Верую

(новелла)

То было очень странное утро. Дважды монаху Остапию – и всё до полудня – явлено было откровение. Первое откровение было радостным – о скорой смерти его. Монах довольно улыбнулся: отмучился, наконец, раб Божий Остапий, пора и на вечный покой праведнику старому отправляться. Обрадовался. И так и проходил первую половину утра, как блаженный, с довольной улыбкой на лице: мол, не зря жизнь праведную вёл, не зря греху да искушениям всяким одолевать себя не давал. Не то что иные люди – грех на грехе, да грехом больше!
Да что люди! Что с них, с мирян невежественных взять? Разве же им доступна идея Бога? Совсем другое дело – монахи: люди избранные, к небесам святым приближенные, рукой Бога благословлённые. Да только ведь и не каждый монах такой чистой безгрешной жизнью, как у Остапия, похвастаться может. Схимник самодовольно пощурился на яркое солнце.
Второе же откровение ввергло его в пропасть отчаяния. Было ему в откровении этом явлено, что никакой он и не праведник даже, а самый что ни на есть истинный грешник, и что не будет ему спасения никакого, ежели за то время, что отпущено ему до близкой его кончины, не покается он в грехе своём, не вымолит себе за него у Бога прощение. Остапий пригорюнился, улыбка с его лица сошла, а сам он впал в тяжёлое уныние.
Всё утро думал. Думал, думал, но что есть грех его – никак уразуметь не мог, ибо вёл, по мнению своему, жизнь наиправеднейшую: водку не пил, табаком не баловался, с женщинами – дурными, недурными – не знался, с погаными мыслями еду в рот не брал, пищу принимал постную, да и то только лишь для того, чтобы поддержать бренного тела своего существование. Молился – и утром, и вечером, и на ночь глядя, и перед обедом, и после. И тем паче ни в краже, ни в убийстве, ни в воровстве уличён никогда не был.
Лет пяти от роду остался он один-одинёшенек на свете после смерти родителей – упокой господь их душу – и был прибран добрыми монашками в приют для сирых и убогих. Там и воспитывался до отроческого возраста. Сразу уверовал и в стезе, избранной им, ни разу не усомнился. После приюта отправился в духовную семинарию, оттуда в храм, а потом и в монастырь – от людей да греха подальше. Сколько же лет так прошло? Восьмой десяток уж давно разменял, а за все свои годы так и мирской жизни попробовать не возжелал. Где же тут грех?
И он продолжал думать сызнова… Всё дальше и дальше от дня сегодняшнего уходил он в свои воспоминания, всё глубже и глубже в поиске греха вскапывал пласты памяти, да только что толку? Долго он жил, шли годы, менялись времена и правления, а жизнь его оставалась прежней – как десять, так и двадцать и сорок лет назад. Откуда же тут, на отшибе, в жизни схимника и монаха, греху-то взяться?
Остапий вышел во двор. День был обычным, дел было много. Надо было поле полить, да сорняки выдрать, да дрова наколоть, да в город под вечер сходить. Монах закряхтел. Шутка ли – в семьдесят-то восемь лет хозяйством заниматься! Тут и молодой вспотеет, не то что старик дряхлый… Остапий взял ведро и пошёл к колодцу. Дряблым он стал, немощным, а куда деваться: раз выбрал путь схимника, приходится жить одному да самому себя обслуживать – стирать, убираться, готовить, за огородом следить, гостей из города принимать, кормить-поить, за жизнь беседовать… По молодости-то легче было, а вот сейчас…
Остапий сам на себя вдруг нахмурился: а что сейчас? Нечего жаловаться – участь нехлопотная ему досталась: лишений и горя не знал, сыт и обут всегда был, от людской ненависти и зависти крестом животворящим был защищён, а что один постоянно, так даже и легче – не на кого злиться да обижаться. Нет людей – нет греха.
Колодец скрипел, но Остапий продолжал настойчиво крутить ручку, всё выше и выше поднимая на поверхность ведро с водой. Последний оборот. Он схватился за край ведра руками, да, не в силах поднять тяжёлую ношу, не удержал его и пролил ледяную воду себе на ноги. Вздрогнул от холода и отошёл. Ведро со звоном покатилось по земле. Эх…
Послеобеденный отдых немного поднял настроение. Поев рисовой каши с изюмом, старик задремал, растянувшись на драном мешке под ободранной сливой с мягкими набухающими плодами на мозолистых заскорузлых ветках, а когда проснулся, солнце уже не пекло, воздух не плавился, а по небу робко бежали, подкрадываясь к жёлтому кругу, пушистые тучи – предвестники горьких стенаний неба.
Старик задумался. Интересная штука – память. Живёшь вот, живёшь, и вроде бы что-то уже забылось, кое-что и не помнится вовсе, ан нет, приходит момент, и всплывает всё в памяти, будто вчера только случилось.
Много интересного и памятного было в жизни Остапия, много было такого, что останется недоступным мирянам. Было и то, что забылось, а теперь вот вдруг раз – и вспомнилось. Ярко так, с подробностями, с несущественными деталями. Да только…
Случай один был, интересный. Ездил он по молодости как-то в далёкий монастырь, к старцу одному. Старец тот странным был, загадками всё говорил, ответов прямых никому не давал. Но за советами к нему люди шли, и шли разные. То, бывало, бабка столетняя приползёт попросить за правнука перед богом слово замолвить, а то и большой чиновник из города на серьёзном авто прикатит – молитвами деньги краденые у народа очистить. Всякие люди бывали, всякие приходили… Да только явился однажды к старцу тому мужик необычный – бандюга бандюгой, голова бритая, на руках и плечах – всё сплошь рисунки, а глаза внимательные, цепкие, но беспокойные – всё что-то ищут. По всему видно – беглый.
Старец мужика принял, за стол позвал, чаю налил да пряники к нему подвинул. А тот сидит, ни к чему не притрагивается.
– Зачем явился? – старец гулко поставил стакан с чаем на стол.
– Бога ищу.
– Грешен? – спрашивает старец.
– Грешен, – отвечает мужик, – потому и пришёл.
– Молись, коли грешен, – велит ему старец.
– Не молится мне. Слов не могу найти.
– Да веруешь ли ты, если слов не находишь?
Мужик не ответил. А старец своё гнёт:
– А может вопрос какой на сердце остался?
– Остался… – мужик опустил голову, а потом поднял на старца лицо и посмотрел так доверчиво, как-то по-доброму, и спросил: – Верно ли книга твоя говорит, что я, как и ты, Богом единым создан?
– Верно, – отвечает схимник.
А мужик будто его и не слышит. Вопросы всё задаёт да сам же на них и отвечает. Грамотно так отвечает, и речь чистая, правильная, даром что каторжанин. Видать не одну книгу-то умную прочитать успел до того, как на каторгу отправился:
– Ведь что я? Зло. Столько смертей на мне… А Он есть добро – чистое, незамутнённое. Вот и вопрос: как же Он, милосердный, терпит меня? Почему зло творить разрешает? – мужик сделал паузу. – И ещё вопрос есть. Скажи, могу ли молиться Ему, когда руки мои кровью созданий Его запачканы?
– Молиться можешь. Каждый молиться может, – схимник взял со стола пряник и разломил его пополам. – Ступай к себе. Руки помой. И молись. Начни говорить с Ним так, будто ты перед ним стоишь и нет никого больше – только ты и Он. И никого в целом мире.
Мужик тяжело вздохнул, покосился на старца, а тот сидит, усмехается:
– Вижу, не веришь ты мне. Да только зря делаешь, что не веришь. Мыслей ведь ты Его знать не можешь. А может, ты люб Ему. Может, превыше всех праведников люб.
– Неужто любить меня можно? Да отчего?
– А оттого, может, что из всех людей, трусливых да притворяющихся, один только ты в Него по-настоящему и веришь.
Видно было: мужик сконфузился. И вопросов больше задавать не стал. Шапку свою взял и пошёл было из комнаты вон. Да только старец его вернул:
– Стой! – говорит.
Мужик обернулся.
– А вот теперь иди, – будто издеваясь над ним, разрешил схимник.
А каторжанин с места теперь не трогается, ожидает, что скажет старец ещё.
 – Хочешь совет? – произнёс, наконец, схимник, поглаживая правой рукой редеющую бороду. – Бога ищи. И Бога ищи в себе. Да только помни, что одним грехом других грехов не замолишь.
Монахи, присутствовавшие при этой беседе, недоуменно переглянулись.
Нашёл ли беглый каторжник Бога, нет ли – кто знает? И непонятно было, поняли ли они друг друга: один что-то сказал, а другой что-то воспринял. Да только бывает и так, что один сказал одно, а другой услышал другое.
Совсем молодым тогда был Остапий, не понял, с чего мужику старец такое сказал. То ли в силу возраста, то ли в силу слабохарактерности – думалось ему тогда. И был в его думах налёт молодого превосходства над старостью. Однако он всё же спросил: почему?
Старец же, грустно посмотрев в даль, будто разговаривал с ней, а не с юным послушником, не сразу решил, что ответить. Но всё же ответил, и ответ его был таков:
– Люди – нетерпимые и категоричные по сути своей безбожники. И, невзирая ни на веру, ни на религию, к коей себя причисляют, живут в отрицании главной способности Бога – способности властвовать и творить. Говоря «это неправильно, так быть не должно», они отказывают Богу в воображении, в возможности созидания, в разнообразии мира, созданного Им. Вот они-то и есть настоящие грешники…
Монахи сидели молча, внимая каждому слову старца, и только зелёная молодёжь ещё продолжала усмехаться в жиденькие бородёнки. Старец же говорил, говорил, то и дело хлебая круто заваренный несладкий чай, и говорил он будто не с ними, а с кем-то другим:
– Эти люди словно пытаются указывать Богу, что, по их мнению, верно, а что нет, что имеет право на существование, а что должно быть Им уничтожено. Они хотят встать на место Бога или, того хуже, подняться выше Него, управлять Им. Но всё, что существует в мире, существует только благодаря Ему. И ни один человек не в силах приказывать Богу сделать что-то, и ни один из них не имеет права распоряжаться миром, созданным Им. Хотят ли они того или нет, но всё, что они считают неправильным, всё равно будет существовать, и будет существовать до тех пор, пока это будет угодно Создателю.
Иногда старец замолкал, глотая чай, и слышно было, как с громким утробным гулом падает в его желудок мутная жидкость.
– Религия даёт человеку самое главное – рамки, ведь большинство людей нуждается в правилах и проводниках. Лишите людей одних правил, лишите их привычных законов, и они, извратив ваши слова и идеи, найдут другие правила или придумают другие законы. Эти люди лишены воображения, но их большинство. Именно это большинство категорично в своих суждениях. И, лишённое воображения, оно переносит своё понимание мира на Бога, лишив воображения и Его. Так и рождаются все существующие среди людей понятия «правильно» и «неправильно», «нормально» и «ненормально». Однако нет ничего однозначного и неизменного, и поэтому грешник не всегда может быть грешным, и праведник не всегда будет праведным. В этом и есть спасение человека. Бог справедлив. Но нет справедливости без милосердия. И категоричность – первый и главный её враг. Нет любви к человеку там, где живет категоричность. Ведь если бы Бог был настолько же категоричен, что и человек, то рай бы был пуст.
Старец наконец-то допил чай и поставил пустой стакан на стол.
– Кто имеет право кричать, – повысил он на послушников голос, – что нравится Богу, а что не нравится, что ему угодно, а что нет? Кто из тварей, созданных Богом, имеет право в слове выражать истину, существующую в Боге? О том, что Богу неугодно, мы не знаем, потому что оно не существует совсем. И потому человек не в праве лезть в душу к другому человеку и тревожить его демонов. Хочешь быть с Богом – борись с демонами со своими.
Тут старец вдруг встал и вышел из комнаты. Демоны, сидящие в душах монахов, молчали…
Почему сейчас? Почему именно сейчас Остапию вдруг вспомнился тот давнишний разговор? Столько лет прошло… Столько слов было сказано, столько мыслей передумано… Но только сейчас разговор тот нашёл отклик в душе Остапия.
А старец-то тот уж давно ведь почил… Остапий привычно перекрестился. Да так и застыл с поднятыми вверх перстами! Вот она истина! Открылась-таки и ему, схимнику горемычному, рабу божьему привередливому… Да как же так: он столько лет жил на свете, а всё увидеть никак не мог, что самая большая категоричность – считать себя праведником! Ведь думать, что ты прав, – значит осуждать тех, кто, как ты думаешь, не прав!
Остапий вздрогнул – так потрясло его пришедшее к нему знание. Годы молитв! А истина открылась только сейчас… Быть безгрешным и есть величайший грех, ибо безгрешностью своей, такой вот, как у него, у Остапия, надменной, хвастливой безгрешностью, праведник бросает вызов самому Богу!
Нельзя быть безгрешным, нельзя! На то человек и создан, чтобы грешить. Каяться и грешить. Снова каяться и снова грешить. И милости просить у Него, и прощение у Него вымаливать.
И стал вдруг Остапий думать, какой бы такой грех совершить, чтобы было за что перед смертью молиться. Что-нибудь бы такое мелкое да незначительное? Да нет же! Возможно ль такое? Не будет ли это воспринято Им как доказательство его, Остапия, над Ним превосходства? Нет, мелкий грех – как насмешка над Богом, ибо мелкие грехи Он прощает легко. И что тогда? Неужели надо решиться на что-то серьёзное?..
Жаль, времени остаётся совсем немного. Дни его сочтены, он это чувствует, знает. Никогда ещё так ярко и явственно не ощущал он близость своей кончины – она словно дышала ему в спину, обдавая его своим жарким и смрадным дыханием. Не было времени обдумывать, не было времени ждать.
К вечеру стало прохладно. Остапий собрался, накинул тужурку поверх монашеского балахона, закинул суму на плечо и отправился в город. Дела кое-какие доделать бы надо. Постоял у порога, вернулся. Оглядев комнату, заприметил оставшийся после ужина на столе нож, подошёл, взял его в руки, с каким-то будто бы интересом осмотрел его и сунул за пазуху.
Смеркалось. Ночь накрывала землю, скрывая и праведников, и грешников, всех делая серыми, делая всех тенями – тихими, крадущимися, безмолвными. Кто тот человек, чьё лицо ты видишь во тьме? Друг ли он тебе или враг? Руку ли помощи он тебе подаёт, или в спину ударить хочет? Доверься ему, и узнаешь…
Старик шёл по дороге, сильно размахивая руками. Мысли вихрем неслись в его голове, и он, поглощённый ими, совсем не заметил, как сзади бодрой рысцой его догнал какой-то подозрительный человек. Правый глаз его совсем заплыл, он был нечист и нервно дёргал руками.
– Папаша!
Старик обернулся.
– Деньжатами не поможешь?
– Помог бы, коли мог, – ответил монах.
Мужчина подошёл совсем близко и смрадно дыхнул на старца. Сверкнул, как-то по-особенному прищурившись, глазами:
– Деньги гони. Что есть.
– Нет денег.
– Холостым что ли ходишь? – мужчина не отрывал пронзительного взгляда от старца.
– А что с того, если и холостым?
– А ну-ка иди сюда! Пощупаю я тебя, – мужчина оказался совсем рядом, практически подобравшись к старцу вплотную, и стал лихорадочно шарить одной рукой по его одежде – искал карманы.
Сквозь грубую ткань рубахи Остапий почувствовал холод приставленного к его правому боку ножа.
– Да ты стой, не торопи. Лихой какой… Сейчас сам всё достану, – проговорил он злодею, пытаясь отстраниться назад.
– Сразу бы так. А то, смотрю, смерти испробовать захотел.
Остапий полез рукой за пазуху, нащупал там нож, помедлил: всё ли правильно? Да нет, вот он знак! Верно всё, будет он Им прощён, ибо грешен он, как и все иные.
Старик удовлетворённо улыбнулся, поймав пристальный взгляд мужчины. Что может быть значимее, чем убийство? Что может более обратить на него внимание Бога, чем то, что он собирается сделать? Что может сильнее вызвать Его гнев? Ведь никто из людей не в состоянии распоряжаться временем, как никто не имеет права определять срок, в который душа – та или иная – должна быть освобождена от тела.
Убийство – вот что сейчас было нужно Остапию. Убийство – как нарушение замысла Бога.
Он резко взмахнул рукой и, навалившись на злодея всей тяжестью своего тела, неистово закричал, перекрывая тишину ночного мира:
– Грешу, ибо верую в Тебя, Боже!
Острое лезвие ножа нежно вошло в тёплую расслабленную плоть бродяги.
– Ох… Дьявол… – выдохнул умирающий.
Теперь Остапий знал истинное своё имя.