Микуська-Мануэль

     Молодой человек из Боливии  приехал в Россию еще до перестройки, когда мы дружили со всем угнетенным миром рабочих и крестьян, а также не оставляли  своим  вниманием не только Фиделя Кастро на Кубе, но и Че Гевару, который находился именно в Боливии  после ссоры с Кастро по поводу путей развития социализма в Латинской Америке.

     Че выехал с Кубы. C  Кубы были выведены ракеты  СССР с тем условием, что на нее Америка не будет нападать, а  Че  полез  на вольные политические  хлеба в Боливию, поднимать там народ на социалистическую революцию. Но если американцы в свое время пропустили Фиделя, то уж Альенде, как уж там  ни разрослось, просто забросали продуманными  контр идеями, а  Летельеро взорвали.  Хрущев удержал Кастро, а  брежневская неповоротливость пропустила  Чили.    Че Гевара, как герой на все века  и всех народов,  пошел   один в бой,  в боливийские джунгли поднимать крестьян. А американцы быстро его вычислили и придушили в сарайчике. Он был  слишком крупной фигурой на Кубе под юрисдикцией СССР. Его самого это убедило, что он непобедим. Он ничего не смог сделать, не отдал себе  отчета, что время  сорванцов, которыми  они были в молодости, прошло. Западная цивилизация уже научилась  в зародыше  убирать их шпионскими методами.  В Боливии Че ничего не смог сделать. Конец  его оказался бесславным.

     Братья нашего латино-американского  мальчика  все были футболистами, как и положено латино-американским мальчикам.  Футбол – единственный их товар, который котируется в мире. Потому ли, что он был последним братом или потому, что его особенно любила мать или по какой-то другой причине, но  у него обнаружился музыкальный талант. Он победил на общенациональном фольклорном  фестивале  боливийской песни -  еще одна  латино-американская, хотя  и не очень доходная,   статья экспорта  на мировой рынок. Старший брат, поняв про него, что  футболист он никакой, посоветовал ему в таком случае заняться делом, а  для того, раз  в семье нет денег на хорошее образование,   воспользоваться  этими  лопухами из СССР и поехать, как они предлагают, за их счет  и выучиться за их счет хорошему делу – нефтедобыче. Лопухи тоже там что-то хотели  идеологическое внушить студентам – свое социалистическое мировоззрение, но это не афишировалось, а  для  вдумчивых  людей было понятно.

     Сам же молодой человек быстро сообразил, что здесь, в Боливии и в  семье,  он уже    всё прошел и никогда не перебьет мнение братьев о себе, что он не футболист, а значит, так себе мужчина. И что  - наоборот – во всем мире те же самые американцы работают где угодно и кем угодно, но вечером обязательно идут в латино-американский ресторан и ни в  какой более. Это у них вроде того, что у нас цыгане. Русскому ресторан не в  ресторан, если там нет цыган. В памяти у нас  так.

     Поэтому он подал заявку на учебу, уже зная, кем там будет в СССР, невзирая ни на что.  Первый адрес  был  - Баку. Азербайджанская Советская Социалистическая Республика. Там был самый большой институт нефти на весь Советский Союз. Общественности не говорили, а пригнали сюда корабль из Боливии с будущими студентами. Их оказался целый курс. Там же они успели пройти курс русского языка прежде нефтедобычи. И тут разразилась перестройка 1991 года.
    
     Перестройка – большой механизм и большая головная боль для союзных  республик. Первое, конечно, - аннулировали иностранных студентов. Из ЦК КПСС, мол, заявка в Боливию на студентов была, вот, мол, в Россию и езжайте. У нас своих дел до шута, а тут вы еще – ни Богу свечка, ни   черту кочерга. У нас еще и дипотношения суверенного Азербайджана не установлены с вашей страной. А из России вас вызвали – пусть и расхлебывают.
    
     Так   студенты попали на Арбат и стали там первыми ко двору, и  Богу свечка, и черту кочерга. В то время большой проект Андропова шел – подманить иностранцев и дать им возможность на одной только  улице в  СССР непосредственно общаться с перепуганным от такой подачки советским народом, ожидавшим, как ему и положено, что дальше будут  или большие репрессии или что-то подвинется в лучшую сторону. Но лет через сто. А тут еще рок, перестройка, разрешившая его. За два  года политики - процесс куда-то неизбежно утекающий, - всё, что  мог,  рок сказал. А чем заменить было – неясно. Дальше была лакуна. Правда стояла перед началом этой улицы Арбат пожилая,  интеллигентная и миловидная женщина и пыталась вернуть  русский романс. И тут боливийские  студенты ударили в латино-американскую струну. И всё совпало.
    
     Это – багаж моего отца. Еще про дедушку  моего там, в Боливии, помню. Отец рассказывал. Вернее  о собаке деда, что, мол, хороший был пес, да вот на несчастье костью подавился и даже распорол себе нёбо. Пришлось пристрелить. А дедушка так  к  нему был привязан. Я понимаю, что это не сюда, но это единственные мои  сведения о боливийском  дедушке. Пусть они будут стоять здесь. Тем более что с русским дедушкой здесь, в этой серой холодной стране  у  меня почему-то не случилось. Да, бабушка  была, а дедушки  рядом не было. Он почему-то был далеко, на другом конце города,  и сюда не показывался. Правда, тут  всегда вертелся какой-то неродной дедушка, который всё детство мучил меня своими экстравагантностями. Ужас. У метро с ним нужно было ходить вокруг торгового центра. Я не выдержал  таких  издевательств и убежал. Ну, до метро дойти – куда  ни шло. Но чтобы вокруг дома ходить – слуга покорный, я этого не хочу.
    
     Приходит бабушка к метро и  спрашивает неродного дедушку:
-Где Микуська?
 – Тут   где-то шел, - отвечает тот. – Мы с ним километраж  наматываем, чтобы ноги крепче были.
- Да нет тут никого, - говорит  бабушка.
-Хм, только что тут был, за мною шел.
Начали вдвоем искать. Один в одну сторону, другой – в другую. Нет нигде.
    
     Это потом мне бабушка на повышенных тонах  рассказала, укоряя меня, что хоть дедушка и неродной, а бросать его нельзя. Потому что он мне всё равно дедушка.
    
     Подумаешь! Я это слышал, что он мне неродной, мама по телефону кому-то говорила, и нечего  отчитывать, раз так.  Словом, обыскались – нет  меня, да и только. Бабушка уже и в  милицию позвонила, мол, пропал, выезжайте. А там миролюбиво так, не без юмора, утешать её стали: «Ну что вы так разволновались? Подумайте, куда ребенок мог пойти?»
   
     И бабушку вдруг осенило, что   я иногда своенравным бываю. Не пошел ли  он сам, один,  до дома, раз ему упражнения по укреплению ног не понравились? Побежала к дому – а я действительно там стою. Любезно и по-взрослому разговариваю с одним мужчиной. Да, нам замки на вход сравнительно недавно поставили,  и он спрашивал меня: «Что ты у двери стоишь? Может, тебе помочь дверь открыть?»
    
     Тут прибегает бабушка,  рассерженно выдергивает меня за руку и ведет обратно к метро. Выговорив нам обоим, мне и дедушке, всё, что она о нас думает, бабушка  прекратила эти занятия по укреплению ног. А я думаю, можно было бы сразу догадаться, что я не люблю физкультуру, и не мучить меня этими кругами.   Но бабушка не успокоилась. Она еще раз звонила в милицию и благодарила их, что всё нормально, ребенок нашелся.
    
     И всё-таки  после  Подгороднего   я додумался, как   отделаться от дедушки. Через год, но  всё-таки  я сказал маме:   «Нет, я больше не поеду с дедушкой». Включил  телевизор и отвернулся от них обоих.

     Моя  мама  Стася  после   восьмого класса  не знала, куда идти, даже и не думала об этом. Все-то молча в  девятый собирались, а Кислицына, её лидер-подруга, -  в педколледж. Так что неожиданный разговор на повышенных тонах с Майей Алексеевной, их математичкой,  очень  удивил  маму. Буквально ни с  того  ни с  сего, подойдя к ней, Майя  Алексеевна  сказала:  «Мы тебя далее в стенах нашей школы как-то не видим. Даже не приходи, не возьмем». И тут же привела перечень её прегрешений в доказательство  своих слов: и курить она за угол ходит, и уроки не готовит, даже  смеется вызывающе, про отметки  и не говорю.
    
     Дернув плечом от возмущения и ничего не ответив, чтобы не расплакаться, Стася  быстро спустилась вниз, выдавила из себя  последнее – «Подумаешь!»  и пошла, не зная  куда. Сначала  по  Киевскому бульвару, потом по Калининскому мосту. В начальных классах  она ходила Бородинским мостом. Но в средних классах,  когда в нашем государстве что-то случилось  и все  политические новости переехали из Кремля за Калининский мост, она  выучилась ходить по Калининскому мосту и взглядывать – что там, в  этом средоточии  теперешней истории, в Белом  доме? То воинственные танки, то люди с  автоматами, митингами, прожекторами, листовками, газетами… «И вертихвостка она! И даже курит! » - всё слышались ей слова  Майи Алексеевны. Первое   иначе называется -  я просто живая! А второе – неправда! Я впечатлительная, а меня как какую-то хабалку представили, как  баба Лида говорит. Чем я хуже других, что мне в лицо это кидать? Её вдруг охватило  чувство невероятной обиды на Майю Алексеевну, на тупиковое свое положение, которое еще пять минут назад казалось ей нормальным. 
   
     Они рубят мою судьбу на корню.  Меня прогоняют или мне отказывают? И  вдруг, увидев перед собой разбомбленный Белый дом, она почувствовала невероятную  значимость школы, школа предстала с невероятным блеском.     «И грублю-то я, и лентяйка!» - уже со слезами повторяла  она слова Майи Алексеевны и осознавала безвыходность положения, пустоту в душе и ужасное состояние  незнания, чем жить.
     Она не знала даже, как и о чем мыслить и потому всё смотрела  на расстрелянный Белый дом, где сейчас ничего не происходило,  и был вид мертвой зоны. Руины ждали, по слухам,  турецких строителей, будто своих не было. Лужу крови  у СЭВ убрали. Она вспомнила  телефонный звонок матери:  «Вы куда забрались? У них же снайперы! Снимут вас, дурашек, вниз головой на асфальт   полетите с чердака! Нечего причащаться к истории, марш домой!»         
       
     Надо было куда-то двигать, о чем-то думать. Белый дом кончился, Майя Алексеевны  кончилась, домой не хочется. Поплетусь-ка я вверх до Садового кольца, там в переход  да на Арбат. А куда еще? Обойти только мамину школу, в которой теперь этот самый  педколледж, куда Кислицына-одноклассница пошла. Она – лидер. Она первая влюбилась в этого мальчика, и всё рассказывала в курилке о нём – какой он, да что он, да как она к нему.  И незаметно я сама влюбилась   в него, то есть в  выбор лидера. И незаметно сама  стала  взглядывать на него из-за плеча лидера, будь то в курилке или в коридоре. Но вдруг в конце прошлого учебного года, когда  все уже разошлись  по домам и разъехались   кто куда,  я  даже не помню, зачем  пришла в школу и неожиданно  столкнулась с мамой этого мальчика.  Мама, беря какую-то справку, рассказывала секретарше, что он  в пионерлагере и что ему там хорошо и что он доволен. Правда, немножко скучает об  одноклассниках и жалуется, что никто к нему не приедет навестить. Ну всё такое прочее, что и всегда мамаши говорят о своих детях. А мне вдруг в голову впало:    «Вот возможность без подруги-лидера, выйдя из-за её плеча, напрямую с ним  пообщаться. Нужно только  сговориться с кем-нибудь, хоть с Жанной. Сделать вид, что мы просто от класса, а не из-за того, что у меня чувства. Затушевать слегка. И в легкой форме переговорить с  его мамой, что мы, мол, давно собирались, но вот адреса не знали и не может ли она дать адрес или даже вместе с нами  поехать в этот пионерлагерь?»
   
     И всё чудно получилось. И Жанну я нашла, и мамаша сразу расчувствовалась, наговорила комплиментов.  Условились, когда ехать и что везти. И на этой волне, проталкивая свой план всё дальше и дальше, мы поехали и встретились, и за общим столом посидели.  А потом мама уехала, подружка растворилась. Не совсем, конечно, до последнего автобуса, который оттуда уходил.     И мы чудно с ним погуляли по лесу, и он много рассказывал о себе, о своих родителях, и чудно смотрел  на меня.    
      
     Идти за руки и думать обо всем на свете – и о нем, и о себе – легко-легко, как те плывущие по синему, такому обнадеживающему небу маленькие облачка. И думать, и глядеть, и слушать его было невероятно приятно. Он говорил, что  он будет делать после школы только то, что  захочет. Видно было, что он симпатизирует мне.  И я   давно так свободно и победительно себя не чувствовала. Так что в конце, когда мы  с подружкой уезжали на последнем автобусе, я читала в его глазах:  «Люблю. Люблю. Навсегда ». И сама была близка к этому и, если бы не подружка, готова была бы расплакаться от  нежных чувств того дня. 
   
     И всю обратную дорогу она думала -  какая я молодец, какая я ловкая! Теперь,   с осени восьмого  класса у меня будет настоящая любовь. И никто-никто нас не разлучит, потому что  мы уже всё сказали друг другу глазами.  Эх, хорошо, что я к нему ездила и всё уладила. Теперь у нас всё будет хорошо.
    
     Но первого же сентября восьмого  класса Кислицына заняла свое социальное  место лидера-подруги в  классе, коридоре и курилке, быстро введя всех своими язвительными замечаниями в мир собственных интересов и  приоритетов:   «Нет, ты не поверишь! Я с ним здороваюсь, а он как бы и не хочет со мной здороваться! Вот новости! Ну,  я ему покажу!»
    
     И Стася, ненавидя себя за слабохарактерность, подчинилась диктату лидера-подруги, смолчала ей в классе, прошлась с  ней  с опущенными глазами по коридору, чтоб не видеть его близко. И только  с курилки, из-за плеча лидера-подруги  всё взглядывала:   «Как он? Что?» Но всё рассыпалось  для нее. Лидер-подруга ничего ей не дала сделать. Так в резервации своего ареала и продержала. И ушел он после  восьмого   класса она не знает, куда. И контактов больше не получилось.  И вот теперь -  на Арбате – видение лета! Где он, что? -  я совершенно не знаю. Кислицына мне всё перебила. Я больше с ним не встретилась ни разу.

     Идя по Карманицкому,  Стася не хотела видеть эту школу, где теперь Кислицына, и поспешила на Арбат, подумав кратенько:   «Ну расстались –  и слава Богу!»,  имея  в  виду лидера-подругу. Подошла к Арбату и обмерла: перед ней стояла группа молодых людей в белых национальных костюмах с вышивкой, а один – в шапке  с перьями, и играли они не рок, о чем говаривала с восторгом старшая  сестра  Паня,  не эти стрелялки-пулялки  современной музыки, которые действовали ей на нервы, а  сладостную народную музыку какой-то неизвестной далекой страны. Молодые люди не кричали, не рычали, как  в роке, а пели, будто говорили комплименты. И музыка эта так позвала её, что она  поняла, что не может отойти  от этого личного праздника  жизни, который ни для кого именно и для всех сразу. Веселый и  радостный. Слушая музыку, она забывала ту тяжесть и гадость утреннего  разговора в школе с учительницей. Все раздумья и тяготы  дороги сюда, все нахлынувшие опасения, которые мучали её буквально пять минут назад - что со мной  будет, куда я  пойду, ведь я еще школьница и недоучилась  -  отлетели. Праздник жизни полностью поглотил её и залил  радостью и светом.
      
      Она не верила  теперь ни в  какое зло.  Это было впервые для нее, это ошеломляло. Раньше  люди из других стран в газетах или в телевизоре подчеркивали свою общность с ними, жителями СССР. Всё это были рабочие и коммунистические партии, профсоюзы, молодежное движение, близкое к нам по духу. А теперь здесь,  на этой лице люди несут свою особенность, непохожесть. Свой язык без перевода. И это так здорово! Это так празднично! И ей хотелось верить, что  это особенная жизнь и особенные люди и что, если она тут с ними будет стоять на этой улице и внимать этой музыке, стоять  долго-долго и напитаться много-много,  хватит впечатлений на неделю. А потом опять прибежать сюда и стоять долго-долго, напитаться на еще большее  количество  дней, а потом, когда впечатления кончатся, снова побежать сюда.
Тут она вплотную приблизилась к ним и поняла, что хочет  воспламениться от них и от их музыки и полюбить кого-то из них. В шапке с перьями или без перьев, но уже навсегда.
      
     А Фернандо  хотел тоже навсегда прилично устроиться в Москве, раз учеба и студенческое общежитие временны. Найти свой, своего профиля ресторан латиноамериканской музыки, где он  будет играть и петь, а также найти ту девушку которая  имела бы жилусловия в городе. Еще лучше, если жилусловия в  центре. И совсем хорошо, если рядом с Арбатом. Потому что «Панчевилья» уже присылал им приглашения показаться  их администрации.
-  А  я  знаю, почему Фернандо стал жить со Стасей, - говорила младшая сестра  матери, готовившей на кухне на всю семью.
- Да, а почему? – не отрываясь от большой ложки и провертывая ею кастрюлю с борщом, спрашивала мама.
- Потому что светило солнце, - начинала педантичная сестра свой отчет, несколько взволнованная выпавшей ей   ролью  историографа  семьи,  – потом прибежала туча, а потом пошел дождик. И все, кто пел и слушал песни, разбежались, кто куда, а  одна группа побежала под навес магазина   «Молоко». И  там они оказались  случайно рядом,  Фернандо и Стася. Я это видела, потому что  держалась за руку Стаси. И он  её спросил: «Это твоя дочка?»   -  Стася  покраснела и сказала: «Да, это мой ребенок» и покраснела еще больше. Ей очень трудно это было сказать, но она играла по-крупному. Мол, я готова к большим серьезным отношениям.         

      А он хотел  сказать русским девушкам, что, если он зарабатывает  деньги на семью в ночном клубе, то не надо его днем просить сидеть с ребенком. У них в Боливии женщины сами уносят  детей  в свое женское общество и не допекают мужа – сидит он с ребенком или нет, выпил он или трезв. Муж сам знает, что делать. Не надо его под себя грести, под свою советскую феминизацию. Он всё еще не мог забыть здешнюю молодую журналистку, злопыхательную маму их общего ребенка Сержика. Но как бы он ни уговаривал свою жену-журналистку, как ни увиливал со Стасей,  думая, что как-нибудь   без него обойдется, а Микуська родился. Такова  сверхзадача  влюбленной  девушки.  И матушка-природа  благоволила к ним.