Воин

Воин

     Солнце поднималось медленно, мучительно преодолевая отметины редких неподвижных облаков. Всё вокруг было заставшим, горы таяли в жаркой дымке предполуденного часа, стрекот насекомых растягивался в невыносимо долгий, лениво ворочающийся звук. Стоячий прокалённый воздух обжигал кожу, жёг лёгкие изнутри. Дыхание давалось с трудом, сердце под распахнутой обнажённой грудью стучало отчётливо и глухо. Он приостановился, скинул ранец, автоматическим, незлым движением пихнул его ногой. Надо передохнуть.
     Деревья почти не отбрасывали тени. Часы остановились – он не мог бы сказать когда. Возможно, вчера, во время атаки. Было ли это вчера или миллионы лет назад? Время потеряло свою цель, у него не осталось никакого содержания. Пустое ненаполненное название. Расплавленные минуты, дни, года, вязкая масса, не способная уже течь.
     Он вытянул ноги, стащил прилипающие, хваткие сапоги. Во фляге булькнула вода. Горло отозвалось сухим спазмом, он сжал руками грубую ёмкость, запрокинул голову, отпил. Противная тёплая жидкость потекла внутрь, не принося облегчения. Он одёрнул себя, остановился. Не всё сразу. Может ещё понадобиться. Где-то должен быть ручей. Они переезжали какую-то реку, но где, в какую сторону эта река, сколько до неё идти? Он совсем не узнавал местности.
     Несколько оводов лениво кружились вокруг. Нельзя слишком долго отдыхать. Он идёт уже много часов, но не встретил ни единой живой души, никакого намёка на человеческое жильё. Всё вокруг вымерло, каменистая бугривая дорога расстилалась впереди светлой петляющей лентой. Что это за долина? За время, проведённое в горах, он никогда не видел таких огромных пространств. С каждым пройденным километром горы как будто отодвигались всё дальше. Он пошарил в ранце, вытянул оттуда смятую выцветшую карту. Попытался сосредоточиться, но её мелкие значки расплывались перед глазами. Нет смысла. Не всё ли равно, где находиться?
     Солнце достигло зенита. Одинокий орёл бесшумно реял в невыносимой синеве неба. Он снова зашагал, медленно, сняв автомат и держа его в левой руке. Где здесь север? Компаса не было, видимо, потерял вчера. Вчера. Он попытался вспомнить, что же произошло. Мысли не двигались, безнадёжно подёргивались, словно выброшенная на берег рыба, не подчинялись его воле. Они ехали на спецоперацию. Поднимались по дороге. Потом был бой, короткая перестрелка, взрывы. Больше ничего, ничего не вспоминалось. Где все остальные? Куда делся противник? Что это за чёртово место? Вопросы звучали в мозгу приглушённо, вяло. Безразлично. Он ощущал страшную усталость и полное нежелание что-либо выяснять. Просто идти, покуда есть силы.
     Он набрёл на небольшую дубовую рощу. Машинально, даже не чувствуя удовлетворения, пробрался в самую её глубину, бросился на землю. Тень охватила его со всех сторон, скрыла солнце, обволокла. Сердце билось часто. Бездумно, чтобы что-то делать, он открыл флягу и допил остатки воды. Она показалась ему кипятком. Сдержавшись, он проглотил её одним судорожным движением. Здесь должна быть река. Такие огромные долины не бывают без рек. По течению можно выйти к посёлку или городу. Только нельзя слишком долго отдыхать. Рано или поздно он найдёт людей…
     Дорога начала подниматься, дубы сменились соснами, солнце сдвинулось к горизонту. Отроги гор надвинулись серой слитной массой, всё чаще попадались одинокие скалы и круглые, словно отполированные валуны. Стало ещё жарче, надсадно хотелось пить, мышцы болели. Он разделся до пояса, скатал вещи и засунул их в ранец. Нужно было снова передохнуть, шаг всё замедлялся. Присев под одной особенно высокой скалой, он упрямо развернул карту. Значки приняли определённые формы. Красный треугольник – штаб. Рядом был расквартирован его батальон. Какой был номер у батальона? Память молчала. Вдруг он сжал голову руками, несколько раз надавил на виски. Затем стал беспокойно шарить по карманам, вывернул содержимое ранца. Оно должно быть где-то здесь, он не мог потерять…
     Ему вдруг стало страшно. Кто он, как его зовут? Тут был словно провал. У него не было имени, никакое из возможных имён не соотносилось с человеком, сидевшим в тени скалы на этой бесконечной дороге. Рука спасительно нащупала во внутреннем кармане удостоверение, рванула его на свет. Грубая обложка, документ рядового. На секунду он замешкался, не решаясь его открыть. Не вспомнить. Распахнул настежь, несколько помятых листков. На него смотрело молодое, ничего не выражавшее лицо. Мог ли это быть он? Это был просто человек, какой-то человек, неизвестный. Под фотографией стояло имя, набор букв. Его так зовут? Память не отзывалась болью узнавания, мозг спал. Не может это быть чужим билетом. Значит – его, его имя и фамилия, его лицо. Он примерял на себя эти два слова, это чёрно-белое изображение. Они не нравились ему, их не хотелось делать своими. Он с досадой захлопнул эту отметину себя, убрал её обратно. Пусть так, имя всё равно ничего не значит.
     Тело подавало протестующие сигналы, но он рывком подтянул его вверх и заставил двигаться. Тело не было набором букв, его можно было изменить, им можно было управлять. Он упорно зашагал, опустив голову, вперив взгляд в неровный настил дороги. Да, это действительно было вчера. Уже начинало смеркаться. Мы шли на двух БТРах, без поддержки. Доложили, что их не больше пяти человек. Такое не называют спецоперацией, стычка, небольшое происшествие. В нас начали стрелять, подорвали одну машину. Кого-то ранили, я слышал крики, стон…
     Дальше был ступор. Видение застыло, картинка не двигалась. Он с тупой решимостью напряг мозг, почти ощущая, как распирает изнутри черепную коробку. Кажется, он упал, скатился куда-то вниз, ударяясь о камни. Наверху шёл бой, стрекотал пулемёт, вспышки выстрелов сливались. Потом он увидел боевика, одного. Тот был совсем молодым, почти мальчишка. Боевик взобрался на второй БТР, тыкал автоматом в люк. Он вспомнил, как его рука непроизвольно сжала рукоять пистолета, враг был прямо перед ним, в двадцати метрах, он начал целиться в него…
     Пустота, он не мог вспомнить. Целился. Картинка снова остановилась, как будто этот миг, этот краткий эпизод длился бесконечно. Что-то произошло, что-то неправильное. Или это всё привиделось, бред истощённого сознания застилает взор? Он застонал, прикрыв глаза, и продолжал автоматически тащиться вперёд.


     Вечерело, и прозрачный воздух становился всё холоднее с подъёмом, когда он наконец дошёл до ручья. Рождаясь в крошечной расселине, вода с тихим шелестом падала на сглаженные её вековой работой камни и деловито струилась вниз по проторенному руслу. Солдат тяжело опустился на колени, повернул голову вбок и подставил рот под послушное течение. Ледяная волна захлестнула горло, обожгла, проникла внутрь. Он жадно глотал её, прихлёбывая, кашлял, задыхался, шумно выдыхал воздух, снова глотал, опёршись обеими руками о дно, и никак не мог напиться.
     Оказалось, что даже такая жажда имеет свои пределы, и в конце концов он отвалился от ручья, ощущая блаженные перекаты воды в животе. Но почти сразу же властно заявил о себе голод, дремавший до тех пор в тени более насущной потребности. Он снова раскрыл свой ранец, нашёл в нём несколько сухарей, сгрыз их все, не экономя, однообразно, раздумчиво работая челюстями. Назавтра необходимо было добраться до человеческого жилья, а там уж он найдёт пропитание. Не могла же эта дорога никуда не вести.
     Он снова достал свой военный билет, раскрыл его. Придётся свыкнуться с мыслью, что это его лицо. И имя – его действительно зовут Вячеслав. Кусочки начали медленно становиться на свои места. Перед ним возникла картина его прибытия в горы. Военный эшелон замер на маленькой станции, жужжали бронетранспортёры, громкие выклики офицеров разрывали воздух, а он всё смотрел и смотрел на резкие очертания горных вершин, обрезанных по периметру всходившим солнцем. Раньше он никогда не видел гор, и они показались ему ненастоящими, нарисованными. Когда же это было, два, три месяца назад? С тех пор горы стали привычными, обыденными в своей красоте и в той угрозе, которую они всегда хранили. Но чувство нереальности, полудымки сна, испытанное им в то утро, осталось жить где-то глубоко внутри.
     И именно такими – искусственными – казались горы и сейчас. Стемнело, подул резкий равнодушный ветер. Метрах в ста от себя Вячеслав – придётся, видимо, привыкать к этому имени – заметил некое подобие грота. Он подошёл поближе. То был, конечно, не грот, а просто небольшая выемка в скале, достаточная, однако, для того, чтобы укрыться в ней на ночь. Примостив свой ранец вместо подушки, Вячеслав растянулся, насколько это было возможно, в сдавленном пространстве своего импровизированного убежища и, ощущая слабую удовлетворённость от того, что ветер почти не мог его здесь достать, быстро, без перехода заснул, не снимая по привычке пальца с автоматного курка…


     Ему снилось море, огромная вытянутая песчаная коса, казавшаяся очень знакомой. Ну да, конечно, это ведь был пляж его родного городка, на котором он провёл столько счастливых часов. Он видел себя совсем маленьким, ребёнком, играющим на песке. Руки его возводили замок, большой замок со множеством башен и стен, окружённый рвом с подведённой морской водой, мутной и пенной. Песок был мягким, податливым, легко позволял лепить из себя всё более высокие башни. Мимо ходили люди, они разговаривали, смеялись, но никто не обращал на него внимания и не замечал его замка. Вдруг откуда-то появилась большая собака, рыжая с чёрным хвостом, она начала лаять и наступать на замок, словно желая разрушить его. Ему было страшно и хотелось плакать, но замок нуждался в защите, его нельзя было оставить врагу, и тогда он схватил палку и кинул в собаку. Она взвизгнула от боли и бросилась наутёк…
     Он проснулся, резко, как в холодную воду, окунувшись в реальность. На какое-то мгновение бескрайняя гладь моря ещё оставалась перед глазами, но пелена спала, обнаружив неровные склизкие стены его каменного убежища. Тело затекло от неудобной позы, он с трудом размял ватные, непослушные конечности, вылез из-под скалы. День уже занялся, небо сияло всё той же совершенной голубизной. Необходимо было двигаться дальше. За вчерашний день он прошёл километров тридцать – и ничего, сколько-нибудь похожего на произведение человеческих рук, не увидел. Сегодня он должен найти хоть что-то, что свидетельствовало бы о присутствии на этой земле других людей.
     Вячеслав ещё раз развернул карту. Бесполезно. Он провёл в горах немного времени, но успел их худо-бедно изучить. Ничего подобного дороге, по которой он сейчас шёл, видеть ему не приходилось. Не было смысла тратить время на разглядывание карты. Он сунул её в карман, с запасом напился из родника, наполнил водой флягу, повесил автомат на шею и упрямо зашагал вверх.
     Дорога становилась всё круче, петляла, сужалась. Он вспугнул стадо диких козлов, они бесшумно, с презрительной грацией поскакали по камням, скрылись за уступом скалы. В следующий раз надо быть осторожнее. У тебя не осталось еды, и если не удастся найти село или какой-нибудь захудалый аул, придётся самому её добывать. Он вынул из кобуры пистолет, выдвинул магазин, пересчитал патроны. Все на месте.
     Значит, он всё-таки не стрелял. Он видел перед собой врага. Враг угрожал его товарищам, он целился во врага, но не нажал на курок. Что там произошло? Его учили действовать немедленно, он должен был действовать немедленно, и всё-таки не выстрелил. Почему? Почему он здесь, один посреди этих гор, с пистолетом, в котором целы все патроны?


     Спустя некоторое время Вячеслав без удивления подумал о том, что совсем не боится идти по этому незнакомому пути. В армии его всегда учили опасаться каждого поворота, любого дерева, камня, куста, которые могли стать укрытием для врага. Каждую секунду необходимо было ждать нападения, за каждым углом была потенциальная засада. Даже ночью, в бараке они не могли расслабиться, от солдат требовалась постоянная, нечеловеческая бдительность. “Враг коварен, – говорил им лейтенант Шишкин, чьё рябоватое, рыхлое лицо совершенно отчётливо сейчас встало перед ним, – враг не остановится ни перед чем, он готов ко всему, к любой подлости. Вы не сможете его перехитрить, вы ещё желторотые юнцы, вы можете лишь постоянно, всё время – слышите меня, всё время! – быть начеку. И тогда, возможно, вас не подстрелят, но никакой гарантии, имейте это в виду!”
     А сейчас он не таясь и нимало не заботясь о безопасности обходил камни, кусты, группы деревьев, поворачивал, порою чуть ли не под прямым углом, и в его чистой, свободной голове не возникало даже мысли об опасности. Так ли уж он уверовал в полную безлюдность этой неведомой местности? Или засады боевиков больше не казались ему достойным поводом для страха? Так или иначе, он не испытывал, как раньше, противного холодного посасывания под ложечкой, когда приходилось огибать очередное препятствие. Все эти недели Вячеслав мечтал о том времени, когда ему не нужно будет бояться идти по дороге, когда можно будет просто шагать и наслаждаться самим процессом. И вот этот момент настал, но как же безразлично было ему сейчас его собственное бесстрашие! Он бы даже предпочёл, чтобы враги действительно появились, они бы убили его, но всё-таки они были бы людьми, перед смертью он увидел бы человеческие лица…
     Горы оставались безмолвными и неживыми. Припекало всё сильнее, пот струился по лицу, щипал кожу. Подъём вот-вот должен был кончиться, дорога, превратившаяся уже в узкую тропинку, взбиралась по горе всё ленивее, оставалось немного, совсем чуть-чуть. Он присел отдохнуть, машинально проследил глазами за торжественным парением большого орла. Это всё тот же? Наверное, другой. Голод вернулся, крутил и переворачивал всё внутри. Нет, орел не годится. Высоко, и может упасть в пропасть. Нужно было что-то другое…


     Стоял туманный, сырой вечер. Пятая рота в полном составе уже отошла ко сну, и лишь лейтенант Шишкин, присев у дверей, задумчиво смолил сигарету. “Вы позволите, товарищ лейтенант?” – полушёпотом промолвил Вячеслав, неожиданно появившись из тёмного проёма. Шишкин вздрогнул, обернулся. Он всегда был наготове. Несколько секунд вглядывался в затенённое, расплывающееся в неверном лунном свете лицо посмевшего его потревожить солдата. Затем вздохнул, сделал пригласительный жест.
     “Почему не спите, рядовой Фомин?” – строго спросил он, когда Вячеслав опустился рядом на корточки.
     “Извиняйте, товарищ лейтенант, никак не спится. Всё думаю над вашими словами, не идут из головы”.
     Шишкин молчал. Затянулся, выпустил дым через нос.
     “Курите, рядовой?”
     “Никак нет, товарищ лейтенант”.
     “Вы прямо белая ворона. Ну что у вас там, выкладывайте”.
     Вячеслав замешкался. Трудно было облечь в слова всё то, что и сам он ощущал не вполне отчётливо.
     “Вы сказали… вы говорили, что враг хитрее нас, что он всегда сможет обмануть. Почему так? Разве мы меньше смыслим в тактике?”
     Шишкин глядел в одну точку, огонёк его сигареты был у самых пальцев. Щелчком выбросил он окурок на песок, поднялся, придавил его сапогом. Вернулся на своё место.
     “Видишь ли, рядовой Фомин, дело совсем не в тактике. Просто эти люди… они вроде как и не люди вовсе. Нет в них ничего человеческого, не осталось. То есть внешне-то люди, конечно, а внутри – ничего, звери. Ненавидят нас так, что тебе и не снилось. В крови это у них, этакая ненависть, в генах. Такое вот дело”.
     “Но как же тогда нам победить? Или шансов нет?”
     Шишкин хмыкнул, поводил носком ботинка по песку.
     “Шансы есть всегда. Но мы – мы все – должны быть к ним безжалостны. Это не просто противник, это враг, враг по всем статьям. И относиться к нему надо соответственно. Уничтожать без сомнений, без сожалений, но и без ненависти. Нам нельзя ненавидеть, иначе станем не лучше их. Вот так”.
     Лейтенант замолчал, словно ожидая новых вопросов. Но Вячеслав не стал нарушать установившуюся тишину. Подул ветер, начал накрапывать дождь. Шишкин рывком поднялся на ноги, снова превратился в старшего по званию.
     “Извольте идти спать, рядовой Фомин”, – сухо скомандовал он.
     Вячеслав долго ворочался той ночью, сон никак не шёл к нему. Что-то в словах лейтенанта не устраивало его, но он бы и сам не мог сказать что.


     Краем глаза он уловил какое-то движение на другой стороне склона. Повернул голову и весь замер, подобравшись. Косуля! Это было мясо, это была еда. Осторожно, стараясь не шуметь, он лёг прямо на каменную подстилку тропы. Дорога уже с полчаса как шла вниз, снова появился густой кустарник. Косуля пробиралась сквозь заросли, медленно продвигаясь в его сторону. Он попытался вычислить расстояние. Метров двести, далековато для выстрела. Надо подпустить ещё. Автомат не годится, слишком низкая точность. Он расстегнул кобуру, вынул пистолет. Тот самый пистолет – на этот раз он должен выстрелить.
     Косуля замерла, чутко поводя большими мягкими ушами. Прислушивается. Не видит меня. Ещё, ещё, родная, ближе, ближе. Он опёрся правой рукой на камень, навёл прицел. Далеко, можно промазать. Выстрел должен быть один, иначе спугнёшь. Косуля сделала ещё несколько шагов, перепрыгнула ручеёк. Сто метров. Рука подрагивала, мушка прыгала перед глазами. Успокоиться, сосредоточиться. Не пересидеть, может заметить. Он уже ясно различал тёмные, влажные глаза животного. Восемьдесят метров. Ещё немного. Камешки сыпались из-под её копыт. Рука замерла, прицел остановился прямо посередине черепа. Не дёргаться. Палец лёг на курок. Не взведён, но уже некогда. Жать сильнее. Не терять прицел. Пятьдесят метров. Только бы не заметила. Ни движения, ни звука. Он задержал дыхание, стараясь не чувствовать натужные позывы пустого желудка. Ещё капельку. Сорок метров. Вот сейчас.
     Косуля застыла, тревожно втягивая носом подозрительный воздух. Прицел лёг идеально между глаз. И в тот самый момент, когда она увидела его, когда мозг её подал тревожный сигнал мышцам всего тела, он выстрелил. Она не могла опередить пулю, рванулась в сторону, но посреди лба её уже расплывалось красное пятно, она сделала пару неуклюжих прыжков, перевернулась, упала, неподвижно растянулась на камнях. Красная струйка побежала вниз, соединилась с ручьём, окрасила его в нежно-розовый цвет.
     Он победил.


     Стоя над распростёртым телом косули, он испытывал странную тягучую нерешительность. То было первое живое существо, убитое им в горах. Он успел уже побывать на паре операций по уничтожению бандформирований, но его участие сводилось к прикрытию основной группы, и за три месяца он выпустил от силы несколько автоматных очередей, никого, конечно, не задевших. А сейчас он хладнокровно и продуманно, одним выстрелом убил – не человека – но лишил жизни. Это было оправданно, его терзал голод. Однако когда другие убивали – убивали врагов, противников, людей – они делали это не из-за голода, они не защищали свой дом или семью, не защищали чаще всего даже свои жизни. Убивали и их – и враги тоже не хотели при этом есть. Всё это было неправильно, он не мог постигнуть сути. Убийство возводилось в догму, над которой не принято размышлять.
     Вячеслав сбросил с себя оцепенение, встряхнулся. Некогда раздумывать, убить косулю – это ещё даже не полдела. Он достал нож, привычным движением провёл вдоль его заточенного лезвия. Никогда прежде не доводилось ему освежёвывать дичь. Он воткнул лезвие в упругую, податливую шкуру, надрезал её по периметру. Попытался отодрать – она не давалась. Засунув нож поглубже, Вячеслав начал отделять кожу от мяса, тянул, рвал, обливаясь потом. Все руки его покрылись кровью, она была ещё тёплой. Ощущая приступы дурноты, он отбросил кусок кожи, взялся за второй бок. Дело пошло быстрее, и вскоре он уже резал тёмное, неприятное на вид мясо и раскладывал его на покрасневших склизких близлежащих камнях. Тошнота прошла, это было такое же дело, как и любое другое, к нему просто требовалось привыкнуть.
     Он наломал хвороста, соорудил большой костёр, настругал шампуров и долго, методично накалывал на них мясо. Нащупав в заднем кармане зажигалку, выудил её двумя пальцами, щёлкнул, поднёс пламя к сухому, давно не видевшему дождя дереву. Огонь медленно, нехотя полизал ветки, принюхался, схватился, пополз вверх, охватил всю кучу…
     Мясо шипело, сочилось жиром, распространяя терпкий резковатый запах. Не дожидаясь, когда оно будет вполне готово, Вячеслав снял с огня один из шампуров, впился зубами в горячую, недавно живую плоть. Он отрывал кусок за куском, жадно жевал, глотал, не обращая внимания на ещё сочащуюся полусвернувшуюся кровь. Он ел, и ел, и ел, не чувствуя насыщения, пока желудок наконец не заявил свой протест, и только тогда вдруг остановился, с шумным вздохом опрокинулся на спину и ощутил странное, нутряное удовлетворение от жизни, которой не надо было рисковать.


     Наступила ночь – ещё одна ночь его одинокого странствия. На этот раз Вячеслав устроился в корнях огромного, векового дуба, который первым встретил его, сошедшего с гор в новую, казавшуюся ещё более бескрайней долину. Было тепло, и он расстелил куртку на земле. Несъеденное мясо приятно отягощало положенный под голову ранец, насыщенный, удовлетворённый живот разливал мягкую истому. Вячеслав провалился в мягкую, покойную дремоту, лишь какой-то малой частичкой сознания продолжая слышать пение последних вечерних цикад.
     Ему снился сон – или, может быть, то был не сон, а просто воспоминание? Он видел своих родителей, сидевших на дачной веранде, в креслах-качалках, в самое жаркое время дня. Им всегда нравилось бывать на даче. Мать, высокая, складная женщина, казавшаяся вечно молодой, читала журнал, слегка наклонив голову вбок, перелистывала страницы вытянутой, продолговатой ладонью с тонкими пальцами. Отец, в цветастой рубашке с отворотами и мягких фланелевых брюках, откинувшись назад и слегка раскачиваясь, лениво вертел в руках кубик Рубика – то было его любимое развлечение.
     Он увидел себя – лет восьми-девяти – вбегающего на веранду с ящерицей, которую только что поймал в саду. Ящерица извивалась, широко и беззвучно разевая рот, но он крепко держал её двумя пальцами поперёк туловища. “Смотрите, кого я поймал! – воскликнул этот мальчик, одетый в короткие шорты и широкую панаму. – Смотри, папа!” – и он сунул ящерицу отцу. Но отец не разделил его восторга, о, отец всегда был строгим и так редко понимал детские радости. “Немедленно отпусти её, – приказал он, не повышая голоса. – Не мучь животное”. Ящерица, отпущенная разочарованными пальцами, шлёпнулась на пол и мгновенно скрылась в одной из щелей.
     Время мчалось, сменялись годы. Он гулял по школьному двору, это был седьмой или восьмой класс, и увидел, как какой-то рослый парень со спутанными тёмными волосами замахнулся на его младшую сестру, бывшую тогда ещё в начальной школе, когда она, случайно, наступила ему на ногу, пытаясь догнать катившийся мяч. Он ощутил ту же дикую, ослепляющую ярость, с которой тогда, в прохладный весенний день, налетел на обидчика, сбил его с ног и самозабвенно, с наслаждением колотил по его растерянному от неожиданности лицу. Родителей вызвали в школу, и, стоя рядом с ними перед директором, он был вынужден тогда принести извинения пострадавшему, хотя не чувствовал никакого раскаяния и без колебаний бы избил его вновь, повторись только та сцена.
     Годы летели, опадали листками календаря, неустанно вертелась земля. Он шёл по парку под руку со своей девушкой, ему было девятнадцать, ей – семнадцать, он был при параде, в белой отутюженной рубашке, брюках и лакированных ботинках, они болтали, весело смеялись и чувствовали себя очень счастливыми. В то осеннее утро, сбежав с занятий и полностью отдавшись свободе юности и любви, они обещали друг другу непременно, обязательно пожениться и быть всегда вместе. У неё были тёплые ладони, её звали Верой, на улице за оградой торговали воздушными шарами…
     Проснувшись, он вспомнил, что уже почти месяц никому не звонил.
     Утро было свежим, ветерок мягко шевелил кроны деревьев, качал густую сочную траву. Птицы беспечно щебетали, перекликались на разные лады, мелькали разноцветными конфетти в листве. Шагалось легко, свободно. Это был третий день пути, но Вячеслав без удивления отметил, что ему вовсе уже не хотелось добраться до человеческого жилья. Каких-то сорок часов назад он отдал бы так много, чтобы увидеть вдалеке крыши домов, а теперь даже мысль об этом его нимало не беспокоила. Ему нравилось просто идти сквозь прохладную ширь леса, ощущать своё тело, его последовательные, мерные движения, сокращения мускулов, глубокое, спокойное дыхание. Люди, даже если они ещё где-то существовали, перестали его занимать. Враги, друзья, свои и чужие – всё это осталось где-то позади, не имело никакого значения. Дорога петляла сквозь заросли, ветки похлёстывали по рукам и лицу, тонко пищали комары, он был свободен и никуда не спешил…


     Да, следующей ночью сон тоже не шёл к нему, запах потных натруженных тел казался резче обычного, храп соседа раздражал, мучительно бил по ушам. Вдалеке раздавались невнятные возгласы часовых. Лёжа неподвижно на своей неудобной койке, Вячеслав снова и снова возвращался к тому, что сказал ему накануне Шишкин. Когда враг отринул от себя всё человеческое, его нужно убивать без жалости. Нельзя ненавидеть – значит, надо быть равнодушным. Но как можно равнодушно убивать? Опытные его сотоварищи говорили, что это только сначала тяжело, а потом привыкаешь. Они даже хвалились своими подвигами, обсуждали, кто сколько “положил” боевиков. Вячеслав не мог их понять.
     Вот он я, обычный человек, каких миллионы, но я выделяюсь из этих миллионов тем, что живу внутри, внутри, а не снаружи себя. Я не вижу себя таким, каким видят все другие, ведь даже в зеркале отражается не тот я, который существует вовне, в отрыве от моего сознания. Но в самом себе я другой, совершенно другой, и ни один из тысяч миллионов людей, населяющих планету, не знает и не может узнать этого меня. У меня есть своя история, история моей жизни, которая куда короче истории мировой, но которая при этом едва ли не более богата событиями, внутренними событиями моего бытия. Во мне живут мириады ощущений, мыслей, чувств, желаний, когда-либо мною испытанных, и мириады мириадов, которые ещё будут испытаны. И эти последние – другая, потенциальная история меня, известная разве только богу.
     Но вот передо мной другой человек: другого возраста, или пола, или положения в обществе, других взглядов, вкусов и стремлений. У него, как и у меня, есть своя внутренняя история, своя вселенная, где хранятся миллионы открытых и понятных лишь ему ощущений, мыслей, желаний. Я должен убить его, потому что мне сказали: он враг, в нём не осталось ничего человеческого, он убьёт тебя, если ты не убьёшь его. Но если я прерву его жизнь, если я нажму на курок, то я перечеркну всю его историю, всю внутреннюю его вселенную, уничтожу её, превращу в ничто, вместе с другой, потенциальной историей, куда более богатой и сложной. Если ты не сделаешь этого, – говорят мне, – то своим выстрелом он прервёт твою историю, уничтожит твой мир – и тебя больше не будет. Выбирай – ты или он. Но могу ли я быть уверен, что когда моя голова окажется в прицеле его оружия, он не остановится, он нажмёт на курок и убьёт мой мир, мои миры, совершившийся и возможный, не задумается и не остановится? Могу ли я быть уверен?
     Враг был перед тобой, в двадцати метрах над тобой, но ты не выстрелил. Ты не мог выстрелить, ибо в этот самый момент перед тобой, словно во вспышке озарения, предстал тот, внутренний мир этого мальчишки, этого врага, боевика. Его история пронеслась перед тобой, созданная и прожитая им история, и другие, потенциальные истории, в которых он был безжалостным убийцей, террористом-смертником, добрым отцом-семьянином, выдающимся народным артистом, пьяницей, вором, святым, – и все они были одинаково возможны и одинаково невозможны. И ты не выстрелил, ты опустил пистолет, и спрятал его обратно в кобуру, ты не вступил в бой, а покатился дальше вниз, цепляясь за камни, траву и кусты, всё дальше вниз, пока не наступила темнота.


     Жара постепенно начала спадать, когда он вышел к реке. Это была спокойная, неторопливо-равнодушная река, катившая свои воды тихо, без всплесков. Сквозь прозрачную гладь хорошо проглядывалось песчаное дно. Дорога привела его прямо к крохотному пляжу, поросшему осокой и камышом. Медленно, с удовольствием освобождения он скинул автомат, кобуру, одежду, разделся догола и быстро, не таясь, вбежал в воду, окунулся, поплыл. Вода приятно холодила тело, охватывала, плескалась вокруг, нашёптывала. Он не хотел, не мог больше думать. Добравшись до песчаной отмели, Вячеслав растянулся во весь рост, подставляясь пронизывающим лучам. Странно, что раньше он не умел так жить – просто, без колебаний, отдаваясь естественным порывам. Медленно, работая лишь ногами, поплыл он обратно, присел, высыхая, рядом со своей разбросанной одеждой. Достал из ранца холодное, но ещё хранящее вкус плоти мясо, пообедал, с удивлением отмечая, что жить на одном виде пищи не так уж и плохо. Оделся, нахмуренно поглядел на разложенное вокруг оружие. Автомат, пожалуй, стоит бросить, всё равно от него никакого проку. Вячеслав схватил диковинную штуковину, несущую смерть, за дуло, размахнулся и запустил её на середину реки. Вода бережно приняла оружие в себя, зарябилась и снова обрела ровность бега. Готово. Пристегнув кобуру и ножны, он закинул ранец за спину и продолжал путь.
     Но видения возвращались. Они кружились, жалили, причиняли боль. Он не вступил в бой и оставил своих товарищей умирать. Боевик, в которого он так и не выстрелил, наверняка убил тех, кто скрывался внутри. Их жизни прервались, их вселенные погасли, и в этом был виноват он, рядовой Вячеслав Фомин, потому что не нажал на спусковой крючок. Выстрелить означало убить – и не выстрелить означало убить. Чем хуже были жизни солдат, вместе с которыми он спал, ел и подвергался опасности, жизни боевика, поддонка, мальчишки? Ничем – но понятия хуже и лучше утратили над ним свою власть. Смерть была везде, её нельзя было избежать, к ней вели все возможные пути. Не в его власти было сделать выбор, не в его власти было что-либо вернуть.


     Дорога поднималась всё круче, делалась всё каменистей и безжизненней. Вячеслав поднял голову, перед ним возвышалась одинокая, совершенно голая гора. Путь вёл туда. Он замешкался. Нелёгкая преграда. Ноги вдруг словно налились свинцом, потянули к земле, тело манило сделать ещё один привал. Нет, он должен подняться, должен дойти до вершины. Дорога сузилась, снова превратившись в тропу, кое-где ему приходилось карабкаться, хвататься за камни, даже ползти. Всё выше, выше. Но вот уже близится край подъёма, дальше будет легче, пойдёт спуск. Он сделал ещё несколько натужных, отнявших последние силы шагов, и замер, поражённый.
     Перед ним была ровная, словно выглаженная площадка почти у самой вершины горы, со всех остальных сторон обрывавшаяся в пустоту. Никакой возможности идти дальне не было. Путь окончился здесь. Вячеслав посмотрел кругом. Под его ногами расстилалось гигантское ущелье, сплошь покрытое густым, кое-где уже начинавшим желтеть лесом. Оно казалось бесконечным, в глубине его, бурно вскипая, неслась всё та же река. Ущелье уходило вниз, на север, тянулось на сколько хватало глаз и пропадало где-то в глубине начинавшей сгущаться темноты.
     Вячеслав ощутил полную, охватившую всё тело апатию. Сил у него не осталось. Чтобы спуститься в это ущелье, ему надо было повернуть назад и идти напролом через лес. Ночью это было немыслимо. Оставалось смириться.
     Он расстелил свою импровизированную постель прямо посередине площадки, распростался на ней лицом к начинавшему звездеть небу и долго ещё, пока усталость неуклонно смежала его веки, смотрел в его пугающую пропасть.


     Ему приснилось, будто он находится на поле какого-то сражения. Он был артиллеристом, и его батарее надлежало сдерживать атаку противника. Вокруг стояла кромешная тьма, раздавался неумолчный, оглушающий рёв боя, рядом с ним падали люди, трещали выстрелы, его пушки с протяжным уханьем извергали снаряды. Но противник был силён, он лез напролом, несмотря на потери, и вот уже пали один за другим все артиллеристы из его расчёта, вот и сам он, раненный в плечо, пытается ещё дать последний залп по поднимающейся на вал коннице, но руки его не слушаются, снаряд падает на землю, а над головой его уже занесена кавалерийская шашка, он кричит, прикрывая лицо, шашка стремительно падает на него…
     Вячеслав вздрогнул, пробудился и несколько мгновений не мог понять, где находится. Уже начинало светать. Он с трудом, испытывая ломоту во всём теле, повернулся, протёр залипшие глаза, кинул взгляд на восток – и окаменел от ужаса.
     На противоположной стороне ущелья, освещаемая первыми слабыми лучами солнца, двигалась исполинская фигура. Древний воин, страшный в своём безразмерном величии, спускался вниз, и от его шагов глубоко содрогалась земля. Тысячелетним мхом покрыт был его панцирь, всё тело его, облепленное толстой чешуёй, обвили гигантские змеи, из головы покорно качались в такт движению. Петушиный гребень его шлема разрезал сгустившиеся облака, а под поступью его окованных ног, словно трава, гнулся и ломался вековой лес. В одной руке держал он источенный временем меч, весь покрытый алой, казавшейся свежей кровью, а в другой покоился необъятных размеров щит, на котором клыкастый лев впивался в горло чёрнорунного быка. На поясе его гроздьями свисали черепа убитый врагов, и неисчислимы они были, и из пустых их глазниц с диким хохотом вырывался ветер, а раскрытые в безмолвном крике рты их всё ещё молили о запоздалой пощаде. А из глаз страшного этого воина непрестанным потоком струились слёзы, бежали по его щекам, прятались в густой непролазной бороде, капали на землю. И там, где падала одна слеза, появлялось солёное озеро, а там, где падали две, уже пенилась бурная солёная река. Но неподвижен был взор этих истекающих глаз и был направлен он вдаль, на горизонт, куда стремил великан свои шаги, и где он постепенно исчезал, скрываемый дымкой утреннего тумана.


     Вертолёт медленно опускался, кружась, его стрекот был почти не слышен. Прислонившись к скале, Вячеслав устало следил за его однообразными движениями. Машина тяжело плюхнулась на землю, из неё высыпало несколько человеческих фигурок. Они бежали в его сторону, махали руками, что-то кричали. Он смотрел на их до смешного медленное приближение и думал о том, что им не стоило прилетать.