Глава 1

Рось наша Матушка притекла наземь Ирием,
 истекает по земле всей стезею Ирийской,
такмо как притекла-то, какмо истекла-то,
 такмо и утечет в ино стезею Ирийской,
 какмо канет-сгинет да тма-тмуща летов.
А уж куда истечет дале, одному Вышню ведомо.

Глава 1

В прозрачной воде отразилась луна. Легкий ветер принес первый запах весны, и у людей на душе стало теплеть. Все в мире наполняется какой-то невероятной силой, когда снег начинает потихоньку подтаивать, и первые ручьи скользят вниз по пригоркам. В такое время странная тишина пронизывает все предметы, покоящиеся между небом и землей. Легкие птицы начинают свое беззаботное пение, а сквозь снег, на проталинах, появляются первые цветы – подснежники. Время такого невероятного покоя и умиротворения, кажется все напоено нежностью – это умиление природы. Когда весна все ближе и ближе, а зима все дальше и дальше, хочется сказки – у некоторых в жизни она являет свои таинственные сюжеты.
И у Виктора, очень странного человека с факультета антропологии эта сказка тоже случилась. А начиналось все очень просто. Работая над дипломом, он выбрал тему, которая и нарисовала в его жизни чудесную историю. Тема была посвящена народному фольклору российской глубинки, и в поисках этого самого народного фольклора он направился на север, где в дальних деревнях еще можно было что-то найти, чего не скажешь о центральных городах и деревнях вокруг них. Вооружившись диктофоном, записной книжкой и изрядным количеством выпивки, купленной в городе, ведь без нее в русской глубинке никуда, он направился в царство таежных жителей, в старинные деревни, до которых и советская власть-то толком не добралась, что уж говорить о цивилизации.
Путешествуя из деревни в деревню по полнейшему весеннему бездорожью, Виктор собирал песни, наговоры, стишки и прибаутки, существующие в народе и сохранившиеся на сегодняшний день. Старенькие бабульки и дедульки с превеликим удовольствием наговаривали на диктофон всякие разности, рассказывали сказки, прибаутки, пели частушки и старинные песни. Все это сопровождалось изрядным искажением языка, и у Виктора, человека с академическим образованием, некоторые слова вызывали откровенный смех.
-   А что, еще можете!… – подначивал народ Виктор.
-  Могем!!! – отвечал народ и продолжал свое дело, подогретый самогоном и ощущением  праздника. В отдаленных уголках даже незначительное событие может стать праздником, а уж приезд Виктора, интересующегося всяческими разностями, которые давным-давно для всех стали чем-то привычным, ну, а уж если человек из города приехал, интересуется этими разностями, тут уж не иначе – праздник.
Так, переезжая из деревни в деревню, он скопил множество всякого материала, магнитофонные пленки заканчивались, и поэтому Виктор всерьез подумывал о возвращении в город. Все бы хорошо, да только  одно событие, произошедшее с ним как-то на таежной тропинке, поменяло все его планы.
Из маленького села, чьего истинного названия так и не смогли припомнить люди, живущие в этом селе, а в народе оно обычно называлась «Кобаревка», Виктор по таежной тропинке направился в соседнее село. Было очень рано. Тайга только-только начала пробуждаться от ночной спячки, и первые утренние птицы еще не успевшие толком проснуться, едва перекликались, что песней никак не назвать. Свежий весенний ветерок слегка обдувал нашего путешественника, от чего дорога радовала. Свернув в кедровник, Виктор обнаружил странное, что и стало началом его таежной сказки.
Маленькая девочка сидела на тонюсенькой ветке кедра, высоко от земли и напевала какую-то старую песню. Она раскачивалась на ветке в такт песне, закрывая глаза в сложных моментах. Удивительно было не то, что девочка с самого раннего утра болталась по лесу, тем более что деревня была не так далеко, и даже не то, что такая маленькая смогла забраться на эту высокую ветку. Удивительно было другое. То, как она пела. Это не была песня маленькой девочки, и голос ее был далеко не такой, какой бывает у детей. Она пела и, казалось, ее голос, сильный и звонкий, льется со всех сторон леса, захватывает кроны деревьев, скользит в травах, заставляет так сильно сжиматься сердце. Казалось, это был не один голос, а несколько, слившись со звуками леса и между собой каким то странным образом.
Потом вдруг что-то произошло, и эти голоса превратились в один, как бы впрыгнули друг в друга, сливаясь в нечто однородное. Какое то время Виктор осознавал голоса просто как слившиеся, но потом произошло нечто совершенно невероятное. Вот это общее звучание голоса вдруг отделилось от маленькой певицы и зазвучало само по себе, будто над деревьями, под которыми стоял Виктор, появилось некое самостоятельное поющее пространство. У Виктора помутилось в голове, в теле началась мелкая дрожь, словно он трудился целый день до изнеможения на полный желудок, и в глазах начало плыть. Изменились очертания деревьев вокруг, поющая девочка начала странным образом меняться; то он видел красивую девушку с длинными русыми волосами, то он видел старуху где-то возле самого своего носа, от чего он рефлексивно отдергивался назад. В другой момент – это была та же девочка, потом она менялась, и перед ним, а не на высоте в несколько метров,  сидел совершенно другой человек. К нему из кромешной темноты окружающего пространства начали приходить невнятные воспоминания, но это было страшно и больно, и вдруг он заметил, что боится смотреть в сторону маленькой певуньи. Виктора захватило настолько, что по его щекам покатились слезы. Он долго крепился, а потом разрыдался, как ребенок, всхлипывая и горько вытирая слезы. Он очень хотел сдержаться, но не смог, и в результате рыдания стали по-детски безудержными. Что-то странное произошло с ним; все вокруг закружилось, и он потерял сознание.

Медленно приходя в себя, он почувствовал, что лежит на кровати, накрытый одеялом. Он открыл глаза.
Баба Люба, одна из местных жительниц, с которой Виктор познакомился совсем недавно, хлопотала по хозяйству. В доме пахло свежей выпечкой, медом и травами. На печке стоял большой чугунок, из которого доносился запах чего-то вкусного. Виктор только сейчас понял, насколько проголодался.
Увидев, что Виктор приходит в себя, баба Люба налила в железную кружку какого-то отвара и, присев на край кровати, поднесла его к губам Виктора.
На-ка выпей Витюш! – по-матерински сказала она.
Виктор отхлебнул терпкого и горячего отвара, и тепло разлилось по всему телу. Виктор понял, что практически проснулся.
Долго я спал? – спросил он, приподнимаясь на кровати.
Такмо поди уж две ночи как! – весело ответила баба Люба.
Что со мной? – поинтересовался Виктор, выпив остатки бабы Любиного отвара.
Мужики наши тебя в лесу нашли, совсем плохого. Ты даже слова произнести не мог. А что уж там с тобой случилося нам не ведомо. Врачов у нас тутно нет, так что по-нашему и лечиться будешь.
Нет, - засопротивлялся Виктор, поймав себя на ощущении какого-то животного, мистичного страха – ехать надо бы, а то задержался я тут у вас.
Задержался, задержался, - заворчала баба Люба – какмо ж ты в тком пложении поедешь-то, егда на ногах не несешься. Ты уж отдохни, полечись, а ужно потом-то и езжай на все четыре стороны. И это не прошение, а указание мое. Помрешь где в дороге волчары растащуть, а по на кой на таковое надобно-то!? Лежи да лечись.
Да не болен я – запротестовал Виктор.
А каков ж?
Тут со мной дело непонятное вышло… - начал было Виктор, но баба Люба прервала жестом.
Знамы ваши дела – лежи да молчи, а то браниться стану.
Она повернулась к выходу, и, открыв дверь, добавила:
На печи чугунок, там картошка и мясо поверху, так ты как встанешь, покушай. Молоко щасть Ванька принесет, да зелени, да ешо чего… дед Егорыч зайти обещался, так что некуда не отлучайся, дома сиди, там, в бочонке, отвар целебный, травки лесные – пей. Сказав это, она вышла.       
Виктор остался один и, лежа на большой кровати бабы Любы, начал вспоминать происшествие двухдневной давности. Он вспомнил, как вышел из деревни, перед этим плотно закусив и выпив, в доме дед Егорыча. Он вспомнил, как шел по таежной тропинке в сторону, указанную все тем же дед Егорычем. Два или может три часа ходу – тот самый кедрач. Он все помнил очень четко, так, как будто это было несколько часов назад. Потом эта девчушка, сидящая на кедровой ветке. «Как, интересно, она туда забралась, от земли ведь никак не меньше метров десяти, да на такой тонюсенькой ветке удержалась, не сорвалась вниз» - думал Виктор. Странная песня маленькой певуньи, глубокие распевы высоким красивым голосом, который явно не мог принадлежать маленькому ребенку. Потом воспоминания оборвались – дальше Виктор не помнил ничего. Сколько бы он не силился вспомнить, ничего не получалось. Только какая-то пелена, белая-белая, в том месте, где должны быть воспоминания о невероятном состоянии, пережитым им в лесу. Странные голоса в белой пелене не давали покоя Виктору. Они как бы жили своей жизнью. Толи это воспоминания, которые навеяла песня девчушки, толи это слова песни привязались и не отпускали сознания Виктора. Голоса толпились в его голове, спорили, нашептывали, напевали, и сколько бы Виктор не пытался освободиться от них, у него ничего не получалось.
Оставшись один, Виктор ощутил, как эти невнятные голоса в его голове начали приближаться, становясь, все более и более четкими. Виктор испугался и, попытавшись избавиться от них, затряс головой, соскочив с кровати, но у него ничего не получилось. Голоса усиливались, усиливался и страх. В какой-то момент голоса слились, и он вновь услышал странную песню.
Виктор закружился по комнате, тряся головой, какая-то неведомая сила подхватила его и подвела к бочке с бабы Любиным зельем. Он схватил ковш и, наполнив его, залпом выпил до дна. Горячая и терпкая жидкость проникла в его организм, согрела его, успокоила, и голоса исчезли. Виктор вновь ощутил невероятный голод.
Приоткрыв чугунок, он вдохнул аромат простой картошки, показавшийся ему невероятно аппетитным. Положив себе полную чашку, отломив хлеба, он приступил к еде.
Дядь Вить, – заверещал девятилетний Ванька, врываясь в дом – тут баба Люба вам велела занести кой-чего. Вот я принес. Мамка с утренними петухами млока надоила, а я ешо чрез зады на огород влез, да зелени разной принес. Дед Егорыч говорит, мол, вам шасть самогона надобно, а баба Люба браниться, все говорит вам мужукам одного надобно, да, мол, ото всех болезнев у вас одно – самогонка, а ешо говорила о чем-то с мамкою, мол, древлии ахомутали дядю Витю, шой то не понятное. Ой, маня мамка прыбьеть. Вы ж не говорите ей, да бабь Любе, шо я вам тут наговорил, а то возжами мане – тошно будеть.
Постой, постой, не тарахти ты так, - успокоил паренька Виктор – что там, про меня баба Люба говорит?
Прости дядь Вить, - ответил Ванька – ни чего те большо не скажу, а то, не дай бог, мамка узнаеть, такмо мне за енту болтовню все кости возжами пересшитает. А вот чего скажу, такмо то, шо баба Люба велела вам принести зелени поболе, да млока, да ешо вот тут хреновинка домашня, огурчиков на свом огороде наворовал.
Как это?
Да так, баба Люба велела, мол поди во свой огород по задам, да шоб мамка не знала, да зелени нарви, огурчиков, мол, укропчика да лучку зеленого, а опосля, того «ворованного» поди да дяде Вите отнеси, мол, ему шасть енто полезно – вот такмо, именно ворованное. А мамке она обешалась сама все разъяснить. Так шо вы, дядь Вить, кушайте, раз баб Люба сказала, полезно мол, она супротив всех болезнев у нас тут большой человек.
Выпалив еще кучу информации, Ванятка также быстро, как появился, прыснул за дверь. «Ух, егоза» - подумал Виктор, сдабривая картошку с мясом деревенскими разносолами, к тому же еще и ворованными.
Съев полную миску картошки с мясом, с зеленью ворованной, выпив литра два молока, Виктор почувствовал себя немного лучше. Посидев еще некоторое время за столом, он встал и вышел на крыльцо. Закурил и задумался.
«Деревенская жизнь, – думал он – добрая, старая и размеренная. Здесь бы мне жить! А народ какой! Чуть что не так, у соседей или просто у людей других, так всем миром собираются. Так, наверное, только в России бывает. Ну, где еще в мире можно встретить таково вот Ванятку или бабу Любу. Это наше – русское». Солнце припекало крепко, и Виктор скинул рубашку. Теплые лучи солнца коснулись его тела. Виктор потянулся.
Вот все смотрю на тя – ох здоров ты мужик – заговорил дед Егорыч, входя в ограду.
Егорыч был еще не старым, но его все, здесь, в деревне, называли дед Егорыч – это как бы уважительно. Пятидесятилетний статный и крепкий мужик, дед Егорыч, мог поднять коня и в одиночку срубить дом по старинке, без единого гвоздя. Его все в деревне уважали и, чуть какая помощь нужна, тут же к нему бежали, а он не отказывал никогда, поворчит оттого, что опять к нему за помощью, мол, мужиков мало нынче на деревне толковых, поучит уму-разуму людей, и поможет. А куда деваться – все ведь свои.
Здорово дед Егорыч – заговорил Виктор, направившись навстречу гостю.
Здорово, коль не шуткуешь! – весело парировал дед Егорыч – Что, не удалося с «Кобаревки» умыкнуться! Возвернули тя али как?!
Да не понятное дело вышло… - начал было Виктор, но дед Егорыч перебил.
Ты много-то не болтай, а то всякмо приклющиться могет. Молчи себе да молчи, баба Люба тутмо тебе советчица и участница, а иных, кому ведать ладно будет, она сама тебе указует, а болтать бушь, такмо и до беды не далеко. Чуешь?
Да вроде б?! – в недоумении ответил Виктор.
Ну, вотмо и ладненько! А шасть давай-ка со тобой, мил человек, самогоночки для сугревания души примем.
Да мне вроде бы не очень сейчас. Ванятка сказал, что баба Люба браниться за самогонку. Вроде б мне и нельзя ее?!
Ай… слухай баб больше, они ешо и не то скажуть! – весело парировал невидимой бабе Любе дед Егорыч – У них, у баб, какмо…все не хорошо коль мужичок самогоночки для души принял. А я те во что скажу, ента сама самогоночка, для мужичка сибирского, ако бальзам шоли какой. Ни акой бабе оному не внять, так что мы шейчас со тобой ентой самогоночки примем, а там глядь и на душе полегше станет. Внял?
Мгм! – улыбнулся Виктор.
И вот шо я тебе ешо скажу! Баб иной раз надобно послухать, они мудры бывають, а в ином на их и внимания то обрашчать не надобно, особливо как они, супротив мужиской силы пруть. Чуешь, шо говорю?
Мгм!
Ну, такмо на том и станем. Ташчи закуску да кружки; мы вон на задах, за баб Любиным огородом и присядем.
Виктор заскочил в дом, взял зелени, хлеба и хреновины, зацепив две кружки, он выскочил из дома. Дед Егорыч ждал, теребя папироску.
Ну, шо, наскрозь огород пройдем, там лужок уж больно хорош.
Пойдем. Только все же побаиваюсь, не заругается ли на меня баба Люба.
Не забраниться, а ежели забраниться, такмо на меня все вали.
Пройдя через огород, Виктор и дед Егорыч уселись на лужайке. Виктор разложил не хитрую снедь, поставил кружки. Дед Егорыч добыл из большого кармана рабочих штанов объемистую бутылку мутной жидкости, в простонародье именуемой самогонкой, открыл крышку и разлил первую порцию по кружкам. После, достал из другого, не менее большого кармана, несколько кусков вяленого мяса.
Ну…ухнем! – воскликнул он и выпил первую кружку.
Не отставал от него и Виктор. После пятого «ну…ухнем», они вновь заговорили.
А чавой с тобой сталось тамо в лесу-то? – поинтересовался дед Егорыч.
Ты ж велел молчать?
Так то да, молчать-то молчать, да вот люди по делу твому все нтересуються, а я ж тоже поди шоли человек!
Виктор начал рассказывать. Временами дед Егорыч останавливал его, уточнял детали и продолжал слушать со всей внимательностью. Эта внимательность и не нарочитая серьезность деда даже немножко испугала Виктора, но он продолжал рассказывать, опустив голову и спрятав глаза от пристального взгляда деда Егорыча. Дойдя до того момента, когда он услышал песню, Виктор понял, что все, что было дальше, куда-то девалось из его сознания. Он вновь почувствовал белую-белую пелену беспамятства, и голоса в голове. Какая-то горечь и боль пронзила его сердце. Глаза наполнились слезами. Если бы знал дед Егорыч какую боль он разбередил в сердце Виктора. Это было для него каким-то невероятным открытием, как будто бы наблюдая за собой со стороны, Виктор понимал – во всех нас живет такая боль, которую мы запретили себе чувствовать и помнить. Вместе с ней мы откинули прочь и часть самих себя и большую часть способности воспринимать мир, жить им, миром, соответствующим этой боли. Так вот все люди и потеряли в своей жизни нечто важное, необходимое, забыли. Такую боль практически невозможно победить или пересилить в себе, потому что желание сбежать, спрятаться куда-нибудь от этой невероятной боли, становится всецелым. Виктор почувствовал, что состояние его стало очень странным – в глазах все помутилось, как-то сузилось невероятным образом, голова пошла кругом. Может, повлиял и самогон, но Виктор был уверен, что это не так. Что-то гудело и шуршало в пространстве вокруг Виктора. Подняв глаза, Виктор откачнулся от взгляда дед Егорыча – и чем-то напуганный встал, чтобы уйти, но не смог подняться сразу же. Когда он все-таки поднялся, то обнаружил, что сидит с дедом Егорычем на его кухне в его доме, а вовсе не на лужайке за огородом. Виктор встал и пошел к дверям, но дверей там не было, он не мог их найти, как будто их и не было вовсе. Виктор встал, как вкопанный – он понял, что их действительно нет. Это в доме бабы Любы, дверь находилась в этом месте. И подумав так, Виктор тут же вспомнил, где дверь в доме у деда Егорыча, и направился туда. Но и там не было двери. Тут Виктор ярко вспомнил, что в этом месте дверь была в его собственном доме, далеко от этих таежных мест. Он вспомнил, что его родители купили этот дом, как дачу, а после того, как Виктор увлекся фольклором, позволили ему жить в этом доме. Именно в этом доме, таким образом, располагались двери, а у деда Егорыча двери явно находились в другом месте. Но и там Виктор не обнаружил никакого выхода, но зато в памяти всплыл образ совсем случайного дома, он даже не помнил, из какой местности…
Виктор не знал, сколько времени он бродил по всем имеющимся в его сознании образам домов. Он помнил только то, что возле последней двери он остановился, посмотрел на нее, словно что-то тонкое сломалось в его голове, и он сел рядом с дверью на корточки и задумался. Вряд ли Виктор вспомнил бы, о чем думал в тот момент, в его сознании отпечаталось только то, что он долго плакал и, после уснул, а когда проснулся, то услышал, как баба Люба браниться на деда Егорыча. В доме было ясно и светло. Виктору ни на миг не показалось, что это все ему приснилось.
Вот старый олух, - бранилась баба Люба – пошто напоил, да ешо допытывать стал. Ты чаво все в толк не возмешь, что я не придумываю.
Да ладно, Любаша, - успокаивал ее дед – не бранися, пошто бранится-то, почем мене-то знать от чего ты такмо взбеленилася, а нынче усе я понял.
Понял, понял, - все ворчала баба Люба – а коли сгубил бы молодца, такмо что тогда-то? Ладно, я ешо вовремя подоспела, а ежели б не подоспела… Тогда шоб было то, а?
Дед сидел потупив взор перед ругающейся бабой Любой. Виктор открыл глаза.
Охма, слава те богу, очухался! А я уж, у шоб ентого деда, думала-кумекала не спортил ли ентот Егорыч тя. Ну, слава те богу! На-ка, давай попей моего отвара, и шоб боле меня слухал, а не то помрешь… понял!
Ага… - ответил Виктор.
Отхлебнув отвара, он провалился в сон. Последнее, что он слышал – это причитания бабы Любы, отговорки деда Егорыча и… где-то, далеко-далеко по тайге разносилась красивая песня маленькой девочки.