ДВОЕ

Академик РАН, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР, астрофизик Михаил Маров читает лекцию в Московском Доме учёных

Эти двое были, пожалуй, самым замечательным из всего, что находилось в этом зале. Как одушевленного, так и неодушевленного. Включая роскошные, имперские люстры, попарно и тяжко парившие над нашими головами. Человек, сидевший на стуле перед журнальным столиком – и стул, и стол явно уже не из имперской эпохи – на скромно освещенной – люстры не включали – невысокой сцене. И – парнишка, устроившийся прямо напротив меня, но рядом ниже. То ли студент, то ли уже аспирант.
Человек на сцене уже того легкого возраста, который наступает у некоторых природно интеллигентных людей, когда им за восемьдесят. Именно легкого: они несут его, этот свой немалый возраст, как элегантный габардиновый костюм – не сутулясь, не шаркая, так, словно ноши этой на плечах вовсе и нету. В молодости я его, к сожалению, не знал, но так и представляю – порывистым, ладным, с пиджаком через плечо.
Такие, как он, и возраст свой, годы свои носят не на плечах, а – через плечо.
Практически каждое утро со своей Зеленоградской, что под Пушкиным, молодо снует – на рабоче-крестьянской электричке – в Москву. На работу.
Человек умело и споро управляется с компьютером, выводя на огромный экран перед ним и перед всеми нами светящиеся, завораживающие карты даже не звездного неба, не только Солнечной системы, а – Млечного Пути, сопредельных галактик, ближнего и дальнего Космоса.
Я сижу в дальних рядах актового зала, и его аккуратная фигурка, утяжеленная массивными очками, порой проецируется для меня прямо в это самое загадочно мерцающее звездное небо и даже на какое-то время поселяется в нем.
Вполне гармонично: должно же т а м быть, отыскаться, наконец, черт подери, хоть что-то разумное!
Лекция о ближнем и дальнем Космосе идет уже третий час кряду. Со мною справа мой друг, известный журналист и поэт, популяризатор науки. Он куда больше меня понимает и в ближнем, и в дальнем и время от времени комментирует негромкие, спокойные – тот не вещает, а размышляет, вслух, со сцены – сентенции академика. Ему кажется, что комментирует он мне на ухо, но поскольку он сам чуть-чуть тугоух, а к тому же мы с ним накануне лекции успели побывать в здешнем буфете, то шепот получается, как у Станиславского совместно с Немировичем. И вот тут-то к нам и оборачивается второе главное лицо моего повествования.
Замечательно юная, округлая физиономия впереди сидящего слушателя публичной лекции:
- Ради бога, помолчите, - умоляет он. - Вы мне мешаете…
Заметьте, сказал «м н е», а не  е м у,  то есть академику-лектору.
И впрямь: парень сидит с толстой тетрадкой на коленках, да еще – даже когда физиономия оборачивается к нам – беспрерывно нацеливает на лектора мобилку с видеокамерой и микрофоном.
Записывает – и с левой, и с правой.
И даже иногда в такт мыслям, сигналам, спокойно несущимся из ближнего и дальнего, задумчиво кивает еще безудержно-кудлатой своей, вместительной головой.
Конспектирует!
Мы послушно умолкаем. Даже мой разговорчивый друг.
Справа от меня – друг моего друга. Переводчик. Русак, многие годы уже живущий, переводами, в Вене и приехавший накоротке в Москву. Сидит с прикрытыми глазами. Поначалу мне кажется: дремлет. Но вдруг вскидывается и – с прикрытыми же глазами – восхищенно, почти по-аспирантски восклицает:
- Какой русский язык!.. Какой русский язык!..
Соскучился, стало быть, там, в чужих благословенных палестинах.
Хотя какое уж там русское: академик органично перебирает латинские, английские, греческие и просто  ц и ф р о в ы е  наименования, дефиниции, формулы, где единственно пронзительно русским для меня прозвучит, пронзит:  з в е з д н а я  п ы л ь…
Это, между прочим, не о звездах. Это – о нас, людях, о том, что мы в конечном счете состоим из того же самого вещества, что и звезды. Ничего особенного и ничего индивидуально-персонального. Ни-ка-ко-го отличия! Нанокорпускула мироздания – вот и все. Просто в звездном буфете чего-то тебе недодали, недолили, а с чем-то переборщили – смирись.
Впору пасть духом, но я про себя, грустно отмечаю: ну и бог с ним, хоть и пыль, а все ж таки – з в е з д н а я…
Да, он говорит об очень сложных вещах. О строении Космоса, насколько позволяют судить об этом современные знания, о катаклизмах во Вселенных (катаклизмы, как я понимаю, и есть движущая сила всего и вся, как в макромире, так и в микромире, как в мире минеральном, неживом, так, увы, и в мире органическом, то есть пока еще живом), о бесконечности, которая, как ни странно, проистекает из  к о н е ч н о с т и  всего и вся. И Вселенных, сколько бы их там ни было, и, в первую голову, самой малой нанокорпускулы их, которая именуется – жизнь.
Не говоря уже о конкретной человеческой судьбе.
Публика в актовом зале, подавляющее большинство которой составляют люди возраста «за», пришедшие сюда чинными, под ручку, парами, а то уже и поодиночке, и без того сидит, не шелохнувшись. А при этих отрешенно-печальных умозаключениях ученого атмосфера в зале вообще начинает напоминать мне церковную – при отпевании. Как уже перед отправкою – в космос. Мне и самому уже крепко «за», и я тоже пришел сюда не в лучшие минуты своей судьбы, но я и в этих грозных парадоксах современной космологии в какой-то миг робко отыскиваю нечто слабоутешительное. Во-первых, все наши невзгоды, увы, сопряжены с общим катастрофическим и вместе с тем возрожденческим – это же как путь зерна! – ходом времен и вещей. А во-вторых, стоит ли их демонизировать, абсолютизировать на фоне в-о-он каких трагедий мирозданья, в вихре которых страдает, существует и преображается каждый из нас. По-своему.
Что было, то и будет.
Если уж звезда со звездою говорит, то и пылинка имеет право голоса.
Еще два слова о публике. Я живу недалеко от Пречистенки и время от времени бываю в Доме ученых. Обратил внимание: в конце советских времен особняк выглядел запустело, запущенным, но публика в нем была молодая, витальная, бойкая. Сейчас же Дом отреставрировали, обзолотили. Посетитель же здесь как-то обветшал, постарел. Интерьеры богатые, а народ в них в основном скорбно-скромный, как и во времена любых Реставраций. Как с большой буквы, так и с маленькой. Молодые, азартные и дерзновенные, видимо, предпочитают другие места, а то и другие страны.
Перед входом на лекцию услыхал от гардеробщиц такой монолог:
- Какая публика сегодня интеллигентная! – восторженно заметила одна.
- Да потому что лекция бесплатная, - здраво ответила товарка.
Обеим тоже далеко «за».
Бесплатная, к слову говоря, и для лектора.
Слушая Михаила Марова, я подумал еще вот о чем. Я не знаю, не в состоянии оценить масштабы собственно научных открытий его коллеги, тоже астрофизика, Стивена Хокинга. Но я твердо убежден: популяризаторский подвиг того – невероятен. Популяризация науки, ее прорывов сегодня, в период безвременья, полузнаний, реванша мистики и невежества, религии и фанатизма, оттесняющих ту же классическую литературу с её неизменно гуманистическим пафосом, - не менее исполинское дело (дело исполинов!), чем собственно научные изыскания. Соратник Королева и Келдыша, человек, друживший с Гагариным, стоявший у истоков самых «звездных» наших прорывов в космосе, миротворческого партнерства в этом со Штатами, астрофизик с мировым именем – не гнушается просветительского ига: таков еще один вывод, который я вынес из той недавней лекции в Доме ученых...
Единственный раз только за три с лишним часа изменил Маров академическому тону. Голос у него вдруг посуровел, когда, говоря о возможном и даже гипотетически неизбежном крахе современной, конкретной человеческой цивилизации, он, как действительно с амвона, произнес:
- Современные политики мира, избирающие путь балансирования на грани ядерной войны, берут на себя полномочия, не дарованные им ни Природой, ни Богом…
В зале оживлённо захлопали.
«Ну да, а сам еще несколько дней назад за нашим дружеским чаепитием у него на даче, где очень многое сделано своими, академическими руками, еще как поругивал Горбачева», - лукаво заметил я про себя.
Не знаю, записал ли эту маровскую инвективу в свой конспект парнишка, сидевший передо мной? – неловко было подглядывать через его плечо.
Кстати, это было единственное упоминание о Боге: серьезные ученые всуе это имя не треплют. Атеизм нынче не в моде, но я не знаю более самодостаточных людей, чем осознанные нынешние атеисты. Прущие супротив ветра.
…Люстры, конечно, имперские, но самый несомненный иероглиф былой империи являла, конечно же, сцена. Сидящая фигурка ученого действительно напоминала в полумраке иероглиф. Знак. Великой империи мысли, двинувшей некогда страну «рабочих и крестьян» к звездам. Может, я бы грустно и назвал его о с к о л к о м, если бы, помимо прочего, не усердно склоненная прямо передо мной кудлатая и, надо сказать, действительно объемная, увесистая молодая голова, жадно ловившая каждое слово со слабо освещенной сцены с легким, элегантным, но таким мужественным в своих прозрениях человеком на ней. Да, сегодня этот юноша здесь в решительном меньшинстве, да и в целом людей в зале не так густо. Но это сегодня. А завтра? Да и кто сказал, что единица – ноль?!
Помните: может ли отара баранов победить стаю львов? Может, если баранов будет вести лев, а львов – баран…
Как же только двое? Находилась тут, как минимум, и третья достопримечательность. Прима. Сдержанная, статная фигурка в строгом, но модном костюме. Высокая, золотая, с проседью, корона на красиво и нежно посаженной голове. Астроном, и тоже с очень известным именем. Ольга. Длужневская… Мне импонирует, когда, пережив несчастие вдовства, взрослые, значительные мужчины вступают в новые супружества не со своими мокрогубыми студентками, а с уже состоявшимися, значительными женщинами. После трех часов лекции мужа плотно окружили с вопросами, она же сдержанно стояла в сторонке. Но видно было, что это – и ее скромный триумф.
…Дописываю эти строки в день, когда стало известно, что, умирая, нобелевский лауреат, академик Жорес Алфёров написал личное письмо Президенту России. О плачевном состоянии науки в стране – ничего более  л и ч н о г о  не сыскал.
И это тоже, скажете, осколок?!
Альфа! А может, и Омега тоже.
Георгий Пряхин

PS. Лекция затянулась. Десятый час ночи. Буфет закрылся. Мы впятером, во главе с академиком, умоляюще топтались перед буфетчицей, но она была неумолима... Теперь-то, наконец, и я, грешный, знаю, чего мне в этой жизни не долили.
Г.П.