи Иисусе! – подумал он, - Господи Иисусе!»
      Бом-м-м, - внезапно ударил в вышине, качнувшийся от порыва ветра с моря колокол. Скворцов открыл глаза. В церкви пол покрывала грязь, многие иконы лежали на полу.
     «Господи Иисусе!» – подумал Скворцов и тут же забыл то, о чём хотел просить.
     Входная дверь скрипнула и грохнулась на пол. В проёме показались три фигуры в серых шинелях, в папахах и бескозырках.
      - Га-а-а! – раздалось усиливаемее эхом. – «Живой, гадина!»
    Фигуры о чём-то болтали, подходя к Скворцову.
     Одна из них в папахе с красной лентой подняла винтовку, нацеливая на него.
     - Га-аа! – послышалось со всех сторон.
     «В расход»!»
      «Стой, а поссАть?» Тот, что был в бескозырке подошёл ближе всех и стал стягивать штаны.
     Скворцов приоткрыл один глаз и увидел дымящуюся жёлтую струю, почувствовал тепло на подбородке и как намокает за воротом шинели. «Бом-м-м! – вновь случайно прогудел колокол и на его призыв один из вошедших под хохот товарищей направил трёхлинейку на распятого и щёлкнул выстрел: «Гля! Антоха ему промеж глаз залепил!»
      В проёме двери возникла фигура не то женщины, не то мужика: сапоги, широченные галифе, кофта из чёрного бархата, короткие сусальные волосы торчали из каракулевой папахи клоками. Тот, кто был ближе, в бескозырке стал поспешно натягивать штаны. Из-за рассыпчатой матерщины выплывали слова: «Пока вы здесь развлекаетесь, беляки уходят на шлюпках!»
«Что новый десант?».
«Прорвались своих забрать!»
«Добивайте и к берегу!» - зыкнула баба-мужик, размахивая кольтом, и мужики поспешно кинулись из церкви.
     Баба-мужик любопытная к смерти подошла к Скворцову с дыркой во лбу, затылком превращённым в багрово-алое дымящееся месиво и, вглядевшись в черты, удивлённо воскликнула: «Скворцов! Эй, скворешня!». Память полетела назад в чистый зал с вальсирующими парами. Скворцов держал её, маленькую брюнеточку, в светлом бальном платье и нёс куда-то в бесконечность.
     - Ну и ладно! – крикнула мужик-баба, - Ну и ладно, найдутся другие!
     - А Скворцов ли? Оброс…
     Она вдруг почувствовала, как в грудь ударило пьяное чувство бесконечного превосходства живого над мёртвым. Наклонилась, подняла мёртвую руку. На среднем пальце был перстень, она нащупала его и камень, завёрнутый вниз и с трудом стянув, сунула себе в карман и  выбежала на воздух. Вынула перстень, блеснувший рубиновым лучом, и сразу снова убрала в карман. Да это был Скворцов и этот перстень был на его руке, когда он приглашал её на вальс.
     В синем море, как белые чайки уходили немногочисленные шлюпки с белыми. Берег был усыпан тёмными точками – красноармейцами и потрескивали выстрелы. А мимо уже шел ощетинившийся штыками поток пехоты. И чайки с кликами и хохотом кружили над берегом, чуя поживу.
    -  Другие найдутся, слышь, другие! Другие! – заорала она в пространство и отрывисто захохотала.