Теорема Пуанкаре часть первая, гл. 7, 8, 9

Начало см. http://www.proza.ru/2019/02/07/490
Предыдущая глава см. http://www.proza.ru/2019/03/04/950

7


               Лекции закончились поздно. Уличные фонари с трудом разгоняли сумрак, в окнах двух-, трёхэтажных домов горел свет, протягивая к прохожим свои тёплые ладони и бросая отсветы на тротуар. Сильный порыв холодного ветра, швырнув в глаза пыль, заставил Александра Станиславовича зажмуриться и повернуться лицом к входу в институт, из которого только что вышел. Протёр глаза, привычно окинул взглядом трёхэтажное здание, когда-то бывшее женской Мариинской гимназией, сверху донизу густо увитое виноградом. Даже сейчас, когда почти все листья опали, причудливый рисунок тёмных веток обнажённой лозы украшал фасад. 
               Поёжившись, профессор поднял воротник плаща и, засунув руки в карманы, направился в сторону Немана. Много лет в любую погоду он возвращался домой пешком, выбирая улочки, где сохранились старинные дома с резными деревянными дверями, коваными балюстрадами балконов, а во дворах на верёвках круглый год сушили белье.
               Почему-то его привлекало это сочетание будничной житейской простоты с благородным силуэтом видного издалека Фарного костёла, зелёные купола которого маячили впереди. Впрочем, сейчас Александр Станиславович шагал, не глядя по сторонам. Сутулился, вытаскивал из карманов озябшие руки, потирал лоб… Пытался думать о работе, сожалел, что намеченная встреча с аспирантом опять не состоялась: парень способный, но последнее время мало занимается наукой – вроде болеет мать и необходимо подрабатывать… 
               Некстати заныли шрамы на груди. Прежде вроде и не ощущал их, а с возрастом всё чаще, чаще… Память упорно возвращалась в прошлое, пришедшее одновременно с мыслями «о деталях движения». Да ещё эта пыль… Старый профессор усмехнулся: в его возрасте любая мелочь становится катализатором памяти.

               Как же давно не вспоминал он слегка раскосые чёрные глаза, тонкий прямой нос, красиво очерченные бледные губы… А когда-то облако густых каштановых волос, окружавшее почти классический профиль, преследовало его каждую ночь, стоило только закрыть глаза… Правда, обычно волосы были уложены в тяжёлый узел на затылке, как и положено строгой молодой преподавательнице – Аннет не часто разрешала себе распускать их. 
               Но в ту ночь в своей комнате она вынула шпильки, волны волос словно даже с облегчением покатились по узким плечам на прозрачную шёлковую сорочку… Холодными, не успевшими согреться после улицы руками Аннет расстегнула на нём рубашку и, не удержавшись, вскрикнула: левая половина груди была исчерчена безобразными шрамами.
               – Боже мой, Алекс, я думала, это единственный след войны, – осторожно прикоснулась к шраму на лице, перечеркнувшему глаз. – Это тогда же?
               – Да.
               – Бедный мой мальчик. Какой ужас эта ваша война. Зачем ты участвовал в ней?
               – Ты не поймешь, – от смущения получилось грубее, чем хотел.
               Алесь попытался запахнуть рубашку, но она прижала его ладонь к своей щеке, потом поднесла к губам, поцеловала:
               – Не могу поверить, что такая тонкая, изящная рука могла держать оружие, стрелять…

               Он промолчал. В тот момент это и вправду казалось лишь страшным сном.


8


               …Масленицу восемнадцатого года встречал Алесь в родной станице Кочубея, на Кубани. Отгуляли как положено: блинами объелись – чуть животы не полопались, напились так, что Митька, вернувшийся с западного фронта одноногим, да старик Никифор в Бейсужеке утонуть умудрились. Речка-то тихая, спокойная, даром, что извилистая, а вот поди ты… Что уж там казаки не поделили – одному богу известно, только нашли их, схватившихся за грудки, на отмели ниже по течению. В Прощёное воскресенье, ясно дело, станичники друг перед дружкой повинились, залили прощение самогоном, а как пост настал – пригорюнились… Пахать скоро, но у кого не было землишки до войны, у того и не прибавилось. У иного героя – грудь в крестах, а земли – с пятак, другой и вовсе – всю жизнь в долгах…

               Мрачный бродил Кочубей по улочкам станицы, спускался к реке, вновь поднимался на высокий правый берег… Всё было не по нему в этой новой жизни, которая на поверку ничем не отличалась от старой. Даже река, что текла мимо станицы называлась: «Бейсужек Правый»… Сердце сводило, так хотелось и ему правым быть, но лишь в старинных казачьих напевах о воле та правда была, а  в жизни – вроде и совсем не осталось. Кулаки сжимались, чувствовал силу в себе за правое дело постоять, понадобится – и жизнь отдать, лишь бы вовек больше никому кланяться не пришлось.
               
               – Покуда ты, Алесь, у Наталки блины трамбовал, я на Тихорецкую подался.

               Они специально пришли к Бейсужеку, чтобы никто не помешал разговору, присели на старую расщепленную иву, по шершавому стволу которой Кочубей когда-то любил взбираться, выкладывая ей свои мальчишеские горести. С тех пор корни подмыло, и дерево низко склонилось над рекой, почти касаясь ветками воды. Насколько хватало взгляда, берега густо поросли камышом и кустарником, дальше на левом берегу открывалась глазам бурая, ещё зимняя степь, но кое-где уже проглядывали желтые пятнышки то ли горицвета, то ли звездочки гусиного лука, обещая в скором времени разлиться красочным половодьем цветущей степи.

               – Там-то, на станции, солдат да казаков – тьма-тьмущая. Гуторят, енералы на Екатеринодар войска ведут, большевики вроде там засели. Прицепился ко мне, значит, офицеришко: «С нами, казак, пишлы». Я ему раз: «Уступи дорогу», другой, а он всё одно: «Пишлы да пишлы против красной сволочи». Осерчал я, Алесь, и рубанул его…

               Кочубей с сожалением вздохнул, но тут же крепко сжал губы, отметая любые сомнения.
               
               – Они супротив меня, конечно, вызверились, а подойти боятся: ясно, уж двух-трех ещё рубануть успею… Я не поворачиваясь, потихоньку отступаю, и шёпотом почти: «Братцы, хто желает без енералов к лучшей жисти иттить? Ступай до меня, в мой отряд, разом пойдем нашу правду шукать!» Что думаешь, Алесь? Добра сотня набежала, да за спиной встала. С оружием, главно дело. Один даже трофейный ручной пулемёт приволок, видать, с западного фронта солдатик. Распустил я их покедова, по домам распрощаться да продовольствием обзавестись. А завтра поутру, решено уже, пойдем на подмогу Екатеринодару. Что толковать, у меня с энтими енералами, юнкерами, да кадетами – разные пути-дорожки.

               – Как же против своих-то, Иван Антонович? – голос Алеся дрогнул. – Офицер ведь тот русский был.
               Кочубей с такой силой стукнул кулаком по стволу ивы, что она зашаталась.
               – Мабуть, они тебе, Алесь, и свои, гляди сам.  А мне… оглянись-ко назад, хаты видишь?
               Почти от самой реки тянулись ровные, широкие улицы станицы. Вдоль улиц – казачьи подворья.
               – Вот там, где хаты из самана да камышом или соломой крыты – там верно, мои живут. А хто в хоромах из кирпича и крыша железная – с теми еще разбираться треба: свои али чужие… Ведаешь, Алесь, мне солдат ерманьский, больш свой за энтих важных енералов... Невжо ты взаправду мыслишь, что я для них своим могу быть? – Кочубей длинно выругался. – Я царя не трогал, сами скинули, а тапереча моей саблей на яго место пробиться хочут.
               Помолчав, продолжил:
               – Я, тебя, Алесь, не неволю. Не хочешь со мной – оставайся тут.

               В бурке, в надвинутой на глаза папахе Кочубей казался бы нахохлившимся ястребом, если б не свисающие с дерева ноги в чириках – галошах, надетых из экономии взамен сапог на толстые чёсаные носки, в которые он заправил шаровары.
               Алесь, не выдержав, усмехнулся, глядя на чирики будущего командира сотни, вздохнул:
               – Что же мне, к Натальи в примаки идти? Придётся, видно, с вами, Иван Антонович. Авось, Господь упасёт от большого греха.
               – Это да, я подметил: Наталка на тебя глаз бросила, – Кочубей тоже улыбнулся, светлые брови сошлись на переносице. – Только и не мечтай. Даже если ты её снасилуешь, всё одно атаман дочь за голоштанного не отдаст. Да ты ведь и не смогёшь, против воли её, верно?
               – Ну вас, Иван Антонович, – зарделся Алесь.
               – То добре. До завтрева, – Кочубей легко спрыгнул с дерева и зашагал, не оглядываясь.

***

               От станицы до Екатеринодара сто двадцать верст с гаком. Для хорошей лошади – пять-шесть часов хода. Под проливным дождем, когда всадники съёживаются под башлыками, а копыта коней чавкают и скользят по грязи – конечно, больше, но эта беда – полбеды…
               Армия генерала Корнилова окружила Екатеринодар, отрезая отход красным и не давая подойти свежим силам. Напрасно Кочубей со своей сотней искал щель: пройти к городу без боя не представлялось возможным, а рисковать людьми Кочубей не хотел: «Ще навоюются»…
               Собрал казаков:
               – Поскачем на Пашковскую. Рты – на замок, не спеша, хай думают, шо мы к белякам на подмогу пришли. А уж как пройдем скрозь станицу, тут галопом до красных.
               – Красные нас и постреляют, – пробурчал пожилой солдат в обмотках и выгоревшей шинели со споротыми погонами. Лошадёнка под ним была худая, и выправкой казачьей не отличался, но лежащий на коленях ручной пулемёт вызывал уважение. – Откуда им знать, что на помощь к ним идем?
               – Це верно, только у меня сюрприз заготовлен. Вот, баба всю ночь шила, – Кочубей хитро улыбнулся и показал из-под башлыка кусок красной материи, – знамя мы им покажем…

               
               Получилось не совсем так. Белые ли, квартировавшие в Пашковской заподозрили неладное, или сами станичники решили проучить чужаков, рысью проскакавших по станице, но не успела сотня Кочубея миновать околицу, вслед сухо и часто затрещали выстрелы. Лошадь под пожилым солдатом споткнулась, упала, он скатился с нее, не выпуская из рук пулемёт.
               – Помогай, браток, – крикнул скакавшему рядом Алесю, – в плечо мне угораздило.
               Алесь спрыгнул с коня, попытался достать из притороченной к седлу сумки бинт, но солдат остановил крепким матом:
               – Некогда перевязывать, стреляй, браток, я помогу.
               Пули свистели и ложились рядом, взрывая фонтаны грязи. Сквозь взвесь дождя, грязи и пота, застилающую глаза, Алесь увидел, как кто-то невысокий в офицерской шинели целится из револьвера прямо в него, и нажал на спуск пулемёта. За упавшим офицером показался строй всадников, пытающихся обойти с флангов отряд Кочубея.  На всю оставшуюся жизнь Алесь запомнил: у них было одно на всех то сосредоточенное выражение лица, какое бывает, когда человек занят работой…
               – Стреляй, браток, стреляй, – шептал солдат рядом.
               А потом наступила тишина.


9


               Каждый раз, когда Алесь открывал глаза, над головой нависал низкий беленый потолок, потом на потолке появлялась Наталья с блестящими глазами и косой, прикрытой наспех ярким платком. «Рай», – вздыхал Алесь и возвращался в небытие, пока однажды вместо Натальи над ним не повисло круглое, белобровое лицо Кочубея.

               – Очухался, чертяка, – Кочубей так крепко стиснул в объятиях, что Алесь едва опять не потерял сознание. – От, як це добре.
               Усталое лицо Кочубея сияло искренней радостью, а в хате, проникая в самое сердце, звучал тихий женский смех.
               – Я же как твоего коня углядел, сразу сотню назад повернул, да вас с Демьянычем уже порубали казачки. Я и как кличут-то его не ведал, тольки когда хоронили – в схованный на груди узелок глянул. Чтоб, значит, на кресте, всё как надо отписать… Он когда упал, частично тебя своим телом прикрыл. Мабуть, он тебя, Алесь, и выратовал. Изрубили его беляки, почитай, на куски, бутто собаку бешеную, а тебе, видать, уже по скользящей попало. Да и того хватило. Вторую седьмицу тебя Наталка выхаживает, своим человеком оказалась, даром что атаманска дочка. А ты, вредина, глаз приоткроешь – и опять в беспамятство… И то сказать: почитай десяток рубленых ран... Добре, что хоть глаз видит, а на шрам - ще поглядишь, як девки клевать станут...

***

               Поезда ходили редко и без расписания. В ожидании, Алесь с Кочубеем зашли в студию фотографа.
               Старик в телогрейке, с рыжими обвисшими усами засуетился:
               – Господа, – осёкся под пристальным взглядом Кочубея, – простите, товарищи военные. Извольте, в лучшем виде запечатлею для будущего. Этого молодого человека? Прошу, прошу, товарищ… Боже мой, сколько нашивок на рукаве, сколько ранений, а ведь совсем юноша, простите меня старика. Вот, если позволите, для солидности, предложу вам ещё сигару. Давно берегу, но для такого клиента – ничего не жаль.
               – Бери, Алесь, – хохотнул Кочубей, – николи сигар не курил. Испробовать треба.
               – Как прописать имя клиента? – старик подобострастно согнулся.
               – Алесь…
               – Антон, – перебил Кочубей, внимательно, с намёком глядя Алесю в глаза, – Антон Блазняк. Так вроде гутарил, тебя кличут? Я запомнил.
               
               На перроне обнялись.
               – Дюже горько, Алесь, что уезжаешь, да видать, судьба твоя такая, ехай к своим василькам. Фамилию твою я намеренно переиначил: там у вас то ли немцы, то ли ещё бог знает кто, попадет фотография кому в руки – горя не оберешься. И вот что… Шинель-то сымай. Наталка тебе байбарак передала, по-вашему «кожух» значит. Просила не поминать лихом. Ну, и меня, если что…  Так само лихом не поминай.
               Они помолчали. Над головами призывно курлыкали улетающие журавли. Казалось, множество черно-белых крестов заполонило пасмурное небо. Ни тот, кто уезжал, ни тот, кто оставался не знали своей доли. Осень восемнадцатого года скупилась на обещания.


Иллюстрация из интернета.

Продолжение см. http://www.proza.ru/2019/03/25/1168