Товарищ хирург Глава 2

Вот ему уже пятнадцать, а Платон вынужден унизительно отсиживаться в кромешной темноте старого амбара. Здесь холодно, и разные запахи, смешиваясь друг с другом, тревожат воображение смутными видениями из суеверного детства. Опершись спиной на огромный мешок с мукой, Платон глубоко вздыхает, и ноздри ему щекочет запах сырости и немножко гнили, запах мышей — оттого-то чёрный кот Чертополох и дежурит тут вместе с Платоном, прорезывая тьму ртутными кругляками своих кошачьих глаз. А ещё, конечно же, запах трав, собранных матерью в веники в конце лета и подвешенных на балки под низким потолком. Дурманят и усыпляют пряные травы, но продрог Платон, оттого и боится уснуть. В груди у него — безрадостные мысли.

Несмотря на вечно царившую в амбаре темноту, юноша знал тут каждый угол, изучил на ощупь каждую дырочку, оставшуюся после сучка, каждую выбоинку топора в дереве, каждую трещинку, которыми время нет-нет да и бьет даже мощный, кажущийся железным брус. Когда мать приносила ему свечу, Платон принимался читать книги, — но большую часть времени он хоронился тут от отца в полной темноте.

Нет, отец ни разу не позволил себе тронуть Платона хоть пальцем. Странно, но порой мальчику даже хотелось, чтобы отец ударил его, со всей силой своих мускулистых рук. Платону отцовские мышцы, тугие и продольно вытянутые, почему-то представлялись наощупь похожими на плохо проваренное петушиное мясо. Мальчик был готов принять на свою голову и гнев, и ругательства, — только не это молчаливое презрение. Оно ещё тяжелее, ведь абсолютно не понимаешь, что ты делаешь не так, в чем не отвечаешь чаяниям отца. Но поговорить с отцом не удавалось: он избегал каких бы то ни было бесед, а уж тем более откровений. То перешёптывался с матерью урывками фраз, то чугунным молотом ронял какое-то утверждение и не терпел, чтобы ему возражали.

Он полагал, что главу семейства должно понимать без лишних объяснений, — так было и в семье, где он рос. Надо шевелить мозгами, а не выходит — получай ложкой в лоб. Как бы ни негодовал он сам в свои молодые годы на такое наказание, со временем пришлось признать, что это лучшее лекарство для дурной головы. Ведь и его отец, и сам он пеклись только о благе семьи. А на пространные разговоры когда время-то найти, если посевная в самом разгаре?!

Он действительно хотел, по его меркам, немногого и такого естественного: чтобы сын не дурачился со своими книжками, которые ещё неизвестно, пригодятся ли ему когда-нибудь в жизни. Труд — единственное, что не даст человеку пропасть в беде. Труд дает и навык, и сноровку, и опыт; по сути, вс;, что нужно человеку, он приобретает через труд, а вот на книжках далеко не уедешь, когда жрать хочется. У самого у него было за плечами три класса школы, где он выучился счету и чтению по складам. Больше ему в жизни ничего и не пригодилось.

— А вот он знает, как тел принять у коровы? Об этом вот в книжках, которые ты ему суёшь, написано? На кой черт тогда ему эти книжки?! — злился он на мать.

При отце книги лучше было вообще не доставать — они тут же летели в печь. У самого у него, правда, был стеллаж, заполненный книгами, но ни разу он не открыл хотя бы одну из них, — не было времени. С утра до ночи он пропадал то на скотном дворе, то в поле, то в мастерской, даже на огороде умудрялся похозяйничать — и там у него был идеальный порядок. Обязанности матери ограничивались домом. У отца было несколько помощников, но вот сын среди них так и не примелькался.

Неизвестно, может быть, мать таким образом мстила отцу за нелюбовь…

Платон долго не понимал, отчего отец мать не любил, но что не любил, всем было ясно, как божий день. Она была воплощением женской красоты: белокожая, белокурая, точеная, — ну, право, фарфоровая статуэтка. При всей своей кажущейся хрупкости, характером она была кремень, силы воли ей было не занимать. Особо в её наружности привлекали алые губы и огромные серые глаза, такие лучезарные и сияющие, как будто Творец вложил ей в глазницы две драгоценные жемчужины.

Конечно, отец не понимал, что ему делать с такой павой. Так какой-нибудь сибирский пахарь будет чувствовать себя где-нибудь в Лувре, если его подвести к изображению Джоконды. Почешет в затылке, оглянется посмотреть на окружающих, чего это они рты от восхищения разинули, и примет самый хмурый вид. Отец терпел мать в своём доме, как терпят ненужную статуэтку, с которой нужно ещё и пыль стирать, с тем только, чтобы иной раз похвастаться своей драгоценностью перед соседями.

— Платоша, выходи, — тяжелая амбарная дверь лениво поползла на петлях, уступая льющемуся свету дорогу в кромешную темноту.

Юноша поднялся, с трудом разминая затёкшие ноги, — всё это время он, забывшись, просидел на корточках, — и подкрался к двери, как настороженный зверёк, хотя, — раз мать пришла, — значит, угроза миновала.

В первое мгновение дневной свет ослепил Платона, и он подслеповато поморгал своими необычно длинными для мужчины, кручеными ресницами. Встретились два подобия, — как будто отец и не участвовал в создании этой жизни. Платон был похож на мать во всём: столь же худощавый и вытянутый, столь же бледный, с таким же тонким, худым лицом, длинной шеей, белокурыми волосами и огромными, разве что карими глазами.

Может быть, именно этот цвет был повинен в том, что отец подозрительно относился к сыну… У самого у него были обычные глаза такого родного для русского человека небесно-голубого цвета, а у матери — серые… Никто не знал, почему так получилось с этими проклятыми глазами.

— Ушёл?

— Ушёл.

— А ты что сказала?

— Что ты давеча ускакал в поля, стадо смотреть.

— А если проверит?

— Придумаем что-нибудь.

— Мам, может быть, надо было пойти с ним? Может, довольно уже прятаться?

— На базар иди, на мельницу иди. На скотобойню не пущу. А вообще, тебе учиться надо, — мягко урезонила Платона мать.

Продолжить чтение http://www.proza.ru/2019/03/20/11