Раз картошка, два картошка. Глава 14

           ОТВАЛЬНАЯ, КОНЦЕРТ, ОТЪЕЗД, ОБЩАГА

           Восьмого октября с утра было холодно, небольшой морозец и сильный ветер. В корпусах стоял колотун, калориферы не спасали, ночью девчонки спали в верхней одежде и под двумя одеялами. Вторые одеяла Царёв получил у Петровича и раздал ещё полторы недели назад, когда стало подмораживать.
           Жека Марченко и Кульков пронесли по хоздвору большой бак, наполненный пищевыми отходами. Они высыпали их в специальную яму за забором. Из отходов Петрович делал компост, который использовался для выращивания на большой поляне за хоздвором зелени, редиски и огурцов.
           - Что-то стало холодать, - сказал Женька условную фразу Сане, коловшему дрова.
           - Понял. Давно пора. Только денег ни у кого уже не осталось.
           - У меня есть мелочь, копеек тридцать. Можно пройтись по лагерю с шапкой, а потом послать «гонца».
            Спустя пару часов набрали почти шесть рублей мелочью. На хоздворе у заборчика стоял красный мотоцикл «Ява-250». А рядом, обнявшись, замерли парень в «цивильной» одежде и студентка Света Коркина в телогрейке.  Женька подмигнул парню и кивком головы отозвал в сторонку.
             - Слышь, брат, не сгоняешь в чисменский магазин? Очень надо, - он приложил два пальца к шее. Знак, понятный любому мужику.
             - Да не вопрос, только пусть со мной кто-нибудь поедет. Я из Москвы, не знаю, что здесь, где и как.
             Поехал с парнем Пашка Кульков. В кармане у него, оттягивая штаны вниз, лежало шесть рублей мелочью. Пашка сидел на заднем сидении, вцепившись в спину мотоциклиста. Оделся он легко и понял, что погорячился. Парень гнал под сто, ветер свистел в ушах и пронизывал до костей. В магазине Кульков синей от холода рукой высыпал мелочь на прилавок и взамен получил две бутылки водки «Польская», которые он запихнул под ремень и прикрыл рубахой. Вернувшись в лагерь, окоченевший «гонец» сел спиной к плите и минут двадцать, клацая зубами, отогревался.
              Между тем, из Москвы вернулся, отправленный туда Райзенбергом с «особыми поручениями», комиссар Фуфлонов. Он оббежал территорию лагеря, заглянул в клуб и в кочегарку.
              - Ну, как вы тут, не окоченели?
              - Ну, в кочегарке у нас тепло. Не желаете, Андрей Васильевич, по пять капель. За встречу и за отъезд, - предложил Царёв.
              - А как жеж, святое дело, - сразу воспрянул комиссар.
               Пригласил Саня и Петровича. Передавая ему ключ от гостевого домика, он сказал:
              - Вот, Петрович, возвращаю ключ. Я там убрался, никаких следов пребывания не оставил. Всё было на высшем уровне. Спасибо тебе большое, выручил.
              - Да ладно, - завхоз махнул рукой, - для хорошего человека не жалко. Повезло тебе, никто за целый месяц оттуда не приезжал, - Петрович показал палец вверх, - да и мне тоже повезло. Меньше народа - больше кислорода.
              Собрались на кухне. С Царёвым пришел завхоз Петрович, директор Марков  и Фофанов. Ипполит, увидев комиссара с бутылкой «Старорусской» искренне обрадовался.
             - О, бра-а-т, хорошо, что ты приехал! А мы уже собираемся завтра отбывать. Давай, проходи, сейчас я мясца быстро пожарю.
              Распечатывая бутылку «Польской», Женька сказал:
             - Начнём с политуры.
             - Ну, ты зажрался, брат. Давай, раскупоривай быстрей, - повар сглотнул слюну.
              В этот момент бутылка выскользнула из Женькиных рук и, стукнувшись о большую чугунную мясорубку, разбилась. Осколки вместе с содержимым посыпались в пустой алюминиевый бак для пищевых отходов, стоявший рядом со столом на кафельном полу. Все оторопело смотрели на дно бака. Ипполит закричал высоким голосом:
             - Растудытьтвою в пень, обмылок косорукий!!! Чего ты вытаращился, давай, неси халат!
             - Зачем халат? - не понял Марченко.
             - Зачем, зачем, процеживать будем.
             Женька метнулся в кладовку за халатом. Повар натянул его на чистую кастрюлю и скомандовал:
             - Давайте, кренделя недоделанные, лейте!
             Женька с Кульковым подняли бак и начали сливать содержимое на самодельный фильтр, отделяя водку от осколков. Ипполит ссыпал стекло в ведро, отжал мокрый халат в кастрюлю и разлил мутную жидкость по стаканам, оставив один пустым.
             - Тебе не положено, - сказал он баянисту.
             - Я тоже не буду, Ипполит, - отказался Кульков из солидарности.
             - Ну, и дурак, нам больше достанется, - повар слил кульковскую дозу в свой стакан, - За твой приезд, брат.
              Все выпили и закусили жареным мясом. Потом выпили за отъезд, а третью за всё хорошее. В то, что оно будет, никто не сомневался.
              После обеда в лагерь из конторы совхоза возвратились Райзенберг и главбух Меркина. Накануне Маша составляла списки на зарплату. Против каждой фамилии ставилась причитающаяся сумма. По этим спискам бухгалтерия выдала под роспись доцента все деньги. Копеечка в копеечку. В комнату к Меркиной выстроилась очередь из студентов. Их зарплата составила от семи до девяти рублей. Все мужики получили по двенадцать. Командирская зарплата и зарплата техсостава была значительно выше. Получали они по отдельному списку. От семидесяти до двухсот рублей. Расписавшись за свои сто двадцать, Царёв подумал: «ну, вот он, принцип социализма: «от каждого по способностям, каждому – по труду». Вроде бы, правильно, а всё же как-то не по себе. Ковыряться целый месяц в земле за семь рублей, обидно. Обидно за Настю, за всех девчонок». На стройке тоже не всё было понятно. К примеру, долбить землю в вечной мерзлоте, подготавливая траншею глубиной два метра под фундамент, стоило в три раза меньше, чем класть кирпичи. Или загрузка вагона автомобильными подвесками и задними мостами оценивалась так же, как прикручивание сотни кронштейнов к шасси магнитофона. Ещё подумалось, что сынок заведующей Грымовой, наверняка, не терзается, получив семьдесят рублей задарма. За то, что целый месяц пьянствовал и студенток трахал. Но размышлять на эту тему было некогда, пора заступать на дежурство в кочегарку. Да и смысла нет. Как любила говорить бабушка Лиза: «Дають – бери, бьють – тикай». А деньги эти, ох как нужны будут. Помощи ожидать не откуда, а кушать хочется всегда.
            Девятого октября в клубе состоялось торжественное собрание отряда по случаю окончания сельхозработ. Приехал директор совхоза Муравлёв, главный агроном Лигачёв и парторг, молодой тракторист Николай Гречкин. Открыл собрание Райзенберг. Затем выступили совхозные начальники. Все горячо благодарили шефов за оказанную помощь, приглашали приехать и на следующий год. Директор вручил грамоты: командиру и заместителю Белофинскому, полевому командиру Мазаеву, завхозу Гене Старшенкову и повару Ипполиту. Грамотами горкома комсомола были награждены комсорг Кляев и профорг Васев, Ванька Петренко, полевой командир Айгуль Бабаева, комендант Царёв. Вручил грамоты парторг Гречкин. Бригадирам и передовикам производства директор объявил благодарность, а комсорг Кляев вручил грамоты комитета комсомола института.
           После небольшого перерыва состоялся концерт, подготовленный отрядным активом во главе с Вадимом Марковым. Последние две недели в клубе ежедневно шли репетиции. К восьми часам вечера подтянулись местные жители из ближних деревень Золево и Пристанино. Собрал и привёз их Лёха Гиря. В его автобус набилось человек сорок. В первом ряду село совхозное и отрядное начальство. Дальше расселись местные, в том числе завхоз Петрович и лагерные сторожа. В середине и сзади теснились студенты.
         Первым номером было попурри из танцев народов республик СССР. На сцену высыпали полтора десятка студентов в разных одеждах. Женька с Пашкой играли профессионально. Они виртуозно переходили от «русской плясовой» к украинскому «гопаку». Затем – к грузинской «лезгинке», «молдавеняске», казахскому «камажаю», армянскому «ранги». Среди танцующих были: аспирантка Айгуль Бабаева, Настя Соснова, рыжий молдаванин Петру Бордеяну, Вано Джамбурдия, Усик Ашахмарян. После танцев последовало попурри из песен Шаинского, Антонова, репертуара «Песняров», «Самоцветов», «Весёлых ребят». Потом Ванька с Анечкой Буркиной под аккомпанемент гитары спели «Виноградную косточку» Окуджавы. Затем на сцену вышли Вадим Марков с гитарой, Сеня Фурш, студентки из второй бригады Юля и Соня. Женька сел за пианино, рядом стал Пашка с баяном. И они заиграли. В зале повисла тишина.  И неожиданно длинный и толстый Сеня Птенчик запел красивым баритоном. А запел он песню Марка Бернеса «Журавли»:

                Мне кажется, порою, что солдаты,
                С кровавых не пришедшие полей,
                Не в землю нашу полегли когда-то,
                А превратились в белых журавлей.
 
                Они до сей поры с врёмен тех давних..

           Подхватили остальные, песня торжественно и печально разлилась по залу, люди притихли, впитывая слова и музыку, проникающую в самую душу. После читали стихи Евтушенко, Рождественского, Цветаевой и снова пели и плясали. А затем студенты показали сценку из жизни отряда, где присутствовали и «доцент Райзенберг», и «заместитель Белофинский» и другие члены штаба. За столом вместо доцента сидел грузин Вано Джамбурия в бежевом фланелевом халате и большой фуражке «аэродром». Вместо Белофинского – Усик с приклеенной бородкой, в плюшевой жакетке и соломенной шляпе «Сомбреро». Присутствовали также и другие «члены штаба», которые докладывали «командиру» о результатах проделанной за день работы: сколько вёдер и мешков собрали, сколько тонн отсортировали. «Командир» жевал губами, топорщил усы и бурно реагировал:
          - Вай, падажди, дарагой! Зачэм шиссот вёдр? Тысяча нада! Зачэм сорок мэшков? Сто нада. Каждый дэвочка, панимаитэ, прыносыт суда, - он стучал кулаком по столу, - тры, нэт, пят рублэй.
           Когда Шмузик доложил о задержанных после отбоя нарушителях распорядка, о количестве отловленных за забором лагеря, о «симулянтах», спрятавшихся в медпункте, Вано начал горячиться:
           - Вах! Ловиш, ловиш, когда всех пэреловиш?
           - Завтра, дарагой.
           - А чэм дакажиш? – недоверчиво переспрашивал грузин.
           - Мамой клянус, да, - Усик натурально ударял себя в грудь.
           Зал покатывался со смеху. Тётка во втором ряду показывала пальцем на Ваню Шампура и громко говорила соседке:
           - Ну, до чего же похож на ихнего главного, вылитый Арон Михайлович!
           Затем на сцену вышел Колян Хромов в телогрейке, тряпичном треухе Мазаева, кирзовых сапогах и с Пашкиным баяном. Виртуозно пробежав пальцами по кнопкам, он, сделав проигрыш, запел частушки собственного сочинения. Проигрыш следовал после каждого куплета:

                В деканате нам сказали:
                Шо живём в Москве неплохо,
                Надо, чтобы мы узнали,
                Как и где растёт картоха.
               
                Как растёт в земле картошка,
                Хорошо мы здесь узнали,
                Не поёт теперь Антошка
                Про картошку «трали вали».

                Айболит не нужен больше
                Со своей микстурой в граммах,
                Стал длиннее я, но тоньше,
                Не узнает дома мама.

                Погрузив картошки тонны,
                Напишу бессмертный опус,
                Съем в столовой макароны,
                А потом сожру автобус.
            
            - Ну, Колян, ну, Хромосомов!  Сколько талантов в нём прячется, - громко удивлялся Мазаев. Студентки смеялись и хлопали, Райзенберг щурился и жевал губами, а тётка во втором ряду крикнула:
            - Бедненький, и, правда, тощий. Приходи к нам на ферму, я тебя молочком попою!
            В зале долго аплодировали, кричали «браво» и «молодцы», а студенты, задействованные в концерте, выходили несколько раз из-за кулис на сцену и раскланивались, как настоящие артисты.               
            После концерта подъехало начальство из Волоколамска во главе с секретарём горкома Чабаковым. Райзенберг с Саней встречал их на хоздворе, где доцент и представил Царёва. Пожимая протянутую руку секретаря, Саня думал: «Ну и ну. Не сплю ли я? Чудны дела твои, господи». Партийный начальник района переключился на директора Муравлёва, а доцент, похлопав студента по плечу, шепнул: «Ну, вот, теперь ты знаком и с руководством города. Всё это может пригодиться». Затем начальство отправилось в столовую, где состоялся банкет. Ипполит целый день стоял у плиты, готовился, а Ванька закупил и привёз несколько бутылок коньяка.
          Десятого октября после обеда в лагере наблюдалась суматоха, связанная с отъездом. Вещи, упакованные ещё с вечера, снесли к пищеблоку. Царёв принимал в кладовке вёдра и калориферы. Пёс Волчок бегал по хоздвору и скулил: только успел привыкнуть к весёлой и шумной студенческой братии, а вот уже всё заканчивается. Он это чувствовал.  Скоро здесь станет безлюдно и непривычно тихо. Автобусы стояли внизу. План посадки Райзенберг составил вчера, и теперь командиры ожидали сигнала. К пищеблоку подъехал Лёха Гиря. Его тоже подключили к перевозке студентов. В соответствии с планом доцента, Лёха должен везти техсостав лагеря, бухгалтерию и Ипполита. На оставшиеся места посадили девчонок из первой бригады. Повар  разделил остатки провизии между пассажирами автобуса, а Сане  вручил полную авоську пакетов, пакетиков и свёртков.
             - Держи, брат. На первое время хватит тебе, чтоб с голоду в общежитии не опухнуть. Там, в кладовке остался мешок картошки, пойди забери и разделите его с Жекой.
             - Спасибо, Ипполит.
             Между тем, Райзенберг дал отмашку, командиры отрядов поспешили к своим, и всё пришло в движение. Студенты, забрав вещи, гуськом потянулись на выход из лагеря. Саня простился с Петровичем, дежурным сторожем Пал Андреичем, всклокоченным Звёздочкиным, специально явившимся к отъезду студентов, потрепал за уши тонко скулившего Волчка и сел в автобус. Лёха выжал сцепление, машина медленно покатила вниз по спуску.
             Спустя полчаса колонна во главе с милицейским «ГАЗиком» тронулась. Позади остались поля и перелески, припорошенные снегом,  пионерский лагерь имени Павлика Морозова, деревенька Золево, центральная усадьба совхоза. Вырулив на Волоколамское шоссе и прибавив скорость, автобусы двинулись на восток. Кто-то из девчонок запел, остальные подхватили любимую студенческую песню «картофельной» эпохи:

                Медленно минуты уплывают вдаль,
                Встречи с ними ты уже не жди,
                И хотя нам прошлого немного жаль,
                Лучшее, конечно, впереди.

             Жека Марченко взял баян и стал аккомпанировать. Песня зазвучала бойчее, мелодичнее и стройнее:

                Скатертью, скатертью дальний путь стелется,
                И упирается прямо в небосклон.
                Каждому, каждому в лучшее верится,
                Катится, катится голубой вагон.

             Саня не пел вместе со всеми, но чудесная музыка переливалась в его душу и дальше, в кровь, которая струилась по всему телу и возвращалась обратно. Омывала, подпитывала и обогащала душу. Царёв ощущал в себе мощные импульсы и устремления к жизни и творчеству. Он чувствовал, что обожает этих юных и весёлых девчонок,  и сибирского однокашника, первоклассного шоферюгу Лёху Гирю, и талантливого музыканта Жеку и клевавшего сизым носом древнего повара Ипполита. И свою Настю, ехавшую в другом автобусе, и рукастого завхоза Петровича, оставшегося в опустевшем лагере, и хитромудрого доцента Райзенберга, и умирающего философа Микалишина. Студент постигал и уже любил эту свою новую жизнь, казавшуюся  понятной, предсказуемой и целеустремлённой.
               Колонна прибыла в столицу, когда уже почти стемнело. Подъехать к институту оказалось невозможно: дорога была перекопана. То ли асфальт задумали менять, то ли трубы. Почему-то подобные работы всегда производятся осенью или зимой.  Навьюченные вещами «колхозники» потянулись кто в общежитие, кто на автобусную остановку, кто на электричку. Кроме тех, кого родители встречали на собственных авто.  Лёха Гиря окольными путями исхитрился подъехать прямо к входу в общагу и вызвался помочь Царёву донести его поклажу.
              Открыв дверь своей комнаты, Саня остолбенел. Всё пространство было заставлено кроватями. Вместо четырёх коек стояло восемь. А народа здесь находилось человек десять. На его месте возлежал  черноволосый хлопец азиатской внешности в халате и тюбетейке, куривший самокрутку. Свободная панцирная сетка стояла у самой двери, и на ней кучей лежали Санины пожитки, оставленные здесь перед отъездом в колхоз. Табачный дым с примесью какой-то гадости, похожей на анашу,  висел в комнате коромыслом.  На соседней кровати сидел парень с трясущейся головой и алюминиевой миской в руке. В миске было некое варево, которое инвалид пытался есть. Руки у него ходили ходуном, поэтому содержимое из ложки попадало не в рот, а в основном, на пол и колени едока.  В этот момент в двери возник Гиря с мешком картошки. Саня, оценив обстановку, направился к джигиту.
                - Уважаемый, соизвольте освободить мою койку, - вежливо обратился он к халатнику.               
                Тот, не обращая внимания на Царёва, затянулся и выпустил вонючую струю дыма ему в лицо. Лёха, увидев этот выпад, бросил мешок на пол и заорал:
                - Ну, ты, кырдым-бырдым узкоплёночный, освободи шконку. Твоё место вот тут, у параши.
                - Лёха, спокойно, я разберусь сам. Значит так, даю тебе пятнадцать минут. Пока я провожаю кореша, ты освобождаешь моё место.
                Присутствующие в комнате остальные студенты, большинство из которых были уроженцами азиатских республик,  уныло наблюдали за происходящим.
               Спустя пару недель замдекана Чебрикова включила Царёва в список студсовета общежития, а через месяц на собрании его избрали председателем. Декан Туляков, пригласив Саню к себе в кабинет, напутствовал:
                - В общежитии сложилась, мягко говоря,  нездоровая атмосфера. Нужно, Александр, засучив рукава, наводить там порядок.
                - Это, Владимир Алексеевич, я уже понял.
                - Мы очень на вас надеемся, Царёв. Если будет нужна помощь, обращайтесь в любое время.
                На следующий день после лекции Саню окликнул доцент Райзенберг.
               - Я был сегодня у председателя профкома Лембы. Вот значит, рекомендовал твою кандидатуру в профсоюзный комитет. Он тебя вызовет на собеседование, так шо ты, понимаете, не удивляйся.
               В ноябре состоялись отчетно-выборные профсоюзное и партийное собрания.  Царёва избрали в состав профкома института,  он стал курировать общепит и все студенческие  общежития. А вскоре один за другим ушли из жизни доцент Микалишин,  декан Туляков и ректор Коровьев. Их места заняли другие, жизнь, набирая обороты, шла своим чередом.  Стремительно и неизбежно отдалялось недавнее прошлое: харьковский радиозавод - «ящик», сибирские стройки,  московский автозавод,  рабфак, «картошка». Царёв отрывался от него, как самолёт от взлётной полосы. Всего один миг - и ты над облаками. А внизу, в дымке, еле различаются твои прожитые годы, и кажется, будто всё это было не с тобой. А может быть, и не было вовсе. Саня ещё не научился ценить настоящее, и ему представлялось, что впереди будет только хорошее, неизведанное, но ожидаемое и непременно светлое будущее. Он пока не догадывался, что былое, наполненное не только счастливыми мгновениями, но и невзгодами, разочарованиями, потерями, из завтрашнего дня может казаться прекрасным, как сказка. Которая уже никогда не повторится.