Глава 7

Виктор открыл глаза. Он лежал в траве на маленьком зеленом островке, одним из тех, которых видимо
невидимо на болотах. Для того чтобы подумать, осмыслить очередное нравоучение бабы Любы, Виктор
часто уходил на один из таких островков, лежал в траве и смотрел в небо. На сей раз, он не помнил, как
оказался здесь. Открывая глаза, он как будто впервые ощутил, что он – это Он, а не кто-то еще. Не то чтобы
он не ощущал этого раньше – просто, на сей раз ему особенно ярко это ощутилось. Он прополз немного по
росистой траве и опёрся спиной на ствол невысокого деревца. Перед его взором четко предстал
белоснежный ствол дерева, растущего корнями вверх и излучающего золотые лучи. Виктор закрыл глаза и
запел:
Выходил-выезжал на широкий Простор младой удалец, как младой удалец - добрый молодец. Русы кудри его - то ветер лихой, ясны очи его - то солнце с луной, ну, а комонь его словно бы облака, а рубаха его - как зимою снега. На Просторе гулял, всё хаживал - маковкой своды держал небесныя. Выходил-выезжал на широкий Простор как иной разок младец - добрый молодец. Он всё сед, словно лунь, очи - ночи темней, ну, а комонь его, воронья вороней, как рубаха его, словно пегая тень. На Просторе гулял, всё хаживал - а опора его ниже самой Земли, ниже Сырой Земли лепой Матушки. Выходил-выезжал на широкий Простор всё во третий разок добрый молодец. Темны кудри его - вешни сумерки, ну, а очи его всё закатные, а как комонь его - рыжий в яблоко, а рубаха его – цвета алого. На Просторе гулял, всё хаживал - да как длани его держат сумерки, держат сумерки те туманные, над Сырою Землёй лепой Матушкой, без опоры он вовсе, без маковки. Выходил-выезжал на широкий Простор на четвёртый разок добрый молодец - добрый молодец да сокольничек. Рыжий ус вертит под рыжою копной, ну, а очи его — зорьки ясные, да как комонь его - кобылка каурая, а рубаха его - шита золотом, порасшита всё червлённым злато-серебром. На Просторе гулял, всё хаживал - как из солнышка его диво-дивное - диво-дивное, да всё чудо-чудное. Как из солнышка его Дева красная - Дева красная да Заря-Зарянушка. Как пойдёт Заря в Коло новое, тако яро и побудо человекови - человекови Православному. Обернётся добрый молодец иным концом, да возьмёт весь мирови своим кольцом, тако мирови всё хороводить станет празднично - хороводить да приплясывать навеселе…
Что это было, Виктор не знал, но довольно часто в последнее время к нему приходил этот странный образ.
И в этот момент он начинал что-то напевать, наговаривать, стараясь, чтобы никто, из находящихся рядом,
не услышал его. Он не понимал, почти ни одного слова из наговариваемого им, но чувствовал, какую-то
важность их, ценность для самого себя.
Виктор медленно открыл глаза и вздрогнул. Перед ним стоял старец, у которого он был, когда шел к бабе
Любе.
Добре, Старче – удивляясь сам своему говору пробормотал Виктор, соскакивая и кланяясь.
Добре, чадо… - устраиваясь недалеко от Виктора на пне, пропел старец.
Э-как вы, Старче, явились, я и не почуял прибытия вашего.
Ты, Рос, внимай, что говорить тебе буду… - запел старец.
Виктора, казалось, нисколько не смутило обращение старца. Он присел на колени поближе к старцу.
Собирайся в дальний путь – как потечешь на закат, встретишь множество опасностей от русальева приворота, да ты не теки на закат, а осолонь возьми по тропке неприметной таежной, люди помогут. После трех лун пути такового, притечешь на луг разнотравный. Там зри-прозревай, что почуешь в том лугу, да никому о сем не глаголь, а кому должно будет, так тот и сам уведает то.
Виктор достал сверток, зачем-то на сей раз собранный ему бабой Любой при выходе из дома. Он часто
уходил, но лишь на сей раз, она собрала этот сверток и подала. Виктор говорил, что он не надолго и совсем
не проголодается, но баба Люба настояла, чтобы он его взял. И теперь, по внутреннему ощущению
Виктора, он пригодился. Развернув сверток, он предложил старцу отведать нехитрой домашней снеди.
Старец не отказался.
Мудрые люди окружают тебя, Рос, да ты только слеп и глух покамест – пропел старец подкрепляясь.
Таков я – глуп, и здесь очутившись, совсем ничего не пойму.
А и не надобно пока тебе ничего ведать, знай только, делай, что говорят, а после там и прозреешь во всем.
Я и стараюсь так, да только не очень получается.
Получится…
Я искал вас, Старче, когда впервые встречался с вами, да вот только не нашел.
Ничего, коль по Прави, такмо я тебя сам изыщу, а коль от ума, то и не надобно.
Поведай мне, Старче, что во нынь со мною происходит?
Всему свое время…
Но, Старче…
Цыц – грозно нахмурил брови старец.
Простите меня, непутевого – заизвинялся Виктор.
Ничего, ничего, всему свой черед, а во нынь глаголю так – поди и сделай, что мной велено, кому дадено, тот и подсобит тебе.
Да, Старче, все сделаю, как вы сказали.
Ну, Лада тебе в утешательство, да благословение мое за хлеб-соль… - старец встал и собрался было уходить, но тут как бы о чем-то вспомнил.
Он подошел к Виктору, сидящему на коленях, сделал непонятный знак над Викторовым лицом, сложив
пальцы, а после поцеловал его в лоб. Виктору стало тепло. Это тепло исходило от куда-то изнутри него
самого. Он настолько увлекся ощущением этого тепла, что и не заметил, как исчез старец. Исчез также
бесшумно, как и появился. Виктору почему-то ужасно захотелось плакать. Слезы покатились сами собой.
Слезы отчаяния, что, когда-то, зная – сейчас он что-то важное в своей жизни забыл. И слезы умиления – от
осознания того, что это что-то ходит где-то рядом и почти касается его, Виктора, не показываясь
полностью.
Виктор опрокинулся на землю и запел громко и разборчиво, растягивая незнакомые слова так, как будто он
их знал всю жизнь:
«Сэ бо ячэтэ, пэрвые – Трыглаву поклонячэтэ!» - сэ яхом, а ы тому влыку славу поячэхом, хвалыхом, ы Сварга – дыда Божя, яко ждэтэ ноэ, сэ роду Божьску нчэльныко, а Всэнску роду – студыи, вэчэн, яко вотэцэ во лэтэ од крынэ Сва, а во зме ныколэжэ нэ взмэрзэ, а тоя водэ живэнцэ пьюче! живыхомся, доконэ нэ прэыдэхом, яко ждэ све ко нэму убэндэхом, до луцегоэх раяйстэх!..
Удивившись и смутившись пришедшим к нему словам, Виктор, задумался о том, откуда могли появиться
эти слова, но не найдя ни одного ответа ни на один свой вопрос, он отбросил все их в сторону, решив, что
вначале он должен сделать повеленое старцем.
Не откладывая в долгий ящик, Виктор соскочил со своего места и направился к дому, прыгая с кочки на
кочку. Весна была в полном разгаре, и майские дни были достаточно теплыми, чтобы в некоторых местах
высушить болото. На этих высушенных солнцем местах собирались птицы, играя и распевая песни, каждая
на свой лад. Виктору нравилось за ними наблюдать, но на сей раз, ему было некогда.
Войдя в дом, он хотел было рассказать всё бабе Любе, но она встретила его в дверях. Одетая и с дорожной
котомкой за плечами, она велела Виктору без промедления одеться и в путь. Виктор понял, что баба Люба
откуда-то всё знает, но времени на расспросы не было, и он, молча собравшись последовал за бабой Любой,
куда-то на запад…

…Вот уже неделю в пути, Виктор и баба Люба, останавливались на привалы, вечерами разжигали костер,
ограждая себя от рысей и волков. Баба Люба, обычно разговорчивая, на сей раз, была молчалива. Сколько
бы Виктор не пытался ее разговорить, она отвечала односложно, а иногда и вообще просила помолчать.
Дойдя до, обещанного еще ранее бабой Любой, зимовья, она стала более разговорчивой, но как-то по
особенному. На скоро поужинав, путники, уставшие с дороги, легли спать…

…Сизые предутренние сумерки охватили весь лес. Густой туман поднимался от влажной почвы леса, и
мягкая ватная тишина, словно мягкими теплыми ладонями, укрывала мокрое разнотравье. Нежный запах
трав и цветов разбудил Виктора. Он открыл глаза и потянулся. Баба Люба уже хлопотала по хозяйству,
постоянно что-то напевая, наговаривая или нашептывая. Оказавшись в человеческих условиях, баба Люба
быстро оттаяла, начала говорить без опаски громко и распевно, как привыкла. Виктор вышел из комнаты.
Проснулся, милок? Вот и ладненько. Поди-ка ты, милок, дровишек наруби, умымшись, да помельче лучин насверби.
Виктор кивнул головой и вышел из дома. Теплые и влажные сумерки наполнили Виктора какими-то едва
уловимыми ощущениями благодати. Он подошел к большой кадке и умылся. Вода была такая же теплая, и
какая-то плотная. Было ощущение, что это и не вода вовсе, а какой-то водный кисель. Откуда-то сверху
сорвались несколько капель и упали в кадку. Их звук заставил Виктора вздрогнуть и физически ощутить
тишину, наполняющую все вокруг.
Виктор взял топор и зашел под навес, где аккуратно, заботливыми руками проходящих мимо охотников,
была сложена поленица. Выбрав полено, Виктор установил его на чурбанок и ударил топором. Тишина
вокруг разразилась неимоверным грохотом. Виктор почувствовал себя грубым куском железа,
врезающимся в нежное и органичное тело тишины. Ему стало не по себе, но делать было нечего, и он вновь
ударил по полену, стараясь закончить эту неприятную работу как можно быстрее.
Ты чавой ж так расшумелся-то. Здесь-мо те не город, где шум-гам… здесь так себя вести будешь, такмо все зверье вкруг разбежится, а лесу-то без зверья не гоже вовсь.
Виктор повернулся на голос и увидел бабу Любу, стоявшую у сарая. Он подумал, что настолько увлекся
своими принеприятнейшими ощущениями разрушения тишины, что и не заметил, как со спины подошла
баба Люба.
Ой, баб Люб, и не говори. Я уж и сам всё понимаю, да ничего поделать не могу. И так и сяк, а шум из под топора всё одно выходит – в тон бабе Любе, ответил Виктор.
Ты просто, Витюш, живу не чуешь – нараспев сказала баба Люба. Вот сам подумай да поучись – слышь, что скажу те. Во всяком деле твоём жива нужна, а без живы-то и дело начинать не должно.
А что такое эта самая жива? – удивился Виктор.
Зверь лесной в лесу живет, рыба – в воде, а человек – в живе. Жива в жилах человековых течет, прям как речушка и в живот стекается вся. Коль ты «в себе», то и живы много в животе твоём, а коль не в себе ты, такмо и вся жива на расход.
Виктор попытался перевести все, что сказала баба Люба на свой, понятный ему, язык, но аналогий не
нашел.
Что же это все значит? – задал неопределенный вопрос Виктор, толи обращенный к бабе Любе, толи к самому себе.
Ох, милок, ни шо ты не внемлишь. Ну, ладно, слухай что скажу. Жива – это, как бы, жизнь человекова, как ток что ли. Жива течет внутри человека, и снаружи человека, и вокруг везде, и там, где и человека нет вовсь – жива-то везде. Жива как вода в реке, да токо вода-то она, как бы, место имеет, а жива та, матушка, места свого не имеет – везде-везде льется-разливается и нигде мало ее не бывает. От нее-то вся жизнь. Да есть, милок, место в человеке тако, где вся жива та сбирается, словно б ручейки – в реки, реки – в моря, моря видно тож где-то сливаются. Вот такмо и жива, течет себе течет везде, а после, как в человеке станет, поначалу разольется, словно б ручьи, после сольются те ручьи в реки, а реки – в моря, а моря тож в одном месте становятся. Енто место в человеке-то, милок, не зазря вовсь животом речется. В животе человековом вся жива сходится, склеивается. Много живы человек силен, здоров, мягок, ну, а коль мало живы, совсем плохо – и болеет человек, и по судьбе у его не ладится. Вот я и говорю, милок, что человек всякий, должон в себе место найти – «в себе» быть. Вам, в городах, плохо понимаемо то, но я все одно скажу. Иной человек в городе живущий каков – никогда в себе не бывает. Утром встанет – покамест умывается, то думает, что покушать надо, покеда кушает – уж на работу все мысли свои устремляет, как на работе, то домой уж в мыслях идет. Так вот и так – нигде его нет получатся, ни дома, ни на работе, ни в другом каком месте. Его думы вечно не там, где он. От того и живы в ём – ладно ешо на кончик иголки вместится, а то и вовсь нет. Чтоб эту саму живушку собрать, да в живот стечь, надобно во всякое время быть «в себе». Какмо человек «в себе» станет быть, так в ём много живы станет со временем, а как много живы станет, тут-то и тяга появится. Это знашь тяга-то кака? Это как в печи тяга, таковая тяга и в человеке. В печи токо тяга, как воздух течет, а в человеке тяга, как живушка в жилках играет.
Баба Люба взяла у Виктора топор и подошла к полену, которое он только что начал рубить.
Вот, Витюш, глянь-ка что покажу. Гляди да смекай…
То, что Виктор увидел, было превыше его понимания. Баба Люба лишь едва коснулась полена, острием
топора. Полено как будто расщепилось, и это произошло само по себе, без участия топора. Баба Люба лишь
едва зацепила верхнюю часть полена, дальше полено само разделилось на две ровные половинки. При этом
Виктор услышал лишь негромкий звук падающих половинок, ни удара топора, ни звука растрескивающейся
древесины, ничего. Виктор почесал в затылке.
Ну, что понял? – подняла брови баба Люба.
Не… - неопределенно ответил Виктор.
Ну, как же то не понять, милок, все проще пареной репы?
Как ты, баб Люб, это сделала?
Да не я то делала, а жива моя в тяге, такмо свершила.
Баба Люба передала топор Виктору и пошла в дом.
Учись, Витюш, это полезно – сказала она, входя в дом и на ходу, повернувшись вполоборота в сторону Виктора.
Виктор сел на чурбанок и задумался. И тут его осенило. Когда-то давным-давно, еще живя в городе, он
натолкнулся на какую-то книжку в библиотеке института, там было написано как раз о чем-то подобном,
что рассказывала ему баба Люба. Виктор попытался вспомнить.
Там было сказано, что по поверьям славян, в основном западной части России, момент появления ребенка
на свет разделялся на два, так называемых, Зарода. С первым криком – открывается рот и горло, начинают
работать сердце и легкие, как бы активируясь, приспосабливаясь к дальнейшей жизни. Это называлось
первой частью Зарода, знаменуемый, так называемыми, черешком и шишечкой. Черешок – некий путь,
ведущий во чрево.
Со вторым криком, когда ребенок впервые хочет есть, в тело входит живая душа или, как ее называли,
жива, открывая уду желания жизни – желудок – и опускается в живот. Это можно назвать третьей частью
зарода.
Размышляя, Виктор вспомнил, что жива была известна как одна из богинь западных славян, а о
использовании этого слова в России упоминаний практически нет, за исключением некоторых авторов,
включая П. П. Бажова со своей «живинкой в деле». Скорее всего, баба Люба, использовала это слово не как
имя богини, а в том же смысле, что и слово живот, то есть в смысле – жизнь. Виктор не мог сомневаться,
что баба Люба подразумевала под словом, жива – животную душу, то есть как нечто, оживляющее тело,
дающее ему жизнь и способность к деятельности. Немного позднее, баба Люба пояснила, что жива есть во
всём – она и есть жизнь, только по-разному о ней говориться, но это, по словам бабы Любы, было совсем не
важно, так как жива «по делам узнается, а как ты ее величать будешь и не важно вовсе». Виктор долго
думал над этим вопросом и, не унимаясь, вспомнил, в подтверждение слов бабы Любы, о том, что жива
течет в жилах и стекается в живот, слова Даля. Виктор не помнил в какой книге конкретно он это вычитал,
но то, что эти слова принадлежали Далю он нисколько не сомневался. «…Народному поверью, что сердце
лежит под грудной костью, под ложечкой – сердце болит, отвечает по крайности и учёное, латинское
название этого места; а поверью, что душа сидит немного пониже, в желудке, соответствует положение
брюшных нервных узлов, называемых также брюшным мозгом и седалищем животной души».
«А раз так, - думал Виктор – то, можно из живота всю эту живу направить куда хочешь. Только как?».
Он взял топор и слегка стал постукивать по свежему полену. Совершенно ничего не происходило. Он
замахнулся, а потом плавно опустил острие топора, полено слетело с чурбанка, издав при этом сильный
грохот. Виктор представил, как из живота по всем конечностям бежит, словно бы, теплая вода, выливается
в топор и передается в полено, пробегая светлым лучиком по всей его длине. Но все равно ничего не
происходило. Так он маялся в размышлениях, целый день, не выходя из-под навеса. Баба Люба не выходила
из дома и не мешала. К концу дня, в конец обессиленный Виктор, отчаявшись что-либо понять, сел на
чурбанок, бросив топор на землю. Топор, пролетев некоторое расстояние, стукнулся о полено, валявшееся
на земле. Полено легко раскололось. Виктора охватил восторг от увиденного. Он понял, чтобы жива начала
действовать, нужно перестать хотеть, перестать навязывать свою волю окружающим вещам, и они сами по себе начнут взаимодействовать. Задача человека, только пропускать сквозь себя жизнь, не пытаясь, что-
либо объяснять, понимать и, ни в коем случае, не пытаться что-то от себя делать в этом мире. Виктор
подумал о топоре, и осознал, что топор уже находится в его руке, ухватив его чуть-чуть, он без усилий
позволил топору удариться о полено. Словно легкий электрический разряд пробежал по всей длине полена,
а топор как будто вошел во что-то мягкое. Полено расщепилось без каких бы то ни было физических
усилий со стороны Виктора. Увлекшись этим делом, Виктор не заметил как стемнело.
Милок, - позвала его баба Люба – будя те, всю поленницу расщербатишь щя. Поди покушаем, а по утру
в путь.
Виктор вошел в дом довольный и веселый. Когда он начал рассказывать бабе Любе о своих успехах баба
Люба его не поняла.
А что, мил человек, заразвь не все живут?… – удивленно спросила она.
Что это значит, баб Люб? – удивился Виктор.
Ну, как что, разве жизнь не во всех есть?
Во всех… - ничего не понимая, ответил Виктор.
Ну, так чем ж тогда хвалиться, раз жизнь-то во всех есть – это всё ведь сама жизнь так делает-то.
Виктор подумал, о том, что действительно, понять ли бабе Любе, всю жизнь, живущую «по-правильному»,
что в городе, среди суеты и сутолоки даже такое простое явление, как жизнь, просто проходит мимо и
никак не воспринимается.