Иван Марманов

Иван Марманов.

    Ивану было тринадцать лет, когда освободили Крым и Симферополь от фашистов. Отец партизанил, так его после изгнания немцев назначили председателем сельского Совета. Непонятное было время. Стук в дверь перед утром в июле 1944 года запомнился на всю жизнь. «Открывайте. Выселение». За месяц до этого из Крыма начали вывозить татар, греков, болгар. Высылка походила на эвакуацию начала войны. Спешка, чекисты подгоняли, загружая в вагоны. Состав из тридцати восьми вагонов большие населённые пункты проходил в ночное время, днём стояли на глухих разъездах. Никто не знал, куда везли. Семья Мармановых была большая – семеро детей. Навстречу шли эшелоны с людьми и боевой техникой добивать фашистов.
   На остановках разрешено было выходить из вагонов, но не удаляться от состава. Вагоны не были оборудованы для перевозки людей – ни нар, ни стеллажей, ни полок. Удобства – два старых ведра для нужды и два под воду.
    Привезли в город Серов Свердловской области. Разместили в старой школе. Первое время сильно помогали ссыльные кулаки, обосновавшиеся здесь с тридцатых годов. Несли всё, что могли. Обжились. Отец стал работать кузнецом. Приходилось отмечаться в комендатуре. Строго было. За прогул на работу грозил срок до трёх лет. За опоздание – один год.
     Наверное, судьба благоволила Ивану Дмитриевичу. Комендант поспособствовал толковому мальчишке получить разрешение на учёбу в геологоразведочном техникуме. Его слова: «Человеком стать можно всюду, надо только очень захотеть!», Марманов запомнил на всю жизнь.
      Распределение после окончания техникума было только в те места, где были спецкомендатуры. Иван Дмитриевич получил направление в Якутию, но до места не доехал. Его сняли с поезда и доставили в Свердловскую тюрьму. Техникум находился в ведении НКВД, там шла постоянная слежка за студентами. Стукач донёс, что Марманов читает стихи, много философствует. Ему всего было 18 лет. В свердловской тюрьме к Марманову приклеилась кличка «философ», которая шла за ним по пересылкам, этапам и лагерям. С этой кличкой он вышел и из омской тюрьмы в 1957 году. Но до этого путь был в пересылку, оттуда на пятьсот первую стройку, на строительство секретной северной железной дороги Чум – Салехард - Игарка. Надым – одна из железнодорожных станций этой дороги.
  Большего оптимиста, чем Иван Дмитриевич, я не встречал. Чёрная шляпа, полупальто или полушубок, геологические сапоги. За спиной рюкзак. Он мог остановиться в парке и начать читать стихи. Тут же слетались воробьи. Начинали переговариваться – цвикать. «Воробьи – бомжики городские, они меня понимают и любят. В любой город приеду, как тут же буду ими окружён. Перезваниваются, наверное, сообщают о моём приезде».
    Всю жизнь Иван Дмитриевич строил дороги и аэродромы. Немаленькие должности занимал: главным инженером, заместителем управляющего треста, технологом работал. Северные дороги – дорогостоящее занятие. Как-то он подсчитал, что 200 километров между Надымом и Пангодами обойдутся в сумму, как если бы эти километры засыпать сплошным слоем пятирублёвых монет в пять сантиметров толщиной, шириной в три дорожных полосы.
    Его квартирка находилась на пятом этаже. Дверь без замка и без звонка: стучите, если хозяин дома,- заходите. Чекистов замки не остановят, это крепко запомнил Марманов.
   Бывало, придём к нему, на столе всё, что есть в доме. Рюмки хрустальные, тарелки из сервиза. Сажает за стол, наливает, тут же читает стихи, тут же подкидывает тему для разговора. Его грассирующий голос заполняет помещение. Сначала удивляло, что сам Иван Дмитриевич за стол не садился. А потом как-то всё прояснилось. В его маленькой кухонке на полке стояли помятая из алюминия кружка, из алюминия тарелка, в кружке торчала из алюминия ложка. И ел бывший ЗЭК, сидя на табуретке лицом к стене, с тарелкой на коленях. Бог знает, какие воспоминания в это время приходили ему в голову. И не приведи господь, кому-то в это время зайти на кухню…
   На один из юбилеев, трест подарок сделал – отремонтировали квартиру. Так Иван Дмитриевич с гордостью на арку показывал, на паркет, распахивал дверки длинного шкафа, в котором висели сорок костюмов.
«У меня заявление в Отделе кадров есть. Как помру, все бомжи, кто придёт провожать меня, все по костюму получат. В кармане каждому по 500 рублей. Пусть помянут». И наковальня стояла в прихожей на паркетном полу. Та наковальня из кузницы лагеря, в котором он отбывал срок.



      О себе

То за мыслями гнался,
То от них убегал.
То от берега рвался,
То свой берег искал.
О себя спотыкался,
Обвиняя других.
И порой заблуждался;
Где друзья, где враги…
Были взлёты и срывы.
И, играя с судьбой,
Сколько раз над обрывом
Зависал я ногой.
Только, падая с кручи,
Не дрожал я душой
И стремился за тучи
Ухватиться рукой.
От меня убегала
Недоступная высь.
С каждым днём оседала
Без фундамента жизнь.
Никому я не верил
И ни с кем не дружил.
Дом – без окон, без двери,
Все в земле этажи.
Надо дом перестроить
От обрыва вдали,
Надо силы утроить,
 Чтоб никто не свалил.
Небо низкое, слякоть.
Ни скворцов. Ни грачей.
Как не хочется плакать
На глазах у людей.
Не сломал себе крылья
И не бросился в плач.
Предо мною бессильным
Оказался палач.


     Изыскатель

Здесь не увидишь воронья,
Ни воробья и ни сороки
Тут средь берёзок одиноких
Нас трое: ветер, снег да я.
Чуть виден след моей лыжни,
Вот-вот его задует ветром,
Но километр за километром
Пройти мне надо в эти дни…
Не сделать это – не могу,
Погибнуть не имею права.
Не то останусь я в долгу
Перед собой и пред Державой.

     Боль Ямала

Земля с водою прочно смёрзлась,
И ни травинки, ни куста.
Гусянки ягель с тундры стёрли.
Исчезли чумы. Пустота…
И жили ненцы здесь когда-то
На «ты» с полярной темнотой.
Но сгрызли «Камацу» клыками
Ямала панцирь вековой.
И тундра гибнет! Гибнет глупо.
И кто теперь спасёт её,
Когда Ямал похож на трупа,
А мы, толпа, на вороньё?
Не для кого здесь нет преграды
Творить нечистые дела.
Как поминальные лампады
Горят над тундрой факела.
И полуостров с болью стонет
С температурою огня.
Народ его в заботах тонет,
Не зная завтрашнего дня.

    Поверие.

Блуждает по земле поверие:
Живут в деревьях имена.
Гляжу на ели – вижу Берию,
В берёзках вижу Шукшина.
В рябинах – голос, лик Есенина,
Легко и грустно на душе.
В большом бревне я вижу Ленина,
Но никогда не в шалаше.
Я среди елей вижу гномов,
Они сыграли роль в судьбе.
Синеют ели у обкомов,
Всегда у зданий КГБ.
И, может, для кого-то ново,
Но доказательству – земля,
Что ели вечно жаждут крови
У стен московского кремля.
Но если истинно поверье,
То за какие же грехи,
Неужто за своё доверие
Врастёт народ наш в лопухи.
Ему б врастать в сады плодовые,
И в них оставить имена.
Но каждый день реформы новые,
Вот-вот добьют его сполна.

   ===

Свою скорбящую звезду
Ищу глазами в небе южном.
И мне её найти так нужно.
Найду её иль не найду?
Вон та с созвездием слилась,
А та упасть поторопилась.
Одна мечта в тебе сбылась,
Другая – на куски разбилась…

   На краю Ямала

Здесь облака совсем другие,
И запах ветра не такой,
И даже звёзды не такие
Висят над самой головой.
А небо низкое, седое,
Боюсь задеть его плечом.
Оно ничуть не голубое.
Не хлещут молнии бичом,
И не гремят раскаты грома,
Боясь нарушить тишину….
И трудно нам, на окоёме,
От солнца отличить луну.
 А дни заметно убывают,
А ночи всё длинней, длинней.
Они и белыми бывают.
Я рад, что нет здесь чёрных дней.

    В родной избушке

В избушке с болью кто-то дышит,
Тоской завешано окно.
А я под этой низкой крышей
Так не бывал уже давно.
Дым из трубы всё реже, реже,
В неделю раз, а то и нет.
Хотя глядят оконца те же
В заросший садовый просвет.
Здесь чьи-то дни ползут улиткой,
И над избой висит беда.
Скорей впусти меня калитка,
 Пока совсем не опоздал!

   В пути.

За мною ветер злой, холодный
Летит, закутавшись в снега.
Метель оленям быстроходным
Вцепилась в звонкие рога.
И слышу я угрозу ветра:
«Остановись! Остановись!»
А даль сама взлетела ввысь,
В лицо швыряя километры.
Привык я вьюгами дышать
И для меня они – не трудность!
 Тебе ли, ветер, удержать
Мою стареющую юность?
Твердишь мне: «Эй, поберегись!»
Пойми, напрасно свирепеешь,
Ведь ты лохмотьями пурги
Заткнуть мне глотку не сумеешь.
Пускай, вся тундра подо мной
 Снегами вспенится коварно.
Я след в сугробах Заполярья
Оставлю чистый и прямой.

     ====

Рвутся нити дождя на стекле,
Обрываются мысли без слов.
За окошком на мокрой земле
Горечь тихая чьих-то шагов.
Отпечатки…Чужие следы.
Кто-то брёл, с суетою покончив.
Отпечатки…И мутной воды
Там холодное многоточье,
Где случайно оброненный шарф
Извивался, тянувшись за следом…
Кто-то делал решительный шаг.
Ну, а если тот шаг уже сделан?
Здесь нельзя ни минуты терять,
Вдруг и встретить ему будет некого?
Разбивая холодную грязь,
Я бегу догонять человека.

   После Спаса дня.

Есть Бог – негаснущая Сила,
И у природы график свой:
Вот Спас прошёл – вода остыла,
И как рукой смахнуло зной.
Давно ли жаждали прохлады?
Сегодня хочется тепла.
И не горят в углу лампады,
И свет не льётся из угла.
А время избы покосило,
Погнуло спины стариков,
В углах лампады погасило,
Чтоб мы не верили в богов!
Но как без них? Как грянут беды,
Так снова бьём в колокола.
Без веры в Бога – нету света,
Как нет и хаты без угла!

       В Заполярье.

Сюда скворцы не долетают,
Не долетают журавли.
Здесь даже в мае нет проталин
И с небом смёрзся край земли.
Порой не знаешь, что здесь проще:
Себя найти иль умереть.
А ветер снег в снегу полощет
И задувает жар в костре.
А жить так хочется и хочется!
Но если умирать в снегах,
То так, чтобы в пути оконченном
Остаться мёртвым на ногах.

       Возвращение.

Вот я снова возвращаюсь к дому,
Но теперь уже издалека.
Кажется, мне цвет родных черёмух
Озером парного молока.
Вот мой дом под красной черепицей.
Вижу – стал взрослей и гуще сад,
Из трубы всё так же дым струится,
Как струился десять лет назад.
Под окном грустит всё та же слива,
Нахлобучив крону набекрень.
И всё та же жгучая крапива
Вдоль тропинки лезет на плетень.
Кабы мне вот так, как пыль с одежды,
С плеч стряхнуть и десять лет дорог…
Здесь совсем всё было бы как прежде…
Если б мама вышла на порог.

    ===

Дом не дом, если он опустел,
Если в нём отсмеялись, отплакали.
Если окна в глухой темноте
Скорбно крестятся серыми плахами.
Дом бы жил и жил бы всегда,
Если б слышал он голос ребёнка,
Если б снова, как было тогда,
Во дворе трепетали пелёнки…