Добрый пастырь

Добрый пастырь

Саньку выдернули на этап вроде бы неожиданно, хотя хмурый майор, начальник отряда на областной больничке, и вызывал его к себе в кабинет и в общем-то дал ему понять, что не позволит мутить воду. А он так и ничего не понял – вел себя как положено. Да что говорить теперь об этом...
Пересылка – камера в подвале тюрьмы – была пустой. Он был один.
Вечерело. Ужин уже прошел. Хотелось спать – напряжение понемногу уступало место усталости.
Пацан лег на тощий матрац и попытался забыться, уснуть.
Змеи во сне были небольшие, но их было много, эти клубки были на кустах, змеи лежали на песочке у ручья, грелись. А он стоял и боялся шелохнуться.
– Иди же и ничего не бойся! – подсказал ему кто-то невидимый. Только небесный ясный свет шел от того места, откуда послышался голос.
Он прошел к ручью, сел на корточки и умылся – вода в ручье была чистая-чистая...
Сон ушел быстро. Санька лежал на прежнем месте с открытыми глазами и припоминал сон.
«Может, это были ужи? Они безопасные», – пытался успокоить он себя.
В камере неярко светила лампочка над дверью под железным абажуром.
До утра, видимо, было время поспать. Но не хотелось таких снов...

Попутчик

Он важно гулял по локальным секторам. Мяукал от одиночества. Почему-то в зонах коты живут недолго. Котята, невесть как попавшие в колонии, быстро уходят – чаще из жизни. Иногда их загрызают сторожевые псы, когда кошачье любопытство приводит их в запретную полосу.
Но именно эти животные наиболее верны в неволе хозяину и наиболее почитаемы хозяином, приносящим из столовой котенку лакомство, кусочек мяса или косточки рыбы.
Коты живут в неволе, но не размножаются – они так и уходят одиночками из жизни, точно в них вселяются неуспокоенные души страдающих людей, так и не сумевших обрести покой, и вот котами в следующем воплощении они и дальше несут какую-то свою кару.
Своего котенка Витька-цирюльник нашел именно возле столовой. Это был комочек запуганной плоти. Витька выходил его, и вскоре этот маленький комочек превратился в важного кота черного цвета. Но крыс он не гонял, хотя они заглядывали в цирюльню – вероятно, кот был сытым.
Витька освобождался вместе с черным котом, и на вахте сотрудники даже шутили:
– Ну, теперь, Витек, вы банда!
– Нельзя в колонии ничего оставлять своего, чтобы не вернуться, – резонно заметил Витька, и это сыграло свою роль – кота выпустили.
После серого асфальта локального сектора, среди зелени травы черный кот даже забеспокоился. Непросто было ему понять это новое свое ощущение воли – как, впрочем, и человеку.
Витька некоторое время стоял возле колонии, а потом пошел по дороге, ведущей от нее, а сзади него, точно черная тень, шел его кот.
Иногда Витька останавливался, чтобы вдохнуть в полную грудь воздух свободы. Тогда останавливался и его верный спутник.
Это было так интересно – умное поведение кота.
И не было у вчерашнего зэка такого уже сильного чувства неуверенности перед волей, которое есть всегда, когда человек будто переходит в другой мир.
Кот платил за доброту человека в полной мере своим поведением, своим соседством и своим будущим, которое, как и прежде, впрочем, зависело от этого долговязого, худого хозяина.
На маленьком пыльном автовокзале Витька сидел с котом на руках. Ждал автобуса. Какая-то бабушка спросила:
– Откуда такого глазастого везешь?
– Из тюрьмы, – совершенно искренне сказал Витька, и старушка невольно отодвинулась от хмурого мужчины с черным котом на руках.

Случай на этапе

На перроне, у самого его края, в тупичке на корточках сидели несколько мужчин, одетых в одинаковые установленного образца серые робы. Рядом с ними стояли три прапорщика, как на подбор, высокие, с автоматами на изготовку. Подъехал автобус, и из него вывели рыжую, непричесанную женщину и девушку, красивую, голубоглазую, точно яркий цветок среди этого серого поля. Она недоверчиво покосилась на мужчин, сидящих на корточках. И Санька узнал Валентину. Судьба свела его с этой девушкой пару месяцев назад, когда он находился в КПЗ, ждал суда. Вместе они ехали, как и сейчас, на этап. И везли их в этом же автобусе. Мужчин, тогда попарно «закоцанных» в наручники, посадили назад, перед ними была сетка, она отгораживала их от остального автобуса. Девушка, а это была Валя, сидела рядом с этой сеткой, и Санька сказал:

– Ну что, красавица, давай поцелуемся. Когда нам еще доведется!

И они целовались, жадно, взасос. И помнилось Саньке, что на девичьем лице, когда они оторвались друг от друга, остались красноватые линии от железной сетки.

Валя тоже его узнала и просияла улыбкой.

– Саня, – сказала девушка и пошла к нему.

Оставалось дойти метра три, когда опомнившийся прапорщик, куривший до этого сигарету, на нее заорал:

– Куда пошла! Совсем с ума сошла, девка. Да они тебя растерзают. До этапа не доживешь.

Но Санька потемневшими глазами глянул на прапорщика, сказал:

– Это моя девушка. Сестра по несчастью. Понимаете?

И прапорщик, высокий, рыжий, встретившийся с этим взглядом, пронизывающим насквозь, вдруг сказал:

– Ну, раз твоя девушка... Попрощайтесь.

Александр привстал. Затекшие колени не давали ощущения крепкого тела. Валя к нему подошла сама и обняла, они поцеловались, страстно и долго.

– Ну ладно, иди, иди в сторону! – заторопил девушку охранник, уже видимо жалевший, что дал слабину.

В конце перрона раздался гудок тепловоза. И прапорщики сразу стали серьезными, взгляды их настороженно оглядывали арестованных, руки крепко держали оружие, один палец – на спусковом крючке.

В столыпинский вагон арестантов погрузили в течение нескольких минут. Один из прапорщиков отдал кипу «дел» начальнику конвоя, и состав двинулся дальше.

Столыпинский вагон – это обычный с виду вагон, только плацкартные отделения для пассажиров отгорожены железными решетками.

Валя ехала через два отделения от Саньки. И он стал писать ей записку. На этапе солдаты обычно благожелательно относятся к этому нехитрому общению. Арестованные скручивают газеты в длинную трубочку, прикрепляют к ней записку и просовывают руку через решетку. Так записка попадает в другое отделение.

Вечерело. За окном вагона пробегали картинки воли. Будто в кинематографе – перелески, рощи, уютные поселки. И как в кинозале зритель не может войти в происходящее на экране, так и Санька не мог сейчас почувствовать, что окружающая жизнь ему доступна. Было какое-то странное ощущение, что нет в этих картинках ни реальности, ни смысла. Пришла записка от Вали. Теплые, хорошие слова заставили Саньку с добрым чувством подумать об этой почти ему незнакомой девушке. Он ей уже передал свой домашний адрес с предложением ему написать, в ее ответной записке был ее домашний адрес.

Состав стал замедлять ход, и наконец вагоны остановились. С перрона послышался лай караульной собаки. Отделение, где находился Санька и другие зэки, ехавшие в колонию, открылось, солдат-конвойный с сосредоточенным лицом скомандовал:

– На выход! С вещами.

И помчался Санька, когда настала его очередь, по длинному вагону, без оглядки, не желая получить тумака от солдат, выскочил в тамбур, быстро спустился по железным порожкам, и побежал к серому автозаку. Все, впереди зона! Прощай, милая Валентина! Спасибо тебе за твой прекрасный поцелуй!

Ухабистая дорога

Серега не любил весну. И дело было даже не в распутице, не в тоске, которая наваливается в колонии, когда начинает пригревать солнышко… Причина была банальна. Серегу весной посадили. И вот уже третью весну он в погожие деньки переживал происшедшее с ним в мельчайших подробностях.
За территорию колонии бригаду, в которой работал Серега, выводили рано утром. В сопровождении конвоя – солдат внутренних войск – зэков в крытых грузовиках отвозили на территорию химкомбината. Здесь, вдали от цехов, на «пятачке», огороженном столбами с колючей проволокой и одинокой вышкой, где торчал как изваяние часовой, зэки разгружали приходящие по узкоколейке вагоны, перегоняемые в этот тупичок шумящим, стареньким паровозом.
На этот раз из вагона под навес перетаскивали бумажные мешки с колчеданом. Мешки были не очень тяжелые, и неторопливая вереница зэков шла и шла от вагона к навесу. Здесь укладывали мешки в ровные стопки.
Припекало уже вовсю жгучее южное солнышко. Из степи дул порывистый, душистый ветерок. Это свежее дыхание окружающего мира волновало Серегу до глубины души. Выезжая за территорию колонии, он мысленно как бы приобщался к воле.
Чифирнув, зэки ожидали обеда. Его привозили из колонии в солдатских больших бочках конвойные.
Глубоко дышал Серега, откашлявшись от пыли из мешков, проникающей, ядовитой. Поглядывал на чернеющие громады цехов – за колючей проволокой. Там иногда проходили по территории химкомбината люди, одетые в обычные спецовки.
Все это – и цеха, и рабочие химкомбината – радовало Серегу. Он радовался уже тому, что находится вдали от колонии.
Каждый раз в минуты отдыха он лелеял в себе это чувство полу-свободы. И каждый день ждал выхода из колонии, ждал, когда повезет его крытый грузовик по проселочной, ухабистой дороге.

Общение с душой

1
Дмитрий Павлович молча глядел на сокамерников, и в их судьбах чудилась ему какая-то отверженность, неестественность, и в этом своём переживании о других он как-бы представлял весь мир тяжким испытанием, в котором нет радости. Дмитрий Павлович и на воле был немного философом, и вот теперь в силу обстоятельств, тяжких и непреодолимых, очутившись под следствием, он пытался как-то утешить себя вот такими представлениями, вот такой игрой мысли, это как-то отвлекало, давала какие-то новые переживания, может быть даже немного успокаивало. Не весть какой он был преступник, спьяну на улице подрался, и вот теперь здесь, и даже сам себя он не считал преступником, да и у некоторых других людей, здесь находящихся по его мнению преступления были не такими уж сильными, чтобы испытывать эту погружающую в нескончаемую купель тоски камерную жизнь. И в этом своём мнении он всё больше и больше утверждался, с каждым днём…
«Вот, допустим Сергей – тоже драка – бывает ведь в молодости, энергии много» – так рассуждал сейчас Дмитрий Павлович, глядя на сокамерника, и опять подумал о своей душе – о ней думалось всегда Дмитрию Павловичу как-то легко, с какой-то необычной надеждой представлялся её нескончаемый путь, и в этом движении жизни души, представлял свою собственно жизнь Дмитрий Павлович только каким-то совсем маленьким эпизодом жизни души, и именно такое представление его как-то успокаивало, настраивало на какие-то добрые переживания, а именно их ему так не хватало сейчас.
2
Внешне Дмитрий Павлович выглядел внушительно, было в нём что-то аристократическое, впору было бы ему играть какого-нибудь белого генерала в фильме про гражданскую войну – высокий, с прямою походкой, с властным выражением лица, которое не потерялось даже здесь, в тюрьме, может поэтому даже охранники относились к нему с должным уважением, точно чувствовали и они скрытое какое-то в нём чувство собственного достоинства.
Дмитрий Павлович очень внимательно мог слушать, и давал дельные советы сокамерникам по их уголовным делам, чувствовалось, что образование у него получено было в молодости основательное, хотя и не юридическое вовсе. И было в нём всегда что-то сочувственное к другим, то ли в его близоруком взгляде, через очки, внимательном и даже успокаивающем, то ли в голосе, спокойном и доброжелательном… «За что вас таких сюда сажают!» - как-то даже вырвалось у кого-то из тех, кто был здесь явно не случайно, а и такие были, и воспринимали они мир тюрьмы как-то даже заискивающе и что-то в этом мире сразу же принимали, и сразу же подчинялись, оправдывая это подчинение «обстоятельствами». Такие обычно на воле гордые, да говорливые, а вот тут заискивающие перед охранниками, да что там говорить, даже робкие до слезливой покорности… Вот это то Дмитрий Павлович в людях и не любил, вот этой ханжеской раздвоенности, веди себя спокойно, но с человеческим достоинством, так примерно представлял этот мир и себя в нём пожилой человек – Дмитрий Павлович, которого в камере уже окрестили беззлобно «интеллигентом».
Тюрьма была старая, она несла в себе отпечаток времени огромный, коридоры длинные, гулкие, тусклые, точно давящие дневной свет, проникающий через одинокие окна в конце коридоров с решётками, но вместе с тем, жила в этой тюрьме та непокорность духа узников, что шла через столетие – сколько в этих коридорах разных людей перебывало, сколько страданий они впитали в себя, сколько боли, это и представить было бы немыслимо, если бы кто об этом серьёзно задумался бы, но охранники, одинаково сосредоточенные, и даже чем-то очень похожие друг на друга, несмотря на внешне разные лица, может вот этой мрачной сосредоточенностью в их глазах, вряд ли думали на месте своей работы об этом, а узники слишком были заняты, каждый своей болью – не до философских обобщений, да и не до мыслей о вечном так сказать, так что в этом смысле Дмитрий Павлович, со своими записями в своей толстой тетрадке об своих душевных переживаниях был этаким «мамонтом» в вечной мерзлоте здешней… А он старался, как губка воду, впитать в себя вот эту тоску вековую, понять её, чтобы не бояться её, это была такая немыслимая и в тоже время действенная тактика удушения страха перед тюрьмой – выписать вот так его в тетрадь, разобрать по полочкам так сказать, и победить. Именно победить, чтобы чувствовать себя человеком, чтобы верить в завтрашнюю жизнь, вот так примерно и размышлял Дмитрий Павлович, упорно размышлял, где то внутри себя, тая вот это размышление о себе и этом страшном мире, и было бы удивительно, если бы узнали об этом гордом размышлении этого храбрившегося старика другие люди, находящиеся в камере, даже бы многие из них не поняли вот этого переживания Дмитрия Павловича.
Сергей был в камере за коногона - именно он принимал малявы из других соседних по этажу камер – для незнающего человека немного опишу, как это происходило в этой старинной тюрьме. «Дорога» налаживалась с помощью длинной палки умело «созданной» из нескольких маленьких палок, вытягивалась такая палка арестантом из окна с решёткой и с «ресничками» - железными пластинами поверх решётки, и к концу этой палки была привязана верёвка, а из другой камеры, такой же палкой с крючком на конце, зацеплялась верёвка и протягивалась осторожно в сторону другой, соседней камеры, так и налаживалась «дорога», и к верёвочке этой провисающей между окнами камер, привязывались умело «малявы», и по условному сигналу в стену камеры, натягивалась верёвка в нужную сторону, и «малява» прибывала адресату, и было столько радости, а порой и нужных известий у получателя. «Дорогу» эту регулярно обрывала охрана, врываясь в камеру, и обычно больше всех доставалось тогда «коногону».
Вот и в этот раз неожиданно распахнулась дверь камеры, и ворвались охранники, вооружённые дубинками, и кому то уже досталось в суматохе, так как ходили перед дверью, закрывая глазок на ней люди, они то первые и пострадали, а «коногон», шустрый Серёга уже спрятал длинную палку с нар, только что недавно удалось ему наладить «дорогу», да и сам юркнул под тощее одеяло, на верхнем ярусе нар, а туда уже лез толстый прапорщик, громко дыша, и дубинка его угрожающе болталась в его руке… «Дорогу» уничтожили, построили в коридоре всех – арестованные были хмурыми, кто-то старался встать во-второй шеренге, умело спрятаться за других. Дмитрий Павлович стоял в первой шеренге, высокий и седой, рядом с ним стоял Серёга.
- Какой то шкет был на нарах, - пояснял про коногона рыжий охранник корпусному, тому самому толстому прапорщику с раскрасневшимся сейчас уже лицом, тяжело дышащему.
- А ну выходи, коногон! – как-то радостно проговорил вдруг корпусной, небрежно выслушав подчинённого, и точно уже задумав какую-то игру, может и впрямь это была для него какая то игра среди тоскливой службы – Выходи, по хорошему, - И корпусной даже улыбнулся, и эта улыбка на его толстом, мясистом лице, явно не добрая, не сулила ничего хорошего никому из камеры.
- Я что долго здесь комедию буду разводить! – даже как-то лениво проговорил корпусной, явно красуясь перед подчинёнными, стоявшими рядом с двумя шеренгами арестованных, одетых неряшливо и бедно.
И подчинённые тоже были как-бы уже готовы к продолжению «представления».
- Попались, надо отвечать, - уже совсем отдышавшись, совсем как-то отечески советовал им корпусной, даже уже внимательно рассматривая их лица – лица людей пробывших некоторое время в камере, бледных, без улыбок, с затравленными взглядами.
- Ты! – ткнул дубинкой в грудь, совсем несильно, корпусной парня, чернявого и уставшего, точно потерявшего счёт времени, у того срок выходил по всему очень большой. Тот даже не ответил, и корпусной сразу же потерял к нему интерес, ему нужно было «зрелище», но как-то всё сегодня весело не выходило… Он спросил второго, третьего арестованного из первой шеренги, и также дотрагивался до них своей дубиной, и те молчали, не отвечали даже, точно в рот набрали воды. Это уже стало надоедать корпусному, и он отчетливо, но негромко сказал:
- Под дубинал всех пущу, будете все отвечать.
Дмитрий Павлович почувствовал какое то движение рядом с собой, и не глядя в ту сторону, понял, Сергей хотел выйти, и не дав ему этой возможности, сделал шаг вперед, точно шагнул в преисподнюю.
- Ты?- удивился даже толстый корпусной, и стал внимательно глядеть на старика, что-то подсказывало ему, что тот врёт. – Ты? – терпеливо переспросил прапорщик – Ну что-же это ваше дело, старик за вас пойдёт в кандей, - как-то даже правонаучительно сказал вдруг корпусной, и поглядел с тупой злобой на молчаливых арестованных.
В карцере было сыро, Дмитрию Павловичу, когда вечером открыли маленькие нары, пришлось как-то калачиком умащиваться на них.
- Спишь? – этот вопрос вывел Дмитрия Павловича из тревожного то ли сна, то ли переживания, граничащего со сновидением. Он открыл глаза и торопливо вскочил с нар. Дверь камеры была открыта, и у двери стоял корпусной.
- Проснулся! – зачем то ответил старик.
- Ну какой из тебя коногон? Что вышел то? Проигрался что ли, должен что ли что коногону? – внимательно так стал выспрашивать толстый корпусной.
- Да всё у меня хорошо, - негромко ответил старик, невольно косясь на дубинку в руке корпусного.
- Ну ладно, отдыхай, - даже как-то покровительственно сказал корпусной, и захлопнул дверь. Дмитрий Павлович невольно перевёл дыхание, постоял пару минут на цементном полу, что-то пробурчал тихо-тихо, потом уже сам себе отчётливо прошептал: «Но вот ведь, расчёт то мой верен, не стали старика то трогать, а Серёге бы не поздоровилось, за молодость»…
И старик снова улёгся на своём тесном холодном месте для сна.
И тихо было в подвальном помещении, где находились карцеры, и можно было о себе спокойно даже подумать, никто Дмитрию Павловичу в этом не мешал, и можно было думать о своей душе с волнением и даже с добротой.
«А ведь смог я пересилить страх!» - с волнением понял Дмитрий Павлович, и это открытие даже обрадовало его, он лежал на маленьких, не по его росту, холодных нарах, и что удивительно, чувствовал себя даже немного свободным, будто его душа, смелая и чистая, выскользнула из этого тесного, сырого карцера, и пошла по тихому серому коридору тюрьмы, и в ней было столько силы! Дмитрий Павлович уже почти спал, и эти его интересные и необычные может в этом месте мысли уже перемешивались со сном, уже охватывающим сознание старика своими нежными щупальцами, и уже другой мир, мир сновидений был рядом с человеком, неожиданно так почувствовавшим свою усталость, что не было сил даже перевернуться на другой бок, чтобы не было так неудобно лежать – и точно изваяние, застыло тело узника, и только теплилась в нём одна его душа.

Сказки на ночь

По вечерам больничная палата затихала и наступало время Ерша. Так звали худого, высокого, как высохшая жердь, с носатым лицом зэка. Он с мельчайшими деталями пересказывал прочитанные книги. Голос у него был монотонно уверенный, будто говорит по радио диктор. Под его истории и засыпали зэки.

Больничка располагалась на территории колонии. Отгорожена она была от нее только высоким каменным забором. Впрочем, на зону из тех, кто находился на излечении, никто не хотел – свои зоны надоели. На областную больничку свозили из разных колоний, с разных режимов. Здесь были и сложные заболевания, и травмы, и те, кто сам себя повредил, чтобы побыть на «больничке» – отдохнуть от изоляторов… Разный люд собирался в этом месте, напоминающем о вольной больнице. Чистые были палаты. Врачи, медсестры, лекарства – все как положено.

Степанова привезли сюда с травмой глаза. Он помнил, что когда осколок стекла выпал из форточки, которую он закрывал в жилом помещении отряда, то он поначалу даже не понял, что с ним произошло. Слишком все было неожиданно. Острая боль. Он прислонил ладонь к пораненному глазу, да так и пришел в санчасть – не отрывая ладони, и только там, быстро сообразив, резкий в движениях чернявый Колька-санитар сказал: «Проникающее ранение, повезут на областную больничку!» А дальше был автозак. Торопливые команды конвойных. И он, ошеломленный таким неожиданным поворотом судьбы. Операция. Жгучая, томительная боль. Успели спасти ему глаз хирурги. И только теперь, когда прошла неделя и со здорового глаза сняли повязку, смог Степанов осмотреться. До этого только слушал он увлекательные пересказы книг по вечерам…

Надо сказать о том, что человек видящий не вполне осознает своего счастья. Так не осознавал его и Степанов. До тех пор это было, пока неделю не пролежал в палате, не видя земного света. Может, поэтому сейчас, притихший, худой, лежал он на своей постели и вглядывался здоровым глазом в тусклые очертания больничной палаты, и вслушивался в удивительный рассказ Ерша.

Он уже знал, что Ерш болел раком горла. Постоянно носил «романист» повязку на шее. Что-то в его судьбе было еще более страшным, чем у других зэков. И они это чувствовали. Относились к Ершу с каким-то почтением.

Затихшую палату встряхнул ввалившийся в дверь Мотыль. Человек этот был огромного роста, с рыхлым, бледным лицом, искаженным ухмылкой. Он пришел вместе с тощим, юрким приятелем с первого этажа – там, в палате попроще, находились те, кто сам себя повредил. Что-то бурча, Мотыль быстро прошел к кровати Ерша и попытался ударить того. Приятель Мотыля, быстрый в движениях, остановил его. Послышалась какая-то возня. Затих «романист».

– А что он здесь байки загибает? Я вот больной по-настоящему, а меня завтра на зону, – с тоскливой пьяной грустью бурчал Мотыль.

Но вот он успокоился. Послышалось его оседание на кровати, будто мешок картошки бросили на нее. Осталось от Мотыля только его дыхание: перегарное, наполнившее палату смрадом, тухлятиной. Приятель Мотыля как-то успокоил Ерша и быстро ушел.

До утра Степанов не спал. Происшедшее его взволновало. Он не мог ничем помочь Ершу в трудную минуту. И от этой робости было неловко…

Утром Мотыль, молча собравшись, ушел – его вызвали на этап. Прошел день. А вечером в палате было непривычно тихо. Ерш замолчал. Ему просто не хотелось рассказывать больше книги… Что-то остановилось в этом нарочито бодром человеке.

Купчиха

На небе почти ровной полосой обозначилась линия - она разделяла суровую чёрную тучу и светлое сплошное небо. Осенняя стужа неумолимо побеждала последнее тепло. В саду было тихо. Костёр мирно поедал свою пищу - сухие ветки яблонь, сыроватую траву. Казалось, что уходящий мир тепла сосредоточился вот в этой своей последней крепости костре и давал тепло, требуя внимания к себе. Но рядом с костром уже была сырость подходящего вечера, и чувствовалось её немилосердное дыхание. И вдруг у ближайшей яблони шевельнулась ветка, пригляделся, так и есть птичка - совсем необычная - розовая грудка, короткий клювик, и вся взъерошенная, точно маленькая купчиха в своей добротной шубке. И задор этот чувствовался в каждом движении птички, и ещё чувствовалась какая то уверенность, даже сила в этом создании природы. Эта птичка не боялась приближающихся холодов, да что там, она своей птичьей силой бросала вызов этой стуже!

Ночной гость

В эту ночь плотная мгла была не кромешной, как обычно, благодаря полной луне. Волк бежал по насту дороги, проложенной к деревне и иногда принюхивался к ней, будто стараясь почувствовать, почему его так тянет к человеческому жилью.

В этом захолустье гостили двое, они приехали на машине еще засветло. Не были они охотниками, желающими побить зайца по первому снегу. А просто два уставших от городской беготни человека, мужчина и женщина. Их связывала многолетняя дружба. Те искорки любви, которые вспыхивали при первых встречах, давно угасли. Но что-то их связывало. Она искала в нем надежную опору в жизни. А ему было просто легко делиться с ней своими проблемами. Может, это и называется дружбой.

Печка была уже растоплена в доме приготовленными с осени дровишками. Холод отступил, и только его тени изредка копошились по углам небольшого двухкомнатного дома.

Сюда хозяин обычно приезжал по осени с семьей. Отдохнуть. Походить по грибы в ближайший лес. Зимой он сюда не приезжал. А вот так получилось сейчас.

Волк приблизился к ограде, за которой в окне призывно мерцал свет.

Присел на снег, прислушиваясь к окружающему миру. Но в опустевшей давно деревеньке не было даже собак.

Волк лежал и старался понять, что же скрывает этот дом – угрозу или покой.

Ему непонятна была логика людей, скрывавшихся таким образом от других людей.

Может, поэтому его так тянуло к этому месту – из волчьего любопытства. Дикость его давно уже пересилилась вот этим странным желанием – побыть поближе к людям. Может, потому что волк был одиночкой? В этих местах не осталось волков. Кого убили люди. Кто ушел в другие места. А этот старый волк остался – как охранник этого леса.

Им было хорошо вдвоем. Окружающий мир напоминал о себе только потрескиванием поленьев в каменной печке. Жар от печи помогал им найти уют в объятиях друг друга. Наступившая ночь все не приносила сна. Может, полнолуние так действовало на людей?

Волк ушел уже под утро. Остались лишь его следы. Он так и не нарушил покой непонятного ему людского счастья.

Поутру они с интересом смотрели на крупные следы, уходящие от окна в сторону темнеющего зимнего леса.

– Гляди-ка, собака к нам приходила, – улыбнувшись и запахнув шубку, сказала она.
Он промолчал, думая о чём-то ином.