Р. 1

— Должен вам признаться, — Родионов внезапно прервал песню, зал затих. — Я сегодня вообще не репетировал, потому что с утра думаю о том, какой я все-таки мудак. У меня есть девушка, и мы поссорились, и я не сказал ей главного, в очередной раз промолчал…
Зал в полной тишине слушал Сашкин волшебный голос. Он не смотрел в зал, ни к кому не обращался, сидел, глядя в одну точку, словно ведя внутренний диалог. Нечесанный, плечистый, сутулый. Глухой глубокий голос, нервные сильные пальцы. Внутри меня нежность завивалась в тугие спирали, мешая дышать. Я слушала и понимала, что сейчас он обращается только ко мне, и все остальные совсем неважны, просто он умеет выражать себя только так, всем сразу и никому в сущности, один на один для него — настоящая пытка.
— И я боюсь смотреть сегодня в зал, потому что не знаю, пришла она или нет. Боюсь увидеть и не увидеть тоже боюсь. Но вы же ей передадите, если что… в общем, Стаська, я тебя очень люблю. И сегодня буду дома, как и обещал.

Зал вздохнул, и явно с разочарованием, учитывая, что на концерты Родионова ходят исключительно юные трепетные барышни. Я поначалу дико ревновала, потому что именно такую девушку видела рядом с ним и не понимала, как я смогла обойти их всех. Но никакого интереса к ним Родионов не выражал совсем, а на меня смотрел такими влюбленными глазами, что мне становилось неловко.
---

Я ждала его так долго, что в конце концов уснула на старом диване в его гримерке. А проснулась, когда дверь захлопнулась и Родионов бухнул гитару на пол.
— Привет, — сказал только и стал целовать меня, стоя на коленях возле дивана. Он вообще-то неласковый, то есть целоваться он лезет только когда хочет секса, простые телячьи нежности мы не практикуем, да и я в этом плане ему абсолютно подхожу. Обнимается он, кстати, часто и очень хорошо. Родионов мальчик чувственный и если  захлестывает порыв, то остановить его сложно. Зачем просто так целоваться, когда можно целоваться не просто так, говорит он мне. Действительно.
Пальцы — о, эти волшебные пальцы — настойчиво искали вход в кокон из пледа, в который я замоталась, сидя в стылой комнатке.
— Что ты делаешь? — задаю совсем глупый вопрос, когда он касается моей спины под одеждой. Гладит вдоль позвоночника, словно играет на музыкальном инструменте, переборами, нежно, бегло.
— А на что это похоже? — выдыхает мне в шею, улыбается и снова атакует мое горло горячими губами, оставляя влажные следы на коже. Плед больше не мешает ни ему ни мне, никаких преград между нами, и Сашка подминает меня под себя, придавливая к дивану. Я мало что соображаю, покорно поддаюсь, обнимаю его ногами, выгибаюсь под ним, чувствуя, как он возбужден. Черные глаза горят огнем, я успеваю в них заглянуть, прежде чем он стягивает рывком рубашку, футболку.
Он абсолютно прекрасен в этот миг, возбужденный, растревоженный; лохматый, решительный. Он замирает и смотрит в мои глаза, а я любуюсь им, умирая от любви, нежности и страсти, которую только он способен во мне пробудить. Он молчит, дышит тяжело и смотрит. Касается моего лица, и я ловлю ртом его пальцы, жадно, влажно, распутно. Потом мы трахаемся на старом неудобном диване в маленькой захламленной гримерке, а где-то за стенами совсем рядом куча девчонок, которые хотели бы оказаться на моем месте. Но на этом месте я, кончаю, задыхаюсь, цепляюсь за Родионова, прошу еще и не останавливайся, теряю контроль под его напором.

Мне всегда казалось, что творческие и лиричные мальчики —  несмелые, вялые, ни жизни в них нет, ни силы. Только и могут, что страдать под тоскливые гитарные переборы. Но Сашка порой становится настойчивым, почти грубым, каким-то необузданным. Столько  силы в нем оказалось, решительности, сколько ни в ком я раньше не встречала.