Огни

(экзистенциальная зарисовка)

Из-за угла стреляли. Девочка сидела на корточках, крепко сжимая локтями колени, зажмурив глаза и закрыв руками уши, и всё равно продолжала слышать, как из-за угла стреляли. Раскатистая очередь автомата делала этот мир ирреальным – жестоким, суровым, мужским… С терпким запахом пота молодых и сильных тел. С грубыми окриками их низких голосов. С их неуправляемой энергией. С яростной агрессией...
Рядом, накрытое до самого подбородка пледом из ярких цветочных орнаментов, лежало уже остывшее тело её матери. Настигнутая неожиданной пулей, женщина умерла практически мгновенно, внезапно всплеснув, как крыльями, белыми худыми руками и тяжело рухнув спиной на асфальт. Сейчас уже рана от выстрела, прервавшего её недлинную и нелёгкую жизнь, была не видна – девочка закрыла и рану, и тёплую вязкую кровь, всё текущую и текущую из дыры на теле, платком. Сначала тело было тёплым, но потом стало холодеть, тогда-то девочка и отыскала в развалинах соседнего дома одеяло, притащила его сюда и накрыла труп – совсем как когда-то мама её саму – в беспамятстве и ознобе болезни.
Девочка не плакала. Она знала, что такое смерть, знала, что смерть есть – ей уже рассказывали, но раньше она никогда не сталкивалась с ней лицом к лицу, не видела её, такую надменную, такую равнодушную, с горбинкой на носу и узкими, строптиво сжатыми губами, с непреклонным взглядом колючих глаз и тонкими холодными руками, разгуливающую так свободно и беспрепятственно по городу, где раньше жили люди, по улицам и домам, чьи жильцы не привыкли умирать. А теперь увидела.
 Она знала, что любящая её душа, некогда обретавшаяся в остывшем теле, накрытом сейчас одеялом, уже на небе и уже ждёт встречи с ней. Непременно ждёт! Девочка тоже ждала этой встречи. И поэтому не пряталась от солдат, от огня, от выстрелов… Она просто сидела, закрыв глаза, и ждала, когда её жизнь остановится. И только немного боялась, что будет больно.
Но ничего не случалось. И она продолжала сидеть, не открывая глаз, каждый раз испуганно вздрагивая всем телом от грохота, вызванного отдельными выстрелами, и мечтала о том времени, когда снова сможет обнять ту, кого называла мамой.
Но вдруг выстрелы прекратились. Над развалинами повисла зловещая кладбищенская тишина. Только на этом кладбище, в которое превратилась цветущая и полная людских голосов улица, мертвецы погребены не были.
Девочка открыла глаза, поправила одеяло на трупе, наклонившись, поцеловала женщину в холодный, цвета восковой свечи лоб, погладила её жёсткие чёрные волосы. Женщина была очень красивой. И смерть лишь подчёркивала её красоту: тонкие руки казались ещё более по-женски слабыми, скулы – точёными, а сама она – беззащитной и трепетно нежной.
По улице пробежали, держась близко к стенам обвалившегося дома, чужие солдаты. Выстрелы возобновились. Один из пробежавших запрокинулся назад, навалился всем телом на каменную стену и начал медленно сползать вниз. Из маленькой дырки на его лбу тонкой струйкой на лицо и шею стекала кровь и, превратившись в скользкую змейку, заползала, ища спасения и укрытия в теплоте человеческого тела, за ворот гимнастёрки.
Девочка снова закрыла глаза. Она силилась вспомнить улыбку мамы. Сидела, сильно-сильно зажмурившись, до тёмно-зелёных и фиолетовых кругов, и вспоминала. И чем дольше она так сидела, тем воспоминания становились всё ярче и ярче, а звуки чужой войны – тише и глуше.
Её предыдущие пять лет жизни были тёплыми, светлыми, наполненными радостными звуками. Сейчас здесь тоже было не темно, не тихо и не холодно, но совсем по-другому, не как тогда: раскалённое солнце плавило раскуроченный металл зданий и нагревало камни разрушенных во время бомбардировок домов, в которых горело всё, что могло гореть; яркие вспышки разрывающихся снарядов и бешеное, пляшущее на остатках бывшего людского счастья пламя слепило глаза; очереди выстрелов, прерываемые только оглушающей тишиной взрывов, заглушали все иные звуки мира – всё было жарким, ослепительным и невообразимо громким.
От огня становилось невыносимо жарко. И, словно осознав это и поняв, как тяжело сопротивляться светилу, пламенное солнце, украдкой заглядываясь, будто в зеркало, на бушующий в развалинах пожар и видя в нём свое нарциссическое отражение, начало медленно скатываться вниз. День клонился к закату. Яркие всполохи заходящего солнца, как стяги побеждённого и впопыхах покидающего поле сражения войска, судорожно взмётывались над разорённым городом, со всей болью пророчествуя, что встретиться им больше не суждено.
Из-за угла стреляли, и на противоположной улице намертво сраженные расплавленным свинцом падали люди: полная молодая женщина в малиновом с яркими голубыми и синими цветами платке, которым она пыталась закрыть лицо и волосы; её восьмилетний сын, крепко державшийся за её руку и всё время оглядывавшийся на тяжело дышащую, наступающую им на пятки мрачную, разрываемую огнями выстрелов тьму улиц; двое солдат, бежавших наперерез выскальзывающему из здания человеку в чёрном; потом ещё четверо выскочивших – чтобы помочь своим; старик, пытавшийся укрыться за ветхими остатками того, что раньше служило забором, а сейчас напоминало безысходность человеческой жизни, и его собака, огромная, лохматая, угрюмая, лет которой было, наверное, столько же, сколько и самому старику…
Улица опустела. А из-за угла продолжали стрелять. Девочка подняла голову к небу – дымному, серому, ненастоящему.
…Уставший Бог сидел на огромном камне в центре пустоты, которую он называл миром. Ему было одиноко – давно и безысходно, и единственное, что его занимало, – это смотреть, как под большой сферой зажигаются и потухают яркие голубые и синие огни. Это силой его воли зарождались новые жизни и заканчивались старые, но Бог об этом не знал, он просто сидел и тихо улыбался мерцающим огням перед собой.