2. Червяк на осеннем ветру - 1614

Погружение...
Были и нет, Пузырики вверх,
Длинный след, Счастливый билет,
Все ниже, смелей.
Постепенно...
В культурный слой, Через перегной,
Чернозем, Мел и мезозой,
Сверху до низов.
С ускорением...
(Oxxxymiron, «Погружение»)


Рабочая пятница Дэна протянулась до позднего вечера. Было около восьми, когда он закончил со звонками, после чего еще час методично отвечал на почту. Письма по большей части были типовыми: отчеты, статусы проектов, эскалации, жалобы и просьбы о помощи. По одним Дэн только пробегал глазами и отмечал как «прочитанные», на другие отвечал быстро, односложно: «Подтверждаю», «Согласен», «Зачем?», «В письмах не решим, делайте митинг» (meeting – встреча, телефонная конференция). Только на одном он застрял и задумался. Ответ на него требовал некоторой подготовки.

Сложный проект, тянущийся уже полтора года. Клиент в лице вице-президента по ИТ желал пояснения по срыву сроков очередной фазы внедрения. Неправильный ответ тут был бы непременно истолкован клиентом в свою пользу, превратившись в погашение неустойки за счет компании Дэна, «Уэст Уинд». Взбудораженный аккаунт-менеджер, писал письмо с просьбой помочь с аргументацией.

Дэну нередко приходилось отвечать на подобные запросы. Хотя каждый клиент был уникален и на каждую эскалацию, гневный окрик, требовался персонализированный ответ, опыт показывал, что привыкнуть можно ко всему - к постоянным авралам, звонкам 24х7 и работе в режиме «законов Мерфи», когда ломается все, что может сломаться и каждый «провал» необходимо уметь защитить и обосновать. А уж если посыпать голову пеплом, то обязательно в свою пользу.

В данном случае требовалось подготовить аргументы, почему в смещении сроков клиент виноват не меньше вендора, поставщика. И сразу же предложить следующие, эффективные шаги, новые даты, с учетом совершенных ошибок. Шаги выражались в планах, людях и, разумеется, выставленных счетах. Для развернутого ответа Дэн порылся в почтовых архивах, восстанавливая хронологию обязательств.

Дэн не любил длинные электронные письма. Ни читать, ни писать. Любил лаконичные, с четкой постановкой. Но порой, вот как сейчас, нужен был именно развернутый, официальный ответ, поэтому пришлось расписать несколько последовательных пунктов с пояснениями.

После встречи с Терезой, он не поехал в офис и остаток дня дорабатывал из дома. Дэн жил рядом с Бостоном, в респектабельном пригороде, сразу за кольцевым шоссе I-95. Респектабельность определялась проживающим контингентом, то есть соседями с высоким достатком, и качеством школ. Имущественная сегрегация, как и полагалось высокопоставленному руководителю.

Двухэтажный дом, с просторным подвалом, переделанным под третий этаж, был собственностью Дэна и его супруги Элис. После долгой разъездной карьеры и жизни, съемных квартир и домов, они в конце концов осели, в соответствии со статусом и благосостоянием. Обставляли жилище постепенно, комната за комнатой, добротно, дорогой мебелью. Включая отдельный удобный кабинет Дэна.

В кабинете Дэн и проводил остаток пятницы, где за хорошо скрадывающей звуки дверью он мог позволить себе повысить голос на телефонном бридже (bridge – мост, конференция).

Дважды заглядывала жена. В первый раз спросила, стоит ли ждать его на просмотр фильма, что собирались они посмотреть всей семьей. Дэн висел на телефоне и только с виноватым видом развел руками, шепотом пообещав явиться через полчаса. Вскоре в гостиной загромыхало кино. Час спустя Элис заглянула снова, тогда он дописывал важное письмо и отметил только ее укоризненный взгляд. Она ни о чем не спросила.

Отправив подробный ответ, Дэн выпростался наконец из кресла и кабинета, и прошел по коридору в просторную гостиную с диванами и креслом, образующими уютный полукруг перед телевизором в половину стены. Обстановку гостиной в стиле «Модерн» они подбирали вместе с супругой. Вдоль стены возвышались шкафы, полупустые, с редкими книгами и всякой сувенирной всячиной, рядом с аккуратным читальным столом разместились мягкие кресла. Топка камина, с дверцами из закаленного стекла, была оторочена массивным порталом с лепниной.

Фильм заканчивался, дети, два сына, засыпали. Супруга едва повернула голову в его сторону. Она потягивала темное вино из округлого бокала на тонкой ножке, развалившись в мягком кресле, закинув ногу на поручень. Больше других Элис любила сорт винограда «Пино Нуар», терпкий и ароматный. Вино «Пино Нуар» всегда водилось у них в доме.

Дэн подошел к ней сзади и положил руки на голые плечи с тонкими ключицами, пересеченными лямками домашней майки и бюстгальтера. Она не отреагировала, глядя на огромный экран. Дэн однако почувствовал ее внимание.

- Посидишь с нами? - спросила она спокойным голосом, в котором таился укор.

Дэн вздохнул и погладил ее голые плечи и шею.

- Извиняюсь, только разобрался с письмами.

Днем, вернувшись с приема у доктора Коуэлл, он успел коротко рассказать Элис о результатах сеанса.

- Хотел заняться дневником, а то как всегда забуду, а в воскресенье улетаю в Сиэтл. Там непрекращающийся пожар на проекте.

- Ясно, - ответила она и глотнула еще вина. - Да, это важно.

Тон ее явно противоречил сказанному.

- Алиса, ты ведь все знаешь. Только работать закончил. Но самое главное — наконец-то прогресс с моими ночными приступами. Подобрала, похоже, знаменитая Тереза Коуэлл ключик. Завтрашний день, с утра и до вечера, только семья.

- Конечно, Денис, конечно. Только ты ляжешь спать в три ночи, а проснешься к обеду - вот и пропала суббота. А в воскресенье ты улетаешь в Сиэтл!

Элис и Дэн. Алиса и Денис. Они переехали в США из России десять лет назад, но имена на американский манер поменяли позже. Тогда это казалось забавным: Денис Абрамов превратился в Дэна Абрамса, Алиса стала Элис. Теперь все они — Дэн, Элис и дети носили фамилию Абрамс. Новые имена, под которыми их знали соседи, коллеги и клиенты, стали неотъемлемой частью их жизни. Дети давно говорили на английском без акцента, собственно с акцентом они никогда и не разговаривали. Абрамс стала настоящей фамилией семьи. Разве что переживали далекие, российские родители.

Еще когда-то они называли друг друга Алиска и Дениска. Вспоминая об этом, Дэн внутренне улыбался. Немного детские, но такие теплые имена. Когда же они перестали? Года два назад, пожалуй. Все стало как-то серьезно, рутинно.

Старший, шестнадцатилетний сын уже мирно посапывал на диване, а младший все еще с интересом смотрел на полыхающий вспышками телевизор. Дэн постоял над Элис, разглядывая невнятную беготню на экране, огонь, суматошную камеру. У него зарябило в глазах и он перевел взгляд на жену. Элис оставалась неподвижной. Наверное требовалось что-то сказать, разрядить обстановку, но Дэн замешкался, не нашелся. Он оторвал ладони от ее плеч и молча отправился к себе, решив сосредоточиться на дневнике.

Задача перед ним стояла непростая — «прошерстить» старые носители данных: винчестеры, флешки и телефоны, и выбрать среди разбросанных, нехронологических клочков теста подходящие записи. Ключевым тут было слово «подходящие», ведь целью не было собрать сколь-нибудь полный набор или последовательную историю. С точки зрения терапевтического метода доктора Коуэлл, значение имели только записи-якоря,  завязанные на настроение и эмоции.

Кабинет Дэна был его личной берлогой. Основным предметом мебели тут выступал тяжелый, заваленный бумагами L-образный стол с креслом на колесиках, за которым Дэн проводил большую часть домашнего времени. У стены разместился книжный шкаф, пара навесных полок и большой восьмиящиковый комод. В углу, под торшером стояло просторное стеганное кресло, на котором Дэн бывало засыпал. Стены матового серого цвета были украшены фотографиями в белых рамках. По плану дома комната задумывалась как гостевая, однако Дэн с самого переезда облюбовал ее под кабинет. Тяжелые жалюзи на стенах всегда были полуприкрыты, даже днем здесь царила полутьма и дух особого, одному Дэну понятного, упорядоченного беспорядка.

Дэн развалился в кресле и открыл на телефоне давнишнее приложения для заметок, которое показывал сегодня Терезе. Несколько разрозненных, разновеликих текстов, с большими дырами-пробелами между. Взгляд уцепился за короткую зарисовку:

«Ночной Хитроу — особый шик. По законам жанра аэропорт не спит, в нем кипит жизнь - откуда ни возьмись вываливают приезжие из далеких земель, в которых ночь по Гринвичу - это день или утро по домашним часам. Однако для большинства это все-таки лунатический сюр. Группки щебечущих пассажиров, как выпущенные привидения Хогвартса, пролетят между границами сонного иллюминатора и исчезнут. Громкая тишина. Суетливое спокойствие. Оксюморон. Слипающиеся глаза, тесные кресла у пустых гейтов, полутемные коридоры и закрытые магазины. Стекла, взбегающие на высоту пятого этажа, металлические рамы. Аэропорт спит.  Лента эскалатора оживает у тебя под ногами. Эхо уволакивает в темноту жужжание чемоданных колесиков. Устраиваешься в неудобном узком кресле в котором идиот-конструктор устроил разделительные подлокотники, не позволяющие улечься. Еще четыре часа, всего-то четыре часа. Голова опрокидывается назад, вперед, ищешь удобное положение изощренно уперевшись в чемодан и рюкзак. Четыре часа до вылета.»

В студенчестве, Дэн имел тягу к описыванию, писал вещи крупнее заметок, пытался сочинять рассказы. Они и сейчас, по-юношески наивные, хранились в его старых документах, вехами, шрамами отмечая становление его студента, потом аспиранта и инженера-фрилансера. Позже, когда ступил на дорогу профессиональной карьеры, предсказуемо проглотившей все его свободное время, эти всполохи, брызги сами по себе стали скуднеть, ссыхаться. Он продолжал еще записывать слова, но опусы его сжимались, делались лаконичными, емкими. Как справедливо сказала Тереза Коуэлл — прежний Дэн, встревоженный, переживающий, постепенно зарастал толстой, колючей кожей.

Долгое время он вообще не притрагивался к текстам, сосредоточившись на карьере. Увлечение затаилось на годы, но не пропало. Вернулось позже в виде редких, коротких текстов-впечатлений  размером на пару абзацев или страниц.

Среди записей, что болтались на телефоне, большинство были довольно однообразными, вроде только что прочтенной. Короткие зарисовки, с изрядной долей мрачности: аэропорты, полночные такси, восьмичасовая презентация на ногах, до рези в лодыжках. Исключение составляли две-три записи, одну из которых выбрала Тереза. Заметка об увольнении, одна из немногих, дважды пережила смену смартфона. Почему Тереза выбрала именно ее? Размером она руководствовалась или знаками препинания? Следовало однако отдать ей должное, в выборе она не ошиблась.

Сбросив задумчивость, Дэн открыл файл электронных таблиц и, в первую очередь, перечислил все источники, где могли храниться его записи. В следующем столбце - места, где источники эти, носители данных, могли находиться. Так работал его мозг: сначала структурировал проблему, декомпозировал на короткие подзадачи, чтобы затем выполнить одну за другой.

Картина получилась не очень радужная. Уверенно можно было сказать, что всех записок, кусочков мозаики ему не собрать. Что-то осталось на давно потерянных телефонах. Что-то сгинуло на старых, дисковых винчестерах. Долго собирался скопировать, да не дошли руки, а там и телефон развалился, диск поломался.

Кое-что впрочем сохранилось. У Дэна в ящиках по-прежнему пылились несколько дисков HDD (Hard Disc Drive – накопитель на жестком магнитном диске). Такие больше не производили. Дэн надеялся, что они еще «живые», работают, хотя не проверял давным-давно. Несколько текстовых файлов он в свое время скидывал на флешки, чтобы сохранить на диске домашнего компьютера. Перенес или нет, он не мог сказать с уверенностью, но по крайней мере помнил, где лежит накопитель. С запоздалым сожалением Дэн подумал, что если бы хранил данные в облачных внешних хранилищах, то избежал бы сейчас проблем. Сожаление, однако, было лишним. Облачным хранилищам, в силу профессионального опыта, он не доверял. Его грела мысль, что, в случае необходимости, некоторые тексты он сможет самостоятельно дописать. Сиюминутного, живого впечатления, конечно, вернуть не удастся, но все-таки лучше, чем ничего.

Дэн долго рыскал по ящикам, разыскивая и выкладывая на столе флешки и жесткие диски, на которых потенциально могли храниться записи дневника. В гостинной давно стихло. Дэн не слышал, как отправилась спать семья, увлеченный методичным поиском, штудированием находок и копированием файлов на рабочий ноутбук. Отрешенно и сосредоточенно Дэн управлялся с разрозненными записями и файлами, собирая их в один текстовый документ. Его он намеревался скопировать в несколько надежных мест, чтобы больше не терять. Закончить давно задуманное, многократно отложенное дело.

Работа по копированию кусков текста была монотонной и однообразной. Дэн подсоединял носитель к порту ноутбука, искал нужные папки, файлы, открывал и копировал куски текста. Почти бессознательно, между делом, Дэн классифицировал, распределял записи по придуманным им же самим категориям.

Первой, наиболее обширной группой, были краткие, яркие впечатления, выхваченные из повседневной рутины. Они проплывали мимо, словно облака, бесследно исчезая вдали. К таким относились ночные аэропорты и изматывающие перелеты, пробки и бесконечные совещания, чужие города и неожиданные пейзажи. Их Дэн выкладывал порой в социальные сети, собирая положительные отметки от угодливых сетевых друзей и подчиненных.

Вторая категория текстов была ценнее. Покрупнее, в несколько абзацев размером, передавали они сильную эмоцию, впечатление. Такие сами просились наружу, клокотали внутри эмоциональным всполохом. Как, например, про увольнение, что безошибочно выхватила Тереза, точно фокусник из карточной колоды. Дэн записал несколько похожих историй, когда бизнес, в своей слепой целесообразности, переступал через человеческие судьбы. Присутствовал здесь внутренний конфликт, ведь сам Дэн неизменно выступал на стороне этого самого «бизнеса», практически от лица его. Они оставляли внутри пустоту, чувство едкого лопнувшего пузыря, и строчки текста как будто помогали, облегчали впечатление.

Еще одной категорией были истории встреченных людей. Нет, вовсе не выдающихся или особенных, а обыкновенных, с которыми случайно пересекся Дэн в определенный жизненный момент, и они почему-то тронули его, задели за живое. Он не умел этого объяснить. Просто потом, несколько недель или месяцев спустя, садился и записывал.

Копируя текст, Дэн намеренно пропускал содержимое, планируя прочесть, пробежаться позже. Однако выхваченные слова, фразы, все-таки проникали сквозь броню его отрешенности, выволакивая на поверхность пласты воспоминаний, и он порой останавливался, захваченный старой эмоцией и прерывисто переводил дух, хрустел костяшками пальцев. Наверное именно такой будоражащей реакции искала доктор Коуэлл в поисках отмычек к его закрытому и колючему бессознательному.

Как и предсказывала Элис, спать он отправился глубоко за полночь, в половине третьего ночи.

***

У массивной кинг-сайз кровати, с высокими, фигурными спинками, на изящной тумбочке с торшером завибрировал телефон. Бескнопочный экран загорелся синим и серым, и противный, прерывистый сигнал будильника разорвал тишину спальной комнаты.
Режущий звук, мгновенно пробудил Дэна. Он повернул голову в одну сторону, в другую, пытаясь сообразить, что происходит. Вытянув руку, натыкаясь на углы тумбочки и кровати, Дэн дотянулся до полыхающего экрана и нажал на кнопку. Четыре двадцать утра - пора вставать. Через сорок минут приедет такси в аэропорт.

Светало. Небо за окном, над деревьями отливало градиентами серого. Вздохнув, Дэн сел на кровати. Рядом зашевелилась Элис. Ее, конечно, тоже разбудил будильник.

Натянув домашние штаны, Дэн вяло побрел в ванную, где яркий свет ослепил его, и в глянцевом мареве он тыкался, искал раковину. Брызнул в лицо водой, растворяя в глазах сонный песок и смачивая сухое лицо.

Потом был скомканный завтрак, громыхающая посуда и дверка холодильника, наскоро скроенный бутерброд, который упорно не желали пережевывать зубы. Зажигая и гася за собой лампочки, Дэн усталым привидением перемещался между кухней и прихожей. Четырехколесный чемодан «Травел Про», размером ровно таким, чтобы уместиться в ручную кладь, стоял, собранный с вечера. Благородный кожаный портфель, с искусственно подведенными углами, накинут на выдвинутую рукоятку чемодана. Подушка для сна в самолете, мягкая, с крупнозерновым наполнителем, брошена сверху, как ярус детской пирамидки.

Годы командировок выдрессировали его, Дэн собирался в поездку словно хорошо отлаженный автомат, с погрешностью на недосып. Мягкие джинсы, кроссовки и легкий, шерстяной пиджак. В костюме Дэн летал только если сразу из аэропорта ехал на встречу с клиентом. В любом другом случае - максимально мягкая одежда, не сковывающая, не стесняющая во время изнуряющих, длинных перелетов.

Воскресная командировка. Как справедливо предсказала Элис, он и вправду проспал половину субботы, а вторую половину провисел на звонках. Глянул в зеркало. Норма, с погрешностью на недосып. Посмотрел на часы. Десять минут до такси. Обыкновенно водитель подъезжал как раз в это время. Дэн прошел к входной двери и осторожно отворил.

Влажная утренняя улица отозвалась тишиной. Свет фонарей растворялся в светлеющем небосводе. Деревья, трава, дом через улицу - все будто затаилось в ожидании. Через несколько секунд послышалось отдаленное фырчание. Блуждающий свет фар полоснул в одну сторону, в другую, после чего вытянутым светлым пятном побежал по дороге к съезду перед домом.

Дэн приглушенно закрыл дверь и вернулся в спальню. На далекой стороне кровати спала Элис. Темнота скрадывала ее черты, однако сумрак утра и свет, под немыслимым углом проникающий из коридора, вычерчивали профиль ее лица, голые плечи и бретельки ночной майки. Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Элис заворочалась.

- Полетел?

- Да.

- Хорошего полета.

Дэн постоял над ней секунду. Глаза ее были закрыты.

Водитель такси забросил чемодан Дэна в багажник, и желтый болид, вывернув с подъездной дорожки, двинулся по темной улице пригорода. Когда сгорбленные, насупленные деревья скрыли дом и освещенную площадку перед парадной дверью, Дэн еще раз вспомнил, что провалил обещанные семейные выходные. Фары выхватывали из утреннего сумрака почтовые ящики и дорожные знаки, своих бесстрастных провожатых.

Словно в фильме «День сурка», Дэн переживал одинаковые моменты, ощущения. Ночной дом, обжигающий свет в заспанных глазах, щелканье переключателей, жужжание чемоданных колес, хлопок багажника и полупустое ночное шоссе. Впечатления чуть-чуть отличались, но были зубодробительно похожи. Словно кто-то «наксерокопировал» Дэну одинаковых дней и аккуратно разложил их по неделям, месяцам и годам.

Бостонский аэропорт «Логан» встретил Дэна гулкими голосами. Не много народу летело воскресным утром. Огороженные протянутыми ремнями дорожки пропустили его к регистрации, потом к пирамиде пластиковых контейнеров секьюрити. Сегодня не требовалась платиновая карты авиакомпании, с которой он одним из первых проходил регистрацию и входил в самолет. Аэропорт был пустой и очереди не было. С привычным ощущением дежавю, Дэн выкладывал на ленту досмотра ботинки, подушку, ремень, ноутбук. Как в виденном десятки раз кино, принимал свой скарб на обратной стороне линии досмотра, обувался, устало шагал к гейту. Затем дожидался разрешения на посадку, добирался до своего места у окна, опрокидывал голову на подковообразную подушку и проваливался в сон. Все перелеты в США были известны ему до оскомины. Досыпать, догонять упущенные ночные часы в полете также стало привычкой. Перелет в Атланту — три часа, в Даллас — четыре, в Сиэтл - пять. Где-то, ближе к концу перелета он просыпался и поднимал створку окна, чтобы увидеть внизу квадраты ухоженных полей, извилины гор, или плеши озер, походя вспоминая, куда же он летит сегодня.

Самолет, кресло, иллюминатор и далеко-далеко внизу земля. Или облака: пушистое белое одеяло, величественные молочные пузыри или рваные клочья. Так начиналась неделя Дэна. Так она стартовала сегодня. Он зевнул, вынул из-за головы ворчащую подушку и запихал под ноги. Места в премиальном классе было достаточно и для подушки с одеялом, и для сумки с ноутбуком. С его статусом «частого путешественника» (Frequent Traveler) его переводили из эконом-класса в бизнес через раз. Чего уж говорить про воскресенье, когда самолет был на четверть пуст.

Вынув из подлокотника самолетного кресла обеденный столик, Дэн взгромоздил на него ноутбук и открыл файл с дневниковыми заметками. Документ получился большой, страниц на тридцать. Он принялся смотреть.

Часть текстов были без дат, среди них пара крупных, на две-три страницы. Много однообразных: «спринтерская пересадка между терминалами в Далласе», «ночная Богота», «Кито - город в котором невозможно дышать». Встречались зарисовки, которые не мог он распознать, будто фразы вырванные из контекста. Другие, в несколько коротких словосочетаний, были о пережитом, что он только задумал описать, но отложил, оставил тлеющим угольком. Такие записки оставляли двоякое, неопределенное чувство.

Если правильно Дэн расшифровал терапию Терезы, наиболее значимыми были заметки, скрывающие за собой некоторое потрясение, тянущие пласт эмоциональных воспоминаний. Короткие тексты, пусть порой и яркие, но представляющие собой лишь послевкусие усталости, не помогали ему, не настраивали на нужный лад. Пару таких он помнил навскидку.

Как назло, объявили скорую посадку и стюардесса попросила убрать ноутбук. Самолет нырнул в бело-серый туман. Запирая кожаный портфель на защелку, Дэн поймал себя на мысли, что ряд записей, которые на первый взгляд подходили для терапии Терезы, были неполными, рваными. Они требовали пояснения, развернутой формулировки, чтобы вытащить, показать нужное впечатление. Их нужно было разворачивать, дополнять. Это осознание отозвалась в Дэне внутренним испугом. В последний раз Дэн прикасался к дневнику года полтора назад. Он надеялся, что не утратил еще способности что-либо описывать.

Вторую половину дня Дэн провел в даунтауне Сиэтла, в отеле, с коллегами, отвечающими за клиентский аккаунт. Они готовили развернутую презентацию для заказчика, запланированную на понедельник. Проект был тяжелый, с несколькими участниками, вендорами (vendor – поставщик) и системными интеграторами. Благодатная почва для тыканья пальцами друг в друга, едва появлялась проблема. В этой борьбе наиболее быстрая и хваткая рыбина могла отщипнуть неплохой кусок бизнеса у соседа-конкурента. Дэну докладывали состояние дел, он в ответ пояснял, как должны выглядеть месседжи (message - сообщение, посыл) для клиента и соответствующие слайды. Ужин заказали прямо в комнату для конференций и до одиннадцати ночи интенсивно репетировали. Напоследок отправили слайды в бэк-офис (back office – удаленное отделение компании, не взаимодействующее с клиентами напрямую) с указаниями на финальную, косметическую доработку.

Перед тем, как отправиться спать, Дэн вышел из отеля на улицу, «Вторую авеню», вдохнуть воздуха под высаженными на тротуаре кленами. Свет ночного города играл на мокром асфальте, рисуя затейливый калейдоскоп из полупогашенных окон высоток, мигающих желтым светофоров и красных фонарей машин. В прошлом, из-за того же клиента, «Мобайл Юнайтед Телесистемс», ему пришлось прожить в Сиэтле целых два года. Продажники, аккаунт-менеджеры менялись тогда как времена года, заказчик был трудный, требовательный. Дэн выстраивал, шаг за шагом отношения с клиентом, подбирал команду и стабилизировал процесс внедрения и эксплуатации. Собственно, благодаря прошлым заслугам его и позвали помочь с трудной ситуацией на аккаунте. Жили они с Элис в пригороде Сиэтла, Белвью, однако даутнаун города, где располагался главный клиентский офис, он знал как свои пять пяльцев. Вечный накрапывающий дождь, ветра, дующие с залива Эллиот, проносящиеся с завыванием сквозь расческу небоскребов и парящая где-то между небом и землей гора Рейнир. Черт, опять забыл позвонить Элис!

День презентации укладывался в типовое дэновское «дежавю». Утренняя встреча в лобби отеля. Кофе «Старбакс» в закрытых стаканах «Венчи». Выписывание пропусков на входе в клиентский небоскреб. Офис, стеклянная комната для конференций и долгая, нервная возня с телевизионным экраном, пока не отыскался локальный ИТ-шник. Затем два часа презентации перед двумя десятками глаз. Живое, интерактивное изложение, с ответами на вопросы, примерами, шутками и контролем аудитории. Опыт, которому не учат в книгах. Особое внимание на «главного покупателя» в комнате и его ближайших протеже. Текущий статус и основные проблемы. «Мы здесь чтобы помочь, мы партнеры. Наше предложение состоит в следующем».

Вместо разбора допущенных ошибок, «Уэст Уинд» предлагал радикальное решение - кардинальное расширение своей ответственности. Не только поставка программного решения, но и обслуживание, тестирование и сопровождение всей программы, включая партнерские системы. Причем с весьма агрессивным уровнем обслуживания SLA (Service Level Agreement – соглашение об уровне сервиса). Ничего впрочем такого, что «Уэст  Уинд» не делал раньше. В качестве примера, детальная дорожная карты релизов на два года вперед. Вот так мы делали это в Европе и Южной Америке. Да, есть опыт в США, но имя вашего прямого конкурента, мы предпочли бы не называть.

В применении к оператору связи первого эшелона (Tier 1 — первый эшелон, крупнейшие операторы связи страны), предложение было крайне самонадеянным и даже наглым, однако, в условиях затянувшихся противостояний между подрядчиками, выставляло «Уэст Уинд» в позитивном свете, показывало готовность к ответственности и сотрудничеству.

Во время подобных встреч, Дэн отключался от всего остального. Становился частью аудитории, стен и телевизионного экрана, докладчика и слушателей, озирая, мониторя присутствующих, отмечая оживление, недоверие, потерю внимания, интерес. Сам он не презентовал, выступал в роли фасилитатора, подбадривая аудиторию, забирал сложные вопросы и вставлял в разговор подходящие примеры из опыта.

Дэна хорошо знали на стороне «Мобайл Юнайтэд Телесистемс». «Главный покупатель», в лице седовласого, велеречивого старшего вице-президента, слушал его с интересом. Как бы между прочим, Дэн ввернул идею о том, что сопровождение системы идет гораздо стабильнее, когда вместо работы «по запросу», есть выделенная команда, сопровождающая аккаунт, оперативно реагирующая на малейшие его, клиента, пожелания. Собеседник был умен, отлично осознавая риски, связанные с покупкой выделенной команды. Ведь постоянной работы, чтобы нагрузить людей, в определенный момент может не стать, а платить придется в любом случае. Разговор, впрочем, вышел плодотворным и стороны через пару недель условились встретиться и обсудить варианты.

Встреча закончилась, толпа зашумела и стала разбредаться. Дэн вместе с аккаунт-менеджером, разумеется, провожали ключевую фигуру - старшего вице-президента. Тот попенял, что не очень часто видит Дэна. Дэн отделался шуткой, что он, как Мэри Поппинс, спешит туда, где нужнее, и пообещал заглядывать и лично присматривать за местной командой. Обе стороны, однако, понимали и принимали эту ложь.

Пока команда «Уэст Уинд» собиралась на выход, Дэн, с неисчезающим ощущением дежавю, задумчиво подошел к окну на тридцать втором этаже. Он уже провалился в телефон, побежал по заголовкам электронных писем, как вдруг замер, пораженный видом из окна. Над расчерченной клеткой даунтауна, за вздыбленными гвоздями-небоскребами открывался вид на залив, живой, синий. За ним, в туманной дали поднимался противоположный берег изрезанный фьордами и устьями рек, со смазанным контуром холмов. Вид этот, лесистых взгорий над синим, переливающимся водоразделом, повторял эпизод из сна, что видел он у Терезы. И вслед за воспоминанием, потянулись впечатления, ощущения. Время замедлилось, как тогда; Дэн различил за матовым стеклом замеревшие капли воздуха, почувствовал на ладони шершавую рукоять меча. Это уже не было образом, выступившим из памяти, Дэн словно снова стал Такедзо, напряженным, сосредоточенным, чувствующим с невообразимой остротой. Он вздрогнул и наваждение отступило. Осталось неприятное чувство прикосновения чего-то чужеродного, пришлого. Дэн обернулся, проверяя, не привлек ли к себе нежелательного внимания. Все были заняты своим делами, переговаривались, собирали рюкзаки и сумки. Неужто картина за окном вызвала в нем столь яркое воспоминание, или крылось в этом эпизоде нечто большее, мелькнувшее акульим плавником над рябым и непрозрачным омутом бессознательного? Думать об этом не хотелось, поэтому Дэн еще раз протяженно вздохнул и направился к коллегам.

У визита Дэна на сайт клиента всегда было несколько целей. Наиболее очевидная - обсуждение с заказчиком проблем эксплуатации программного решения «Уэст Уинд», меры по улучшению ситуации. Второй была, конечно, помощь с продажей сервисов, обоснование кардинального коммерческого предложения — подтянуть программу под полный контроль «Уэст Уинд». Ну а третьей, как и всегда, был тонус локальной команды внедрения. Взаимодействие с заказчиком, подача информации, разногласия, которые требуется правильно гасить, чтобы не полыхнули пожаром.

В последующие дни Дэн вел сепаратные переговоры с лидерами проекта, аналитиками и менеджерами. Стойкая ассоциация с сеансами Терезы Коуэлл оставалась у него от этих дискуссий — он слушал, задавал уточняющие вопросы, «подставлял жилетку», исследовал проблемы с разных сторон: со стороны просителя, со стороны «Уэст Уинд» и со стороны клиента. Решение при этом Дэн принимал «перпендикулярное», вовсе не соответствующее заинтересованности, демонстрируемой в разговоре. Например, отправить человека с проекта в бэк-офис или куда подальше. Он участливо выслушивал кляузы, просьбы о продлении командировок и виз, истории о конфликтах и ошибках в коммуникациях с заказчиком. На ряд вопросов отвечал немедленно: поддерживал, гасил подозрения, ставил на место. Другие заметками ложились в его специально заведенный файл электронных таблиц «To do» (к исполнению). Не всегда можно было впрямую сказать человеку, что только отдача, текущая и будущая прибыль имеют значение. Все остальное - тонкие душевные струны, отношения, сказанные и несказанные слова, интересны исключительно в контексте влияния на главнейший приоритет. Впрочем нет, не совсем уж оголтелый капитализм. Чересчур циничная и откровенная оценка могла повлечь за собой HR (Human Resources – управление кадрами) и юридические санкции, что грозило куда большими потерями. Поэтому каждое, даже наиболее прагматичное решение требовалось завернуть в красивый фантик бизнес-необходимости и вежливого пояснения.

Обязательный выгул проектной команды в хорошем ресторане. Еще один паттерн управления - «кормить и дожимать». Разговоры, шутки, подбадривающие слова ответственным работягам. Рассказ о том, что происходит в штаб-картире и, в целом, на рынке Телекома, над чем работают бэк-офисные, продуктовые команды. Непременные обещания «улучшить, углубить и поспособствовать». Опытных внедренцев такие разговоры не трогали, но на бойких, молодых инженеров неизменно производили впечатление. Облачные вычисления, искусственный интеллект в аналитике, слабо-связанная микро-сервисная архитектура. Все это уже существует, продается и, уж конечно, доберется в скором времени до Сиэттла, корпоративной «камчатки».

Вечера Дэна летели на автопилоте: отель, лифт, психоделический гостиничный коридор со световой дорожкой плафонов и нумерованными дверями в обе стороны. Одна из них - его. Не засиживаясь в номере, Дэн отправлялся в спортзал, где монотонно полчаса бежал по дорожке. Это было его ритуалом, обязательным шагом, разгоняющим кровь, прежде чем вернуться к работе и разобрать неотвеченные письма. И еще электронная читалка, обязательная порция отвлеченной истории перед сном. Де-жа-вю.

Мысль о странных, чужеродных ощущениях в конце встречи с клиентом иногда возвращалась к нему, однако Дэн склонен был считать их просто воспоминанием из сна, не более.

В четверг он остался в офисе последним. Его «красноглазый» (red-eye flight – перелет красных глаз, ночной перелет) самолет в Бостон отправлялся в одиннадцать вечера. После семи свет в офисе выключался автоматически, реагируя на отсутствие сигнала с датчиков движения, поэтому Дэн периодически помахивал над головой руками, чтобы не погрузиться во тьму. Ему вторило выныривающее из темноты отражение в панорамном окне во всю стену. Лысый, двоящийся мужик в пиджаке, с невеселым лицом и задранными руками. «В такой компании горы можно свернуть», усмехался Дэн, дописывая отчет по состоянию аккаунта для руководства компании.

Дальше — ночная трасса I-405 в аэропорт Сиэтл-Такома. Убаюкивающее шипение автомобиля и марево фар за окном. С окружающих склонов тянутся кудлатые ветки деревьев и выглядывающая из-за облака луна то исчезает, то появлялся меж кронами. Он описывал такое однажды, в одной из «усталых» своих заметок. Восточное побережье США опережает западное на три часа, значит Элис с детьми давно спят. Дэн снова забыл позвонить, вообще за командировку отметился лишь дважды. Это усугубляло подмороженные его отношения с супругой. Поделать, однако, он в данную минуту ничего не мог, разве только отправить запоздалое сообщение: «Спокойной ночи. Вылетаю». Покачивание автомобиля убаюкивало. С понедельника по четверг организм не успевал перестроиться на тихоокеанский часовой пояс, а по возвращении Дэн страдал, не умея заснуть до глубокой ночи.

Водитель будит его у стеклянных дверей, под тяжелой прямоугольной вывеской авиакомпании. Со слипающимися глазами Дэн входит в вытянутое бумерангом здание аэропорта. Звоном в ушах несутся жужжание чемоданных колес и галдеж в ярко освещенном холле. Очередь перед лентой проверки ручной клади, которую Дэн привычно обходит, пользуясь привилегией «частого путешественника». На автопилоте спускается к курсирующему поезду между терминалами. Самолет, премиальный класс, правильного размера чемодан «Травел Про» угодливо запрыгивает на верхнюю полку. Дэн проваливается в сиденье у окна, запахивает створку иллюминатора и поудобнее устраивает голову и шею в крупнозерновой подушке. Остаются только всполохи не слишком удобного сидячего сна с непропадающим ощущением «дежавю».

***

В пятницу после обеда Дэн был в офисе у Терезы Коуэлл. Тяжелая дверь отсекла его от толкотни Стэйт-стрит, он поднялся по мраморным ступеням к ресепшену и лифту «Отис». Пока тихая, серебристая кабина тащила его на десятый этаж, он тщетно пытался выбросить из головы мысли о работе. На аккаунте в Европе увольнялся программный директор, оставляя важнейший филиал международной группы «Телефония Глобал» без присмотра. Приземлившись в семь утра, в восемь Дэн был уже на телефоне, где в течении двух с половиной часов обсуждал варианты замены.

Лифт пискнул и отворился в просторном проеме с разбегающимся в обе стороны коридором. Со стен смотрели знакомые картины с видами старого Бостона. Ковролин проглатывал шаги Дэна, пока он шел по коридору, под матовым светом галогенных ламп. В обе стороны коридор упирался в двери, и, если забыть о проеме с широким окном и лифтом, возникало ощущение ловушки, спертого, замкнутого пространства.

Смятение его мастерски рассеял Саймон, едва он ступил в офис. В первую встречу Дэн проболтался, что много путешествует и великан теперь регулярно интересовался, где он побывал и куда собирается. Вроде бы простая дань вежливости, однако Дэн ответил, а потом и сам увлекся рассказом о Сиэтле, родине Старбакса, Майкрософта и Амазона. В рукаве у Дэна всегда находилась пара историй о местах, в которых он бывал, что уж говорить про Сиэтл, где он прожил два года. Волнение отступило, осталась только пульсирующая мысль о предстоящей на следующей неделе поездке в Германию. Он принял от Саймона обязательные к заполнению бланки и уселся в прежнее кресло, в ожидании приема.

Дополнительной головной болью Дэна был дневник, к которому возвращался он периодически на неделе. После первичного анализа Дэн вынужден был признать, что не так много записей подходили под требования Терезы. Короткие заметки, навеянные усталостью, он отбросил. Недописанные тоже. Четыре относительно цельных текста отобрал, но по-прежнему сомневался в эмоциональной составляющей. Дэн хотел обсудить их с Терезой.

Доктор Коуэлл не задержалась. Ровно в два часа она отворила дверь кабинета и впустила его. В отличие от приемной, выдержанной в стиле «Колониал», этакой современной старины, обстановка кабинета Терезы была более демократичной: цветные, абстрактные картины на стенах, современных моделей кресла и козетка, напольные лампы с объемными сферическими плафонами. Ступив внутрь Дэн почувствовал, как отступает беспокойство. Причиной, видимо, служил предыдущий его положительный опыт терапии. В настоящий момент, однако он мало интересовался причинами. Просто вздохнул с облегчением оттого, что остался за дверью неустроенный филиал международной группы «Телефония Глобал».

Дэн уселся в кресло-реклайнер. Оно как и прежде уютно обволокло его, руки легли на мягкие поручни.
Доктор Коуэлл сегодня была в брюках, светлой блузке и тонком, длинном шерстяном жилете. Она приятно улыбалась и Дэн с удовольствием вовлекся в вежливую, приветственную болтовню. Разговор продолжался недолго. Мягко, но настойчиво Тереза перешла к теме дневника, важного ключа ее терапии.

Дэн подробно отчитался о проделанной работе по сбору записей и их категоризации. С собой на этот раз он принес не только смартфон, но и несколько распечаток, сопроводив их кратким пояснением на английском. Он предложил их Терезе на выбор.

Доктор Коуэлл взяла пачку листов. Медленно полистала страницы, не уделяя особенного внимания содержанию. Вернула.

- Вы знаете Дэн, у меня к вам сегодня такое предложение. Мы уже обсуждали, что впечатления, которые вы воспроизводите через чтение своих заметок, служат ключом к вашему подсознанию, проникают сквозь выстроенные вами эмоциональные заслоны. Следующий шаг на этом пути — разобраться в природе этой «отмычки». Установить, есть ли связь между конкретным эмоциональным состоянием, подтолкнувшим вас в свое время сесть и написать текст, и вашим бессознательным сновидением. В прошлый раз мне повезло. Я ткнула пальцем в небо и угадала. Говоря по правде, я следила за вашей реакцией на мое пристальное внимание к той или иной заметке. Если бы в процессе чтения я не увидела эмоций, то выбрала бы другой отрывок. Но теперь, когда теория моя частично подтвердилась, я хочу сделать иначе. Вы сами выберете отрывок, в котором, по-вашему, может скрываться «душевный порыв», и за эту ниточку мы попробуем вытянуть связанный с нею сон. Или не связанный.

Тереза излагала медленно, словно разжевывала. Просьба ее была понятной и логичной, исходя из избранной методики — кто лучше Дэна знал насколько острой являлась та или иная дневниковая запись. Неприятным откровением для него стало, что эмоции его, выражение лица, которые старался он скрывать, прятать, имитировать, без труда считывались Терезой. Стоило отдать должное ее навыкам. Ну и конечно не ожидал он, что заметку придется выбирать самому. Дэн почувствовал некоторую неуверенность - сумеет ли он выбрать правильную историю, подходящее впечатление.

Он рассеянно полистал распечатки. Какую же из них? Можно выбрать такую, чтоб наверняка. Например, о первой встрече с Домиником, исполнительным директором «Уэст Уинд» по ИТ. В свое время Дэн долго сидел и собирал воедино мысли, эмоции, «инсайты» той встречи. Доминик-то поди и не помнит о ней. Пожалуй, не сегодня, в следующий раз. Начать надо с чего-нибудь менее эмоционального.

Словно услышав его мысли, Тереза подала голос:

- Я вижу ваше смятение, Дэн. Не обязательно сразу браться за наиболее яркую историю. Давайте немного потренируем ваше подсознание, если применимо здесь такое слово. Какое-нибудь среднее впечатление, может быть что-то воодушевляющее.

Воодушевляющее. Он снова перелистнул страницу. В голову пришел вопрос.

- Между прочим, Тереза, что вы скажете, по поводу недописанных заметок? В некоторых, по-моему, просто не хватает информации, чтобы восстановить впечатление.

- Если вы по-прежнему помните эпизод из жизни, то вполне можете такую заметку дописать. Важно, чтобы получившийся текст максимально приближал вас к тем самым эмоциям и впечатлениям.

В голосе доктора Коуэлл слышалось подбадривающее, приязненное участие. Она как будто даже настаивала, чтобы он занялся этим, погрузился, дописал. Дэн делал, разумеется, скидку на ее психотерапевтическую роль и отточенное умение звучать доверительно. Однако предложение ее вполне совпадало с собственными его намерениями. Еще бы знать, где найти на все это время.

«Такси съезжает с Ленинградского шоссе на Международное, выскакивая на финишную прямую к новым терминалам аэропорта Шереметьево. Все еще темно, федеральная трасса провожает желтую автомашину бетонными отсечками сдвоенных фонарей. Позади осталась промышленная зона, склады и магазины с неоновыми вывесками, плеши пустырей и болот, лесные посадки. Москва - город, который никогда не спит, закипает и разгоняется перед новым рабочим днем. В Химках суеты меньше — потрепанные уличные ларьки, многоэтажки только просыпаются, подмигивают, вспыхивают одна за другой. Впрочем, у нанизанного на Ленинградское шоссе пригорода нет шансов остаться в стороне от клокочущего котла столицы.

Длинные вереницы машин, сверкая фарами, поднимая облака мокрой, грязной, осенней пыли, несутся из Москвы на север. В пять утра гармонь московских пробок еще не схлопнулась, не стиснулась, автомобили движутся свободно, пунктирными вереницами заполняя дорожное полотно. Отражатели в металлическом заграждении отмеряют путь вспышками пульса.
Вслед за такими же как я ранними пташками, сворачиваем на Международное шоссе к аэропорту.

Какого лешего нужны эти подробности? Я что, чертов писатель? Кого волнуют полотна дорог и провисшие, как намокшие бельевые веревки, черные провода?

Я бывал в Шереметьево много раз. Сначала в прежнем здании, сером, пост-модернистском, иссеченном вертикальными бетонными лезвиями. Будто старые, ободранные кубики, рассыпанные ребенком. С пугающей красной надписью, как в больничной операционной: «Москва. Шереметьево».

С годами аэропорт менялся. Преображался шаг за шагом в остекленный космический корабль, эпатажный, многоуровневый, со скругленными углами. Меня приводили сюда рабочие поездки, и я боковым, периферическим зрением выхватывал, обнаруживал эти изменения, не отдавая себе отчета, как вместе с аэропортом меняюсь я сам.

Профессиональные командировки, ставшие в какой-то момент неотъемлемой частью моей работы. Давным-давно, набивая программный код в первом своем офисе, я и подумать не мог, что свяжу себя с непрерывными перелетами. Подступали они постепенно, не сразу, неуловимо-усиливающимися приливными волнами.

Первой волной были поезда и автобусы. На поездах добирался я до Москвы и оттуда на высоком автобусе с пористыми, кисло-пахнущими сиденьями катился в подмосковные филиалы центральной компании электросвязи. Серпухов, Солнечногорск, Электросталь. Маленькие заброшенные города, летом заросшие, пыльные, привязанные к Москве будто колючей проволокой линиями железных дорог; с покосившимися заборами разорившихся предприятий и сеткой разбитого асфальта. В их малоэтажных зданиях работают усталые, грустные люди, неприветливые, хмурые. Другие жители каждое утро, стискиваясь в электричках и автобусах, едут на работу в Москву, столицу.

Второй волной стали местные авиалинии. До Москвы я по-прежнему добирался поездом, но теперь среди обыкновенных боксов-купе, темных, затхлых, со скрученными влажными рулетами матрасов на недосягаемой полке над дверью, попадались фирменные поезда, с услугами, современные, светлые. В них путешественника встречала скрипучая пластиковая коробка с меланхолично разложенной по банкам и пакетикам снедью. Еще к купе прилагалось белье, от которого нельзя было брезгливо отказаться, чистота становилась неотъемлемой частью сервиса. Био-туалеты не запирались на станциях, и не выстраивалась длинная очередь едва поезд трогался от вокзала.

В Шереметьево тогда меня заносило редко, летал я в основном из Внуково и Домодедово. Это был расцвет лужковской Москвы, пора ремонтов циклопических московских аэропортов, их серые туловища утопали в строительных лесах, окруженные горами мусора, стройматериала и беспорядочно расставленными машинами. Отрешенно стоял я в хлопотливой очереди за картонным корешком на посадку, сдавал в багаж черную, спортивную сумку, потом топал на посадку, в тесные салоны отечественных Тушек и Яков, чтобы согнувшись в тесных креслах с худыми, острыми подлокотниками, выглядывая через соседа в оконце иллюминатора, смотреть с замиранием, как разгоняется металлическая птица, отрывается от земли и набирает высоту, устало взбираясь в дождливое небо. Сыктывкар, Оренбург, Новосибирск, Архангельск, Саратов. Время словно замерло в этих городах, не менялось с восьмидесятых. Одинаковые пятиэтажки-хрущевки, зима, фырчащие ГАЗы и ЗИЛы с надписью «Хлеб», крошащиеся асфальтированные проспекты, матовые стекла витрин и неуступающие пешеходам водители.

Третья волна была значительным достижением. Я полетел за границу, в ближнее зарубежье — Украину, Беларусь, Казахстан. Время первых моих Боингов и Аирбасов. Большей частью немолодых, видавших виды, с хлопающими, незапирающимися крышками багажных полок и сломанными кнопками откидных кресел. Очереди в кабины паспортного контроля и... посадка в обыкновенном советском городе. Все говорят по-русски, смотрели в детстве одинаковые фильмы, понимают одинаковые шутки. Я и в правду за границей?

Следом пришли Македония и Сербия, и еще, однажды, Чехия. Здесь впервые начала крошиться идентичность, антураж не умещался в привычные лекала. Застроенные домишками поля и пригорки, территория четко размечена, ухожена. Люди с плохо идентифицируемыми чертами лица, смеющиеся громко, непривычно, невпопад. И совсем другие города, вагоны метро и мощеные тротуары меж старинных, кланяющихся тебе зданий с цветами на окнах.

Многое здесь я встречал впервые, однако это новое зарубежье тоже относил я к третьей волне. Улицы пестрят надписями на кириллице, чужая речь изобилует знакомыми словами. Ты вроде бы за границей, но не чувствуешь этого, остаешься на привязи.

Откуда столько слов? О чем я пишу? Почему обыкновенные мои впечатления взорвались вдруг этими скачущими, сыплющимися строчками?

Ах да, голос, голос из репродуктора! Когда возвращался я из своих поездок, приземлялся в снежной, мокрой, серой Москве, сходил по гулкому трапу, топал по блестящему, бетонному полу, съезжал по каракатице эскалатора к лоснящейся чешуе багажных лент, я слышал настойчивый женский голос, повторяющий на разных языках: «Объявляется посадка на рейс … авиакомпании … до...» Дальше следовали названия городов, будто бы из другого мира — Лондон, Нью-Йорк, Токио... Эти имена были другого свойства. От них веяло тридевятым царством и другим миром, недоступным, притягательным, миром фильмов и книг. Они словно дергали внутри неведомую струну, и хотелось, чтобы голос этот, на русском или английском, приглашал тебя, объявлял твою посадку в эти недоступные, далекие земли.

Сегодня первый день моей четвертой волны. Такси взбирается на мост и водитель останавливает у тротуара перед стеклянными разъезжающими дверями терминала F Шереметьево. Светлеет, полотно туч истончается, занавешенный горизонт озаряется багрянцем выползающего солнца.

Накинув на плечо рюкзак, я дожидаюсь, когда водитель вынет из багажника мой средних размеров чемодан с выдвижной рукояткой, на мягких силиконовых колесах. Вхожу в здание аэропорта и полупустые циклопические залы с вывесками и экранами провожают меня, подмигивают. Мимо плывут закрытые кафе, ряды металлических сидений на скругленных рамах, на которых полусидят, полуспят путешественники. Бросаю взгляд на экран отправлений, чтобы подтвердить номер стойки регистрации. Прохожу к размеченной натяжными лентами дорожке, на которой впереди меня лишь двое. Сотрудник аэропорта в белой рубашке и галстуке, с хмурым, заспанным лицом просит у меня паспорт и проверяет визу. Смотрит печально на мое лицо, каменную маску, повторяющую в точности мрачнорожие фотографии в паспорте. Кивает и возвращает документ. Я прохожу мимо, плавно подтягивая чемодан на силиконовых колесах и встаю в очередь на регистрацию.

Передо мной выпрямила спину моложавая, ухоженная блондинка, взгляд которой целеустремлен вперед, к стойке с номером. Блондинка интересна мне исключительно как персонаж, потенциально летящий моим маршрутом. Какие они, эти люди, путешествующие в тридесятое царство? Внутри меня исполняются сложные процессы, сообщаются сосуды и восторженные эндорфиновые сигналы несутся по цепям спутанных умозаключений. Впереди мой первый перелет в Нью-Йорк.»

Дэн закончил читать в задумчивости. Нет, у него не возникло вопросов к тексту. Заметка была законченной, довольно развернутой и Дэн хорошо помнил свое состояние перед первой поездкой в США. Тогда, после проверки ручной клади и получения штампа в паспорте, он воодушевленный шел к нужному гейту, мимо сверкающих магазинов Дьюти Фри и кафешек, мимо панорамного остекления с потолка в пол, и думал о том, как запишет этот вал воспоминаний, фрагментов, впечатлений. А за стеклом, в утреннем сумраке, ворочались массивные железные птицы у дружелюбно вытянутых рукавов-телетрапов.

Собственно, поездка та была вовсе не в Нью-Йорк. Город большого яблока служил перевалочным пунктом, но факт того, что летел он на обратную сторону Атлантики, вызывало внутри щекочущее восторженное чувство, отмечало личное достижение. Он начал тогда четвертую свою командировочную «волну». Строчки с вшитыми в них эмоциями напомнили ему прежнее, утраченное волнение и предвкушение. Командировочная жизнь Дэна давно уже не радовала его, не воодушевляла, обратившись сплошной, монотонной рябью.

Тереза внимательно следила за его реакцией. Потом взяла у него распечатку и пробежалась глазами по краткому содержанию на английском, которое он подготовил.

- Нужно ли мне пересказывать подробности? - спросил Дэн.

Она оторвалась от текста и еще раз пристально посмотрела ему в глаза, по-прежнему чуточку затуманенные ночной Москвой и китовым туловищем нового терминала Шереметьево.

- Не нужно. Приступим к терапии, - сказала Тереза.

Снова кресло-реклайнер, размеренный поставленный голос доктора. Дэн откинул голову на мягкую спинку и расслабился под монотонную речь и покачивание серебристого маятника. Как и прежде, глаза его стали слипаться, слова уже не различались, оборачиваясь нераздражающим белым шумом. Спутанные мысли упорядочивались. Мелькнула шальная мысль о природе белого шума, из полузабытых студенческих курсов. Почему к белому шуму отрицательное отношение? Белый шум искажает сигнал по всему диапазону частот и является поэтому неисключаемым, неотсекаемым. Именно таким представился Дэну голос Терезы, обволакивающим, успокаивающим, постоянным. Отблеск маятника метроном отстукивал в мозгу, в голове всплывали, проступали картины московского пригорода, аэропорта, заволоченного облаками неба...

Замок Тоетоми в Осаке, провинции Сетцу, возвышался многоярусной, неприступной твердыней. Возведенный на искусственной насыпи, отороченный рекой Йодо и цепью горных хребтов, он вырастал из облаков трепещущей зелени, словно парящий над землей чертог солнечной богини Аматерасу. Военный правитель Тоетоми Хидееси возводил его, копируя крепость Адзути, своего сюзерена Оды Нобунаги. Однако откровенно превзошел его во всем.

Над массивным крепостным валом, укрепленным обтесанными каменными глыбами, поднимались белые дозорные башни, отмечая излучины крепостных стен. За ними, за лабиринтом крыш, стен и хвои, будто призрачная горная вершина, реяла тэнсю — главная башня. Пять величественных ярусов на могучем каменном основании, выступающих из изогнутых наслоений крыши, с задранными карнизами и тянущимися к небу фигурами карпов с головой дракона, символов стойкости и упорства. Четыре этажа светло-серые, с решетчатыми ставнями-бойницами, с крашенным орнаментом. Над ними пятый, черный, опоясанный резным балконом, с золочеными львами, тиграми и журавлями на стенах. Еще три этажа скрывались в мощном основании, выложенным наиболее сложным типом кладки — кирикомихаги, - подогнанным рубленым и тесанным камнем.

Неприступной цитаделью однако делали замок Тоетоми не одни лишь белизна стен и искусность кладки, но сочетание удивительной военной разумности. Крепость раскинулась на возвышенности, опоясанной искусственными, заполненными водой рвами. Обзорные башни ягура, укрепленные, с удобными окнами-бойницами, просматривали окружающую территорию на несколько ри (ри — 3,927 км) вокруг. Внутренняя территория крепости курува состояла из хитросплетения строений, стен и съемных мостов через водяные преграды, ни одна дорога не вела к замку напрямую. Ворота цитадели тщательно охранялись и попасть внутрь можно было только по особому приглашению.

Бывая в Осаке, Такедзо всякий раз восхищался мощью и красотой крепости, которую сначала пятнадцать лет возводил военный правитель Тоетоми Хидееси, а потом еще десять укрепляли вассалы его сына Хидеери. Глядя на ровную кладку, выбеленные стены, изящные изгибы крыш, Такедзо пытался представить, как из обтесанных каменных плит, поднималась платформа, крепостной вал, над нею росли каркасы стен, стропила, стойки и прогоны, постепенно накрываемые черепицей, пускалась вода по вырытому рву. Начальный замысел, стратегия, прошли долгий, тернистый путь, прежде чем наполнить нагромождение строительного материала содержанием, смыслом. В этом состояло настоящее мастерство. Последнюю мысль Такедзо подсказал Коэцу, его давний друг, мастер каллиграфии и ценитель всего прекрасного.

Давным-давно Такедзо останавливался в Осаке на несколько недель, найдя приют на западе, на склонах горы Икома, близ известной синтоистской пагоды Икома Тайся. Посетить ее Такедзо посоветовал Фугай Экун, бродячий монах, который, несмотря на приверженность к аскетичному, отшельническому буддизму секты Сото, прекрасно разбирался в святынях Синто. Не раз дивился Такедо, с какой точностью Фугай описывает простое убранство и даже ощущения, что вызывают старинные святыни — домик божества ками и священные ворота тории.

Такедзо бродил тогда по улицам города, мимо кварталов гильдий ремесленников, торговцев и рыбаков. Заглядывал в кварталы вельмож и военного сословия. В видавшем виды кимоно, с заткнутым за пояс деревянным мечом. Местные самураи не обращали на него внимания, странствующие воины сюгиося не были редкостью. У крепости Тоетоми, обратив внимание на выпорхнувшую из-за массивной стены стайку голубей, в голове его возник образ, навсегда закрепившийся за осакской башней-тэнсю. Бутона сливы, белого, трепещущего, слетевшего с ветки и осевшего на траве. Будто бы дрожит неприступная башня нежными лепестками на ветру, готовая в любой момент сорваться и упорхнуть. Такедзо посчитал тогда, что вызвано это лишь чувством восхищения строительным мастерством и зыбкостью всего прекрасного. Он искал новые источники вдохновения в совершенствовании пути меча. Помимо обязательных тренировок и медитации, наблюдал за чайной церемонией, открывал силу и мягкость каллиграфии, дивился мастерству зодчих. Вечерами, сидя с отшельниками и бродягами у очага, слушая священные писания, что читали бесстрастно служки Икома Тайсе, Такедзо растворялся в ощущении обещанного Фугаем покоя, частью которого были и пагода, и лес, и пустынная вершина Икома, вздымающаяся между Осакой и Нарой. Он постигал искусство поединка через незыблемость камня и гибкость дерева, порывистость ветра и уступчивость воды. В противоположность этому умиротворению, замок Тоетоми вызвал у него ощущение беспокойства, смятения, которые не умел он распознать.

Ощущение это вернулось недавно. Чувством близкой беды, искры, грозящей обернуться ревущим пожаром. Тревога чувствовалась теперь повсюду: в подозрительности торговцев, загнанных взглядах корчмарей, испуганных улыбках беленых женских лиц. Эпицентром возмущения выступал все тот же величественный замок Тоетоми, распустившийся бутон сливы. Соседствующие с Осакой Киото и Нара приготовились, замерли в ожидании. Война, о которой почти забыла страна, снова была на пороге.

Около тридцати лет минуло с тех пор, как полководец Тоетоми Хидееси полностью подчинил себе страну и сделался регентом-кампаку императора Митихито. Впервые за многие десятилетия страна вздохнула свободно — за исключением коротких стычек, войны ушли с территории Японии. Вассалы Хидееси отправились покорять Корею. Крестьяне сложили оружие и вернулись на землю. Расцвела торговля, стали развиваться города. Пятнадцать долгих лет страна не знала войн. А потом Тоетоми Хидееси скончался, оставив при своем малолетнем сыне опекунский совет из пяти влиятельных князей го-тайро, призванный обеспечить передачу власти подрастающему наследнику.

Пробил час нового лидера, талантливого и амбициозного полководца Токугавы Иэясу. Как в древней китайской пословице, сидя на берегу реки, он дождался своего часа. Будучи главой опекунского совета, он обвинил действующее правительство Тоетоми в предательстве наследника и отказался ему подчиняться, раздробив го-тайро и страну надвое. Результатом стала серия столкновений, закончившиеся масштабной битвой при Сэкигахаре. Ее Токугава Иэясу блистательно выиграл и фактически завладел властью в стране. Император пожаловал Иэясу титул сейи-тай сегуна — верховного военного правителя.

Такедзо сидит на подушке, в просторной, убранной комнате и задумчиво смотрит перед собой. На нем чистое кимоно с накидкой хаори, мытые волосы затянуты в тугой пучок на затылке. Из-за пояса-оби торчит рукоять короткого меча вакидзаси. Гарду-цубу меча Такедзо вытачивал сам, в мастерской своего давнего друга, полировщика мечей Коэцу. Он по-прежнему не служит никому, хотя теперь среди его знакомых водятся и главы кланов и приближенные к сегуну дайме.

Четырнадцать долгих лет минуло после битвы при Сэкигахаре. С тех пор случилось немало, однако  не случилось страшного — войны. Осторожность Иэясу Токугава позволила избежать прямого столкновения с верными вассалами Тоетоми. Сегунат Токугава неторопливо поднимал новую столицу в Эдо, Иэясу номинально передал титул сегуна своему сыну. Благодаря политике, унаследованной от Тоетоми Хидееси, страна развивалась и процветала. Остались в прошлом непрерывное опустошение, рекрутство, разлуки и смерти. Однако сын Хидееси — Хидеери, по-прежнему рос в Осаке. И многие еще помнили его, как законного наследника рода Тоетоми. Подобно капле, сбежавшей по склоненному лезвию меча и повисшей нетерпеливо на кончике, в стране висело ожидание: как поступит Иэясу, исполнит ли волю бывшего сюзерена. Сорвавшаяся капля грозила взорваться брызгами крови новой гражданской войны.

История объединения Японии, начатая Одой Нобунагой, завершенная Тоетоми Хидееси и перехваченная Токугавой Иэясу, хорошо известна Такедзо. Такедзо сам принимал участие в битве при Сэкигахара. Клан Синмэн, к которому примкнул он тогда, выступал на стороне правительства Тоетоми, против Токугавы Иэясу. Впрочем, в те времена скорее место рождения, семья определяли к какой армии присоединится вассал. Деревни Хирафуку и Миямото, как и клан Синмэн, относились к владениям дайме Укиты Хидэиэ, поэтому выступали на стороне западной армии, в противовес восточной, армии Иэясу. Самого Такедзо в меньшей степени интересовали разногласия влиятельных дайме. Гораздо важнее ему было испытать сноровку и мастерство фехтования в настоящем бою.

Западная коалиция Исиды Мицунари, главы правительства рода Тоетоми, проиграла в той войне. Как и для всей страны, битва при Сэкигахаре стала поворотной точкой в жизни Такедзо. Благодаря ей он познакомился с Фугаем, Ганрю и Юки.

Теперь, четырнадцать лет спустя, это совсем другой Такедзо, спокойный, заматеревший, забравший множество жизней и несколько раз пересмотревший свое отношение к пути меча. Остались позади грязное, затвердевшего от пота и грязи кимоно, ночевки в случайных местах: под кустом у дороги, в расселине у ручья. С ностальгией вспоминает он долгие, изнурительные тренировки в горах, лесах, у горных рек и на берегу океана, когда встречающие его люди разбегались, принимая за чудовище-тэнгу. Он исходил Японию вдоль и поперек, бывал на Сикоку, Кюсю и берегах северного моря. Он подолгу созерцал гармонию и совершенство природы, засиживался в дзен-медитациях, с единственной целью, стать еще более искусным, совершенным бойцом. Едва заслышав о мастере, он немедленно снаряжался бросать вызов, и, словно в угоду неуемной его жажде, Япония подавала ему искуснейших, знаменитых бойцов: монахов, ронинов, самураев на службе, основателей боевых школ и даже парочку уездных князей. Теперь «охота» Такедзо осталась в прошлом.

Такедзо вспоминает замок Тоетоми в Осаке, битву при Секигахаре, другие эпизоды своей жизни, смерть Ганрю. Та смерть многое поменяла в его жизни, заставила по-новому взглянуть на путь меча. Как ранит владельца идеально заточенное лезвие, так и мастерство его обернулось потерей близкого друга. Он думает о Юки, мысли о ней периодически возвращаются к нему. Даже во время наивысшего сосредоточения, во время медитаций или занятий с мечом, она порой возникает перед ним мимолетной тенью, в точности такая, как во время их встречи в Кокуре.

Он знает почти наверняка, чувствует, что в преддверии войны, она находится в Осаке, неподалеку от замка Тоетоми.
За сдвижными дверьми седзи, у внешней решетчатой веранды, аудиенции с Такедзо дожидаются двое. Брови Такедзо сдвинуты, глаза смотрят и не видят. Он сосредоточенно думает, отдавая себе отчет, что заставляет посетителей ждать. В данном случае однако, это не является уловкой, чтобы потянуть время или вывести соперника из равновесия, скорее ему самому требуется уложить в голове мысли.

Напряжение, с которым взор Такедзо пробирается по стене, обклеенной непроницаемой бумагой васи, передается и Дэну, он слышит, ощущает сомнения воина-ронина.

Вот уже третью неделю Такедзо гостит в поместье у своего хорошего знакомого, князя Огасавары Хидемасы. Когда-то он произвел большое впечатление на Хидемасу и его сыновей Тадаоки и Тададзане, и даже тренировал самураев рода Огасавары, отказавшись впрочем от предложения устроиться на постоянную службу. В этот раз Такедзо прибыл в Эдо с определенной целью, когда стало понятно, что война неизбежна и сегунат собирает армию. Такедзо желал принять участие в войне и считал войско Огасавары, верного вассала Токугава, подходящим для этого.

Сложность состояла в том, что два года назад Такедзо весьма прямолинейно отказался от сотрудничества с тайной полицией мэцукэ, военного правительства Токугавы. Это произошло сразу после смерти Ганрю, собственно, она послужила тому причиной. Такедзо решил для себя, что не желает больше быть вовлеченным в противостояния между именитыми родами, выступать пешкой в игре хитрых дайме. Теперь однако обстоятельства изменились, ему необходимо было принять участие в предстоящей кампании.

Объяснял эту нужду Такедзо довольно просто. Для него, воина, ищущего и совершенствующего стратегию пути меча, война была важнейшей ступенью развития навыков. При этом в победе Токугавы не имел он ни малейших сомнений, посему не видел смысла выступать на другой стороне. В нем говорил исключительно здравый смысл, почерпнутый из собственного опыта. Не имея претензий к роду Тоетоми, он не желал больше скрываться и прятаться, как четырнадцать лет назад, после Сэкигахары.

Скитаясь по стране Такедзо слышал немало мнений простых людей, священнослужителей, самураев и аристократов. Многие были недовольны диктатурой Токугава Иэясу, считали его предавшим своего сюзерена. Близкие друзья Такедзо — Ганрю и Юки были убежденными противниками Иэясу. Однако даже они соглашались с военным гением полководца. Молодой, едва поднявший голову Тоетоми Хидеери, даже с учетом опытных дайме-сторонников, не имел шансов против военного опыта и мощи  сегуната.

И здесь скрывалась вторая, сокровенная причина, по которой Такедзо шел на войну. Ганрю пал от его руки. А Юки? Такедзо был уверен, что она находится в Осаке, осажденном городе.

Огасавара Хидемаса, дайме префектуры Харима, охотно согласился с предложением Такедзо, принять его в свое войско в качестве командира отряда самураев. Такедзо не собирался навсегда становиться вассалом Огасавара, но готов был на время компании принести клятву, что будет отстаивать честь клана Огасавара ценой собственной жизни. В честности его Хидемаса не сомневался. Однако, ввиду прошлого сотрудничества Такедзо с тайной полицией мэцукэ, о наеме на службу требовалось уведомить правительственное ведомство. Здесь также помог князь Огасавара, персона, приближенная к правительству Токугавы. Он ходатайствовал за Такедзо лично, и руководство мэцукэ обещало прислать официальный ответ.

Ответ прибыл в виде двух посланников, которые сначала долго говорили с Хидемасой, а теперь ожидали аудиенции с Такедзо.
Перед глазами Такедзо снова поднимается многоэтажная громада трепещущего белого бутона сливы, окруженного неприступными стенами, проваливающимися в наполненный водой ров. Над ними стая голубей, вестники бога войны Хатимана. Словно ему, Хатиману, бросает Такедзо свой следующий вызов.

Он, наконец, решается и зовет ожидающих за порогом гостей. Такедзо принимает посланцев в малом приемном зале поместья Огасавара в Эдо.

Слуги отворяют раздвижные створки сеги, на пороге появляются два самурая в серых райфуку -  рубашка кимоно, юбка-штаны хакаме и накидка хаори. Соломенные сандалии варадзи они оставили внизу, до того, как поднялись на веранду. Гости входят. Такедзо обменивается с ними поклонами и приветствиями. При посетителях только короткие мечи-вакидзаси, длинные — катана, они оставили при входе в имение, как того требовал этикет. Оправив юбку-штаны хакаму, садятся на уложенные в отведенных местах подушки. Один возраста Такедзо, второй постарше. Ничем они не примечательны, эти двое, не носят знаков кланов и оружие обыкновенное, вряд ли такие привлекут взгляд на улицах Эдо, где курсируют десятки самураев из сопровождения приезжих дайме и охраны замка сегуна. Такими и должны быть сотрудники тайной полиции.

Слуга вежливо осведомляется об угощении, но гости отказываются и слуга исчезает.

Когда седзи сдвигаются и Такедзо остается наедине с прибывшими. Самураи, вассалы Огасавары, дежурят за дверью. Гости здороваются и представляются: Сато Итиро и Мотидзуки Кэйтаси. Имена ничего не говорят Такедзо, хотя от него не ускользают их повадки, движения и крепкие запястья, выдающие опытных бойцов.

Итиро поясняет, что они служат в мэцукэ, в отделении внутренней охраны тайоку-кэйко, и работали вместе с Хаттори Масанари, имя которого должно быть Такедзо известно.

Такедзо кивает. Во времена его работы на тайную полицию, Хаттори Масанари, наряду с особо приближенными дайме-военными министрами возглавлял организацию мэцукэ, лично занимался подбором людей. Еще он отвечал за охрану замка в Эдо и службы сопровождения сегуна, чего удостаивались только приближенные телохранители-хатамото сегуна.

Закончив с любезностями, гости переходят к делу. Такедзо не ожидает другого от людей Хаттори.

- Князь Хидемаса-сама, верный вассал сэйи-тайсёгуна Хидэтада-сама, хлопочет за вас. Хочет взять вас командиром отряда самураев в свою армию. Однако два года назад вы покинули ряды тайной полиции правительства. Какой у вас интерес в предстоящей войне?

Такедзо отвечает заранее приготовленной речью:

- Как вам известно, я — странствующий воин сюгиося. Мой путь — путь меча. Свои поединки я провел во многих провинциях. При этом я служу лишь своему пути, не поступаю на службу, лишь изредка задерживаясь то тут, то там, даю уроки. Крупная битва, война — один из важных шагов в развитии моей стратегии. Поэтому я решил не оставаться в стороне. Огасавара-сама - мой давний, хороший друг. Некоторое время назад я обучал его и его самураев. Поэтому я к нему обратился. Я собираюсь присягнуть ему на верность на весь срок войны.

Сато Итиро внимательно следит за ним.

- Однако вы разорвали отношения с правительством, решительно отказались работать с нами после поединка с Сасаки Кодзиро. Что изменилось теперь?

Вопрос звучит ровно, эмоции не трогают лица самурая. Такедзо не удивляется, что они прекрасно осведомлены и умеют сопоставлять события и факты. В голову лезут мысли, что Сато Итиро, вовсе не простой гонец и самурай службы охраны. Второй, Кэйтаси, молчит, однако в отрешенном выражении его лица, читается напряжение. Он, очевидно, не столь хладнокровен, как Итиро, но готов ко всему.

- Ничего. Я не собираюсь возвращаться на службу правительства. Участие в войне - это часть моего пути меча. Князь Хидемаса-сама и его войско кажутся мне наиболее подходящими для этого.

Пронизывающий взгляд Итиро.

- Руководство мэцукэ рассмотрело прошение Огасавара Хидемаса-сама и не видит к этому препятствий. Однако называет обязательные условия. Первое: я и Кэйтаси-сан должны стать самураями в вашем отряде князя Огасавара-сама. Обещаем не разочаровать вас и уважаемого князя. Мы оба опытные войны школы Ягю Синкаге-Рю, участвовавшие во многих битвах. И второе: в грядущей военной компании, мэцукэ возможно потребуется привлечь вас для военных операций, отдельных от войска уважаемого Огасавары Хидемаса-сама. Князь уже знает и согласился на оба условия.

Дэн вышел из гипноза плавно, точно проснулся после хорошего сна. Не было толчка, потрясения, лишь слабое замутнение. Дэн вообще не заметил, как уснул, словно неуловимый легкий наркоз проглотил его, утопил в мерном речитативе Терезы, а потом мягко отпустил, и он сидел теперь, разглядывая угол письменного стола доктора Коуэлл, кипы бумаг и усеченный конус светильника.

Тереза была тут же, сидела в кресле напротив, чуть склонив голову, и внимательно смотрела на Дэна. Его взгляд, обретающий осмысленность, оторвался от настольного беспорядка, прыгнул к ней, остановился на ее ухоженных крашенных волосах, перешел на тонкий шерстяной жилет светло-серого цвета. Жилет. Накидка хаори! Из мрака небытия выступили картины. Яркие, отчетливые ощущения другого тела, в кимоно, штанах-юбке, перевязанными поясом, с заткнутым за пазуху коротким мечом-вакидзаси. Замок Хидееси, бутон белой сливы, и скачущие всполохи солнца на плотной бумаге васи, на створках сдвижных дверей.

Как и в прошлый раз, впечатления его, воспоминания, словно пудовые гири обездвижили Дэна, сковали его. Вязкие, рваные, он видел их, осязал, но пока не мог осознать. Предчувствия о неминуемой войне, покойные вечера у древней пагоды, неизъяснимая хрупкость белостенной башни, под изгибами крыш, за неприступной каменной стеной. И еще что-то о многолетних распрях могущественных японских кланов. Огромный вал чужой, плохо-идентифицируемой информации. Где-то над нею тенью висела печаль, чувство потери, тоска, которой Дэн тоже пока не понимал, лишь отчетливо ощущал ее горький вкус.

Так сидел он, оглушенный чужими эмоциями, пытаясь рассортировать их, разложить по полочкам. Наконец, тяжко вздохнув, он разлепил ссохшиеся губы и попросил у Терезы воды. Она уже держала наполненный стакан наготове. Пришла пора пересказать, что видел.

Доктор Коуэлл внимательно слушала, сложив руки на коленях. Выказывая живой интерес, она пыталась собрать в единое целое прыгающий, скомканный рассказ Дэна. Он старался как мог, но история ускользала от него, он никак не мог ухватить всех взаимосвязей между увиденным. То он бросался пересказывать размытые вспышки воспоминаний, то возвращался к разговору с самураями, короткому, напряженному. Порой замирал, задумывался и не находя ответа пускался в подробное описание особенно ярко запомнившегося образа, выхваченного из памяти Такедзо. Несколько раз уверенно повторил, что историю наблюдал от того же самого лица, Такедзо, что и на прошлом сеансе.

Закончил Дэн с виноватым видом. Он пересказал как будто все, что вспомнил, но качество истории, пересказ получились вязкими, путанными. Дэн выглядел разочарованным.

Тереза ответила не сразу.

- Признаться, Дэн, для меня это весьма уникальный опыт. Я практикую почти двадцать лет, много имела дела со скрытыми страхами, детскими травмами и подавленными воспоминаниями. Однако ваш случай - уникален. Это не страх, не травма, пока совсем не прослеживается связь с личным опытом.

Она снова помолчала.

- Звучит парадоксально с точки зрения психиатрии, но мы словно просматриваем кусочки чьей-то истории или жизни, вынимаем их за ниточку ваших впечатлений, сохраненных в дневниковых записях. - Тереза покачала головой задумчиво. - К этому пока мало что можно прибавить, связь зыбкая, неясно, последовательная ли. План на ближайшие встречи — повторять гипнотерапию, собирать информацию и делать дополнительные выводы.

- Вот уж действительно Чжуан Цзы, - усмехнулся грустно Дэн.

- Что, простите? - переспросила Тереза.

- Был такой древний китайский философ, которому однажды приснилось, что он бабочка, и он задался вопросом, философ ли он, которому снится бабочка, или наоборот - бабочка, которой снится философ.

Тереза вежливо улыбнулась.

- Простите, это так, навеяло. Когда я нахожусь в этом сне, я будто смотрю очень реалистичное кино, с ощущениями, переживаниями, яркими воспоминаниями. Однако я участвую лишь пассивно, события происходят сами по себе, я не принимаю в них участия, только наблюдаю.

- Это важное замечание. А с восточной философией вы тоже познакомились в юности?

Дэн кивнул отвлеченно. Тереза по-видимому все еще пыталась найти в его биографии связь с видениями.

- То самое юношеское увлечение, о котором я говорил. Все эти загадки китайских мудрецов, коаны дзен-буддизма казались в свое время очень забавными. Ну или очень абстрактные японские стихи-хайку. Вот, например, одна, запомнившаяся, японского поэта Мацуо Басе, в вольном переводе на английский:

«Бабочкой никогда
Он уж не станет... Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру».

Дэн оставался задумчив.

Они согласовали время следующей встречи. Дэн честно предупредил Терезу, что запланированная командировка в Европу с большой вероятностью поломает их планы. Доктор Коуэлл вышла проводить его в приемную. Дэн попрощался с ней и с Саймоном, рядом с которым он, подтянутый и худощавый, чувствовал себя хилым эльфом, встретившим великана-огра. Саймон протянул огромную ладонь.

Спускаясь вниз в бесшумном лифте, Дэн безуспешно пытался сосредоточиться, настроиться на рабочий лад. Никуда не делись несколько потерянных рабочих часов, их ему предстояло нагнать, а мысли, текучие, неповоротливые, витали где-то далеко, в вышине, среди облаков хвои, из которых белоснежным бутоном цветущей сливы выступал чертог осакского замка.