Книга длиною в жизнь

(экзистенциальная зарисовка)

Старик сидел с книгой в руках и медленно перелистывал одну за другой нестерпимо-белые страницы тонкой, совершенно новой книги. Иногда он поднимал левую руку и, задумчиво уставившись на яркие белые, жёлтые и голубые пятна, сиявшие вдали и освещавшие бумагу, гладил кончиками пальцев седую бороду.
Он перевернул ещё страницу – на ней медленно начали проступать буквы, тут же сливающиеся в слова, а те – в предложения. Когда проявилась последняя строка текста, старик начал читать, и по мере чтения слова в книге наполнялись для него смыслом. Там было написано:
«Всю мою жизнь, дарованную мне тобой, я страдала. Много страдала. Отец мой пил, и пил по-чёрному. Ребёнком я ничего не видела, кроме запуганной побоями, забившейся в угол кухни матери, закрывающей обеими руками заплаканное лицо, кроме шатающейся походки небритого грубого отца, удаляющегося в спальню, кроме серой пыльной улицы, торчавшей невзрачным куском из окна пятого этажа моего дома, такого же серого и такого же непримечательного, как и весь город, и люди в нём, и моё детство. После очередного скандала – ругани и побоев, когда всё стихало, я выходила на ночной балкон и судорожно вжималась в его перила, крепко закрывала глаза, чтобы, открыв их, увидеть другую жизнь, которая никак не желала наступать. А утром, когда отец уходил на работу, я приходила к матери на кровать и гладила её волосы. Я не плакала. Достаточно было её слёз.
В глубине своего сердца я обещала, как только вырасту, помочь ей, но не успела этого сделать. Едва мне исполнилось четырнадцать, она умерла. Я как сейчас вижу эти три страшных дня, которые унесли из моей жизни единственного человека, любившего меня. Я помню врача скорой помощи, приехавшего лишь только затем, чтобы констатировать очередную за его рабочий день смерть, бледное, с серым оттенком лицо матери, лежавшей в гробу, и крики больших серых птиц на кладбище, перелетавших время от времени с могилы на могилу и искоса поглядывавших на небольшую группу людей, так нагло вторгшихся в их мёртвое царство и нарушивших в нём покой и порядок. О, да! Эти птицы были здесь абсолютными властелинами!
В этот же день, в день похорон, я ушла из дома и отца больше никогда не видела. Но ещё очень долго я думала о матери и обо всём, что так часто случалось в моём детстве. Вопросы, всплывавшие в моём сознании совсем без предупреждения, преследовали и одолевали меня, сводили меня с ума. Долгое время я никак не могла понять, почему, ну почему она продолжала жить с человеком, который над ней издевался? Что их связывало? Чем таким она обязана была ему, что не могла разорвать эту жестокую связь? Я задавала эти вопросы, но ответы на них не находила».
Старик глубоко и печально вздохнул. Он поднял голову и устремил свой взор вдаль, туда, где искрилась маленькая точка пряного и тёплого медового цвета: Солнце – так, кажется, называют её люди. Точка успокаивала его, отвлекала от грустных раздумий и печального чтения, которому он посвящал всё своё время.
«Когда подошёл срок, я вышла замуж. Как практически все мои сверстницы, как большинство: не потому, что любила, а потому, что так было надо – женщинам, с которыми я работала, бабкам, существование которых сводилось к дворовым скамейкам, заботливым тёткам – двоюродным сёстрам моей матери, школьным подругам, соседям… И, возможно, мне, чтобы не быть одинокой.
Муж мой был человеком неплохим и поначалу, вроде бы, даже заботливым. У нас родилась дочь. Любил ли он меня по-настоящему, я не знаю, скорее всего, нет, как и я его. Разговоров у нас по душам не заходило: он был занят своими делами, я – своими. Сначала мне казалось, что это и есть самая настоящая жизнь, казалось, что это любовь и что передо мной простирается широкая дорога счастья».
Чтение было единственным занятием старика – его смыслом, его причиной и его целью. Оно было единственной возможностью реализовывать судьбы людей, и поэтому, невзирая ни на что, ни на какие ужасы и катастрофы, ни на бедствия и кровопролития, старик продолжал и продолжал читать, до самой последней страницы, до самой последней строки, до самого последнего слова.
«Но достаточно рано я поняла, что то чувство, которое я испытывала, было чем угодно, только не любовью: сердце моё было пустым. И всё же я старалась быть хорошей женой: ходила на работу, занималась дочкой, стирала, убирала дом, готовила – в общем, делала всё, что должна делать жена и хозяйка. Я смотрела ему в глаза, когда он возвращался с работы, слушала его вечные жалобы на коллег и начальство, наливала вторую тарелку супа».
Страница закончилась. Немного поколебавшись, мужчина перевернул лист. На следующей странице проступило неявное черно-белое изображение лица худой и бледной, измождённой однообразной и тяжёлой жизнью женщины. Её большие и светлые, чуть навыкате, как у святых с православных икон, глаза были пусты, губы кривились в жалкой улыбке, уходя уголками вниз.
«Жизнь моя была ровная и ничем не отличалась от жизни моих подруг, выгуливающих своих отпрысков во дворах, что были окружены серыми коробками домов, соседок, бегающих по супермаркетам в поисках акционных товаров, выискивающих места в детские сады и школы, прислуживающих в тесных неуютных квартирах мужьям и свекровям. Всё было ровно и гладко. И быть бы мне счастливой, да не получалось. Да, всё было ровно и гладко, то есть никак, и потому безнадёжно. Иногда я будто без причины становилась печальной, но понимала, что тосковать-то мне было не по чему: судьба моя не подарила мне ни иных стран, ни иных людей – интересных и увлечённых жизнью, ни большой всепоглощающей любви. И всё же я тосковала. Потом эта тоска проходила, и наступали опять безнадёжно ровные, одинаковые, серые, как лицо мертвеца, дни».
Б;льшая половина книги уже была в прошлом. Осталось совсем немного. Ещё несколько страниц – и всё, финал, конец книги, конец жизни, которая, как и сама книга, была совершенно недолгой. Но старец не торопился. Уж у кого, а у него-то времени было хоть отбавляй – целая вечность. Внимание его усиливалось, ведь не важно, чем началась книга, важно, чем она закончится.
«Отец мой пил. Потом стал пить и мой муж. Домой он приходил пьяным, поздно, садился на табуретку в нашей убогой кухне и грязно материл меня, нашу дочь, жизнь… Бить меня он начал не сразу, но, когда это случилось первый раз, сил разорвать цепи, сковавшие нас, у меня не оказалось, и я погрязла в серости, пьяной нищете, скандалах и безудержных побоях. Дочка моя пряталась за кроватью, закрывая от ужаса глаза, и молчала, крепко молчала, как я это её научила делать. Она закрывала маленькими ручками уши, чтобы не слышать грязную ругань отца и мои стоны, а утром находила меня на полу и гладила мои волосы, как я в своём пасмурном детстве гладила волосы моей обезумевшей матери».
От ветра страница затрепетала в руках старика, но в этот раз тяжелые и властные его пальцы не позволили ей выскользнуть.
«Может быть, я была виновата в том, что происходило с ним? Может быть, он начал пить оттого, что чувствовал холод моего сердца? Но, как бы то ни было, я уже не заглядывала ему в глаза – у меня не было сил видеть в них пустоту.
Так мы и жили: два несчастных человека – мужчина и женщина – под одной крышей. Да, я не любила его. Но и он уже больше не любил меня. Шли годы, наша жизнь не менялась, и теперь уже совершенно было непонятно, как сложились бы наши жизни, если бы мы никогда не встретились.
Ненависть, страх и презрение сплелись воедино и стали тугим клубком, комом застрявшим в моём горле и не дававшим выхода слезам. Моя душа перестала чувствовать боль: всю боль перенимало моё тело, корчившееся от ударов сапогами в живот. И мне уже было всё равно, но… Однажды, лёжа на холодным полу с закрытыми глазами, стиснув зубы, не в силах больше терпеть пинки и удары, я подумала о том, что иногда совершенно не нужно жить, иногда нужно просто умереть. И, подумав это, я расслабила тело, чтобы это случилось быстрее. Очередной удар ногой пришёлся мне прямо в живот – я содрогнулась, конвульсия плоти поднялась к горлу, вызвав рвотный приступ, изо рта потекла тонкая струйка крови. В приступе бессильного безразличия я открыла глаза и увидела дочь. Она стояла, закрыв руками уши, в проёме двери, выходящей с кухни, и смотрела на меня. И в этот момент в её глазах я увидела всю вселенную – вселенную страха и боли.
После того случая я решилась уйти. Но часто бывает так, что люди как будто предвидят наши желания и начинают противостоять нам. Я хотела уйти – он хотел, чтобы я осталась, я хотела быть свободной, он – чтобы я была его рабой, бессловесной, безропотной, бессильной, чтобы всегда и во всём полностью подчинялась ему – своими желаниями, действиями, мыслями… Но я не хотела больше подчиняться, я не хотела идти дорогой своей матери, не хотела быть сломленной злобным бездушным насилием человека, которого я называла мужем. Я хотела всё изменить. Но, чтобы изменить всё, надо было изменить себя. И я начала меняться.
Я затаилась в ожидании того дня, когда смогу оказать достойное сопротивление своему врагу и разорвать оковы этого злосчастного брака. Я копила силы и видела, что он это чувствует».
Снова подул ветер, и теперь уже непослушная страница скользнула под пальцами старика и открылась новой стороной, на которой беглой строкой начал проступать новый текст.
«Однажды он вернулся не таким пьяным, как обычно, и не свалился в грязную постель, чтобы забыться там до утра, а подошёл ко мне и ударил кулаком по лицу. Я потеряла сознание.
Очнулась я уже в больнице, находившейся на окраине города, в палате с голыми грязно-голубыми стенами, с маленьким, выходящим во внутренний двор окном, с грубыми медсёстрами и без малейшей надежды на лучшее. Голова моя нестерпимо болела. Врачи сказали: черепно-мозговая, но жить буду. "Только зачем?" – подумалось мне тогда. Видимо, душа, если она есть, чувствовала, что случилось что-то непоправимое. На мои вопросы никто не отвечал: никто ничего не знал. Все дни напролёт лежала я в застиранной кровати, на которой до меня лежали, а может, и умирали многие и разные люди, со своими драмами, трагедиями, горестями и печалями. Время текло, но сколько прошло часов, сколько дней, недель, я уже вряд ли смогла бы сказать: исчислять его я совсем разучилась. Однако я пыталась делать это, и проще всего было считать дни. В этом мне помогало убогое окно, что располагалось на одной из ободранных стен: оно становилось то нестерпимо ярким, то мрачным, тёмным и безысходным, но бездонность его сохранялась всегда. И всё же такая регулярность сбивала меня с толку, лишала мир, и без того совершенно ординарный, хоть какого-то разнообразия. Один день был похож на другой, одна ночь – на другую, я плохо спала, скорее, забывалась зыбким сном, сквозь который мелькали какие-то лица, моё сознание путалось.
По всей видимости, прошло несколько дней. Вернулась я в реальность, когда пришёл следователь, и уже от него я узнала, что произошло после моего злосчастного падения. Он рассказал мне, что муж мой, воспользовавшись физической слабостью нашей дочери, надругался над ней. А потом, когда, удовлетворив свою грязную похоть, он вырубился на диване, та перерезала ему горло кухонным ножом для разделки мяса. Рассказанному я не удивилась. Я столько страдала, что ни радоваться, ни печалиться не могла – не было сил испытывать никакие эмоции. Тем временем участковый поинтересовался, не знаю ли я, куда могла уехать моя дочь, куда, к кому мог податься подросток в неполные семнадцать лет. Но что я могла ему ответить? Нет, конечно, не знаю. Перед тем как уйти, он вложил в мою бессильную руку мятую записку. "Это вам", – сказал он. Когда дверь закрылась, я развернула маленький клочок бумаги. Там рукой дочери было написано всего одно слово: "Ненавижу". И только ты можешь понять, как я её понимала!»
Ветер едва шевелил седые длинные волосы старца и будто нашёптывал ему те слова, что мелькали у него перед глазами.
«Но всё когда-нибудь заканчивается. Закончилась и больница, и я вернулась в дом – остывший, нежеланный, ненавистный. Всё в нём каждую секунду напоминало мне о том, что здесь произошло. Вечерами я лежала на полу, и моё тело корчилось в судорожных рыданиях. Когда сердце моё было выплакано, я решила свести счёты с жизнью. Холодно и расчётливо я подготовила верёвку, мыло и табурет, проверила крюк, на котором когда-то висела нарядная люстра, а сейчас болталась шестидесятивольтовая, самая дешёвая лампочка. Закрыла входную дверь на все замки, которые ещё остались не сломанными от пьяных вечерних попыток моего бывшего и уже покойного мужа открыть её, проверила, отключены ли газ и вода, подготовила документы, чтобы полиция не затруднила себя их поисками в ветхом и грязном белье вдовы пропойцы, и положила их на стол в гостиной. Теперь, ты видишь, я стою на табурете, на моей шее петля, руки мои опущены, ибо нет сил поднять их к тебе. Я готова. Вот моя молитва тебе».
Текст начал меркнуть и пропадать. Старец склонился над книгой. Слов было практически не разобрать, но он продолжал читать.
«Милостивый и всемогущий, хранитель моей судьбы! Всю жизнь я любила тебя и не испытывала ни малейших сомнений в том, что, когда я покину этот мир, ты встретишь меня. Я не желала никому зла и не делала его. Может быть, я делала мало блага, но стоят ли мои несчастья твоего гнева? Почему ты позволил всему быть так и никак иначе? Почему ты не останавливаешь руки убийц, не притупляешь мысли насильников, не тушишь пожары войн? Неужели ты не любишь тех, кого сотворил? Неужели даже я не достойна твоей жалости и твоей любви?
С детства я не верила в чудеса, хотя большие красочные книжки с яркими картинками, которые я иногда выпрашивала почитать у своих неверных подружек, говорили обратное: они утверждали, что чудеса случаются, надо только в них верить. И вот, я верю в тебя. Разве ты не чудо? Разве не чудо иметь возможность распоряжаться чьими-то жизнями? Но если я не Бог и жизнь моя мне не принадлежит, то пусть мне хотя бы принадлежит моя смерть».
Старик медленно перевернул страницу – дальше ничего не было, лист был совершенно пуст. Он провёл по нему пальцами – бумага была чуть шершавая и издавала приятный шумящий звук. Но книга – книга молчала. Мужчина закрыл её. В ответ раздалась тишина – закрылась ещё одна жизнь. Очередная, обычная, со своими тихими радостями и глубокими печалями. Ещё одна в череде бесконечных жизней, наполнявших бесконечное существование старика.
Он повернул книгу, будто желая положить, но её подхватил ветер и стал уносить вдаль, к звёздам. По мере удаления книга становилась жёлтой и старой, будто зачитанной, залистанной людьми и временами, страницы её истрепались, их края стали неровными, будто бахрома, а потом вся она рассыпалась на глазах, словно уничтоженная природными катаклизмами, забвением и временем.
А в руках старика была уже новая книга, да и не книга даже, а целый фолиант, с глянцевыми листами, цветными картинками, массивным переплётом. И начиналась она так:
«Я никогда не верил в тебя. Не верю и сейчас. И не рассчитывай, что исповедь эта посвящена тебе. Нет, это разговор с собой, ибо нет Бога ни на небе, ни на земле, а если он и есть, то никто другой не может быть Богом для меня, кроме меня самого. Иначе как можно рассудить всё то, что происходит со мной?»
Одна печаль сменялась другой печалью, одна трагедия уступала место другой трагедии, и никогда не станет возможным оборвать эту вечную линию судеб и жизней.
Жизнь, как книга, не может быть бесконечной, ведь чем длиннее книга, тем меньше в ней смысла, и чем книга короче, тем более чётко проступает её смысл. Жизнь же, лишённая смерти, лишена смысла вообще. О чём она, если она обо всём?