1.
Совершенно случайно почти на окраине огромного города я встретил свою старинную знакомую, которую, как говорится, сто лет уже не видел. Она, конечно, постарела и сильно сдала, но взгляд ее слегка потухших и опечалившихся глаз остался прежним — пронзительный и строгий. Причем, первой узнала меня она, окликнула с сомнением — не ошиблась ли. Я вгляделся в нее и тоже узнал, мы улыбнулись, подошли друг к другу и тепло обнялись.
- Сколько лет, как говорится, сколько зим! - воскликнул я.
- Да уже более четверти века, - улыбаясь, ответила она.
Слово за слово, мы разговорились — оказалось, что живем в паре кварталов друг от друга и за все это время нигде ни разу не пересеклись. Мы зашли в ближайшую кафешку (благо, оба никуда не спешили) и стали делиться информацией — о себе, об общих знакомых. Оказалось, она работает учительницей в школе, что недалеко от дома, а до этого (до болезни мужа), преподавала в институте.
Официант принес по бокалу заказанного мной шампанского. Выпили за неожидан-ную, и от этого еще более радостную встречу. Она рассказала, что у нее двое детей — девочка и девочка, а внук пока один. Муж у нее тяжело болен — рак. Врачи сказали, что ему оста-лось два-три месяца. Он и до этого, когда еще можно было его спасти, не желал лечиться — устал от жизни, точнее, от постоянных неудач, не приносивших ему никакой радости.
- Да ты его, наверное, помнишь. Это Павлик Чадский. Когда мы с тобой учились, он уже аспирантуру заканчивал. Так что я тоже теперь (впрочем, почти уже тридцать лет) Чадская.
- Чадский, Чадский! - напрягал я свою память, но вспомнить его так и не смог.
- Ну, а ты-то как?
- Я тоже женат. Жену ты не знаешь — как говорится, она у меня дама со стороны. Вот, правда, детей у меня один, и тот мальчик.
Когда же услышала, что я немного пробавляюсь литературой, неожиданно встрепену-лась и снова улыбнулась свой печальной улыбкой.
; Слушай, Витя, возможно, бог послал мне эту встречу...
Я тут же поморщился, и она уловила это.
; Скорее, судьба.
; Ты не верующий?
; Ага!
; Я тоже до недавнего времени не верила ни в какого бога, а когда муж заболел, я пошла в церковь, поставила свечку и попросила батюшку помолиться за здоровье Павлика.
; Помолился?
; Да!
; Помогло?
Она скривила в улыбке губы, опустила глаза и, словно извиняясь, покачала головой:
; Не очень... Впрочем, я не о том хотела сказать. Я тебя хотела пригласить к нам домой. Я хочу, чтобы ты познакомился с мужем, поговорил с ним, посмотрел на его творчество.
; Так он у тебя писатель?
; Скорее, рифмоплет и графоман, - тяжело вздохнула она. - Это-то как раз его и добило. Все эти годы он постоянно писал. Как он любит повторять — ни дня без строчек. А вот с публикациями — не везло. Сколько он ни отправлял своих рукописей в разные редакции — и в журналы, и в издательства — везде получал отрицательный ответ. Вот только и публикаций, что несколько статей аспирантских, да одно стихотворение в районной газете.
Я вздохнул. Нет у меня времени на чтение графоманских текстов. Все они, как правило, слишком высокого мнения о себе и считают, что редакторы просто низкого уровня и потому не могут понять и принять их замысел. Но Надежда так просительно смотрела на меня, ласково погладила тыльную сторону моей ладони, что я не смог ей отказать. Она искренне обрадовалась, дала мне все свои телефоны, на той же салфетке написала адрес и мы договорились о встрече.
- Ты не пожалеешь, Витя. Я сама читала эти тексты — в них что-то есть. К тому же, несмотря на всю его нерадость, у него не такая уж и плохая жизнь была.
Я пришел к ним через три дня. Был вечер пятницы — завтра выходной, никуда спе-шить было не надо и я мог задержаться подольше. Жену, разумеется, предупредил заранее. Она уже давно доверяла мне и потому никаких сцен ревности не устраивала.
Я позвонил в дверь, она открыла практически сразу. Еще закрывая дверь, услышала слабый голос мужа из спальни:
- Кто там, Наденька?
- Я тебе говорила, Павлик, что неожиданно встретила своего однокурсника?
- Да, да!
- Я пригласила его к нам в гости. Надеюсь, ты не будешь возражать?
- Ну что ты, Наденька.
- Мы пройдем на кухню, а ты, если сможешь, присоединяйся к нам. Витя – писатель. Думаю, тебе интересно будет с ним пообщаться.
Она вручила мне тапочки и жестом, шепча, предложила пройти на кухню. «Я сию минуту!» - прочитал я по ее губам.
Я кивнул, протянул ей принесенные мною три моих книжки (два романа и один сбор-ник повестей), и послушно проследовал в указанном мне направлении, услышав при этом ответ Чадского:
- Спасибо! Пожалуй, я не буду вам мешать и смущать гостя своим видом.
Она взяла книги, ушла с ними в спальню, но появилась в кухне буквально через минуту, я даже не успел еще выбрать место за небольшим круглым столом, стоявшим у самой стены. Квартира у Надежды была небольшая, двухкомнатная, зато кухня – шикарная, целых двенадцать метров.
- Как видишь, живем мы скромно. Раньше у нас квартира была трехкомнатная, но мы разменяли ее со старшей дочкой, а она с мужем доплатила, и тоже переехали в двушку.
- Ты же говорила, что у тебя две дочки.
- Ну да! Младшая переехала жить к мужу. А у тебя что?
Она говорила и одновременно хлопотала на кухне: вынула из холодильника салатницу с салатом оливье, нарезки ветчины и буженины, красной и белой рыбы, моркови по-корейски. Затем достала бутылку красного сухого французского вина и протянула мне штопор.
- Открой, пожалуйста!
- Это все ради меня, что ли? – ввинчивая штопор в пробку, поинтересовался я. – Совершенно ни к чему. Я рад был бы с тобой просто посидеть за рюмкой чая…
- Чай тоже будет, с тортом, - улыбнулась она, и мимо меня не прошла все та же ее печаль в глазах во время улыбки. – Я же все-таки женщина, хозяйка. Как я могу приглашать к себе гостя, тем более такого дорогого, как ты, и не накрыть на стол. Ну, так расскажи, как ты живешь, - вернулась она к своему вопросу.
- А мы с супругой и сыном живем в обычной советской трешке. Сын недавно развелся со своей стервой…
- Ну уж, так и стервой! – махнула она рукой, разложив по тарелкам нарезки, и тут же стала накладывать салат.
- Ой, Надя, лучше не спрашивай про нее. Как-нибудь при очередной встрече расскажу про нее, если будет у тебя желание.
- Наливай, Витя, и давай выпьем.
- Давай! Предлагаю тост за твоего мужа. Чтобы его нерадость жизни улетучилась, как грозовая туча с ясного неба. Чтобы она просто превратилась в старость.
Мы чокнулись. Пригубив бокал, она засмеялась:
- Как Павлик раньше любил говаривать – старость не радость, а средство передвиже-ния к богу. Ты ешь, Витя, ешь.
- Расскажи про него. Ведь ты же меня за этим приглашала.
- Это все из-за его упрямого характера, все его невезение и загубленная карьера. Не мог он промолчать, если видел несправедливость. Причем, не только по отношению к себе, но и к другим. Всегда начнет резать правду-матку. А какому начальнику понравится, когда его стыдит подчиненный? Я уж ему говорила: ну воздержись, не соглашайся, но молча. А он говорит: я так не могу. Он поэтому даже диссертацию не смог защитить — начал свою правоту научному руководителю доказывать, ну, тот его и срезал. Не сам, конечно.
- Постой, ты же говорила, что он в аспирантуре учился.
- Ну да, учился, окончил ее, а защититься не смог — черных шаров оказалось больше, чем белых. А на литературном поприще ему шли отказы за отказом, он от этого просто бесился. Говорил: я пишу классическим русским языком, а современные издатели этого не понимают, им подавай что-нибудь модное — сюжет, язык...
- Но сейчас ведь столько возможностей издать книгу за свой счет. Причем, издательства при этом гарантируют и распространение книги. Почему бы ему этим не воспользоваться?
- Да говорила я ему об этом. Он лишь отмахивался: не я должен платить, а мне за мои произведения гонорары платить должны. На этой почве он и слёг. Постоянные стрессы, нервотрепка. Хотя, я теперь понимаю, он просто не хотел тратить деньги на издание книг. А у нас одно время проблемы были с деньгами. Ведь это же дорогое удовольствие? - спросила она, взглянув на меня.
- Дорогое! – я согласно кивнул головой.
- Может, посмотришь рукописи Павлика, а, Вить?
- Я же обещал. Конечно, посмотрю. Только быстро не обещаю.
Надежда впервые за время разговора улыбнулась. Она встала, ушла в комнату, о чем-то долго говорила с мужем. Через некоторое время вернулась, неся в руках толстую картонную папку, перевязанную крест-накрест тонкой бечевкой. Держа папку в одной руке, другой переставила тарелки с одной стороны стола рядом со мной, затем положила на это ме¬сто папку и стала развязывать веревку.
- Вот, – обрадованно щебетала она. – Это только одна из папок.
Пока она разбиралась с папкой, послышалось легкое покашливание, затем долгое шаркание тапочек по полу, пока, наконец, на кухне не появился похожий на скелет, с желтым лицом, на котором из-за худобы очки казались слишком большими и несколько несуразными, одетый в полосатую пижаму Павел.
- Наденька, ну зачем все это? Зачем напрягать человека, вводить его в неловкое положение, зная, что отказать он тебе не сможет.
Я напряг свою память, пытаясь вспомнить, видел ли я этого человека в институте, но, видимо, болезнь изменила его до такой степени, что я абсолютно ничего не мог вспомнить.
- На самом деле никакого напряга здесь нет. И пожалуйста, не волнуйтесь. Я иногда пишу критические заметки о современной литературе и современных литераторах. Так что, если Надя права, и ваши рукописи имеют хоть какую-то ценность, буду иметь честь открыть для русской литературы новое имя.
Удовлетворенная моим ответом, Надежда, наконец, справившись с завязками, отложи-ла папку на стоявшую здесь же, на кухне стиральную машину, спросила:
- Попьешь с нами чайку, Павлик?
- Если я вам не помешаю.
- Что за глупости? Как ты нам можешь помешать. Тем более, что мы как раз о тебе и говорили. Может, ты и салатик поешь? Все-таки, гости к нам не часто теперь заглядывают.
- Ты же знаешь, Наденька, что мне нынче противна любая еда, – поморщился Чадский.
Надежда тяжело вздохнула и сама положила вилку и отодвинула от себя тарелку с тортом. Наступила тяжелая пауза, и я решился ее прервать.
- Кстати, я слышал или читал, уже не помню, что люди, больные раком в последней стадии, когда перестают питаться, к удивлению врачей, выздоравливают. Говорят, что в таком случае раковые клетки от истощения и голода начинают пожирать друг друга.
Чадский удивленно посмотрел на меня, затем перевел взгляд на жену и вдруг его изможденное желтушное лицо изобразило некое подобие улыбки.
- Что ты там насчет торта говорила, Наденька?
Надежда не выдержала и засмеялась, погладив Чадского по голове. Вслед за ней засмеялся и я. Чадский был доволен удавшейся шуткой.
В тот день я засиделся у Надежды до полуночи, домой пришел к часу, держа руке сумку с рукописями не известного мне пока еще писателя.
2.
Лишь через пару дней я, наконец, достал папку с рукописями Чадского и для начала решил просто ознакомиться с ее содержимым. Здесь, помимо собственно рукописей Чадского (некоторые тексты в прямом смысле были написаны от руки, но большинство отпечатано еще на пишущей машинке), лежало и немало конвертов с письмами из разных адресов. Прочитав их, я понял, что это ответы редакций различных журналов и издательств на отправленные туда рукописи Чадского. Была даже и пожелтевшая от времени вырезка из какой-то газеты (название ее было отрезано), судя по содержанию – полностью посвященная искусству, с публикацией двух стихотворений Павла Чадского. Это именно та самая единственная художественная публикация мужа, о которой мне говорила Надежда. Я стал читать и глаза мои удивленно поползли вверх. Если первое стихотворение – легкое, новогоднее с пожеланиями, читалось легко и непринужденно, то второе было явно радикальное, что называется – гражданственное, видимо, накипевшее.
С НОВЫМ ГОДОМ!
С Новым годом поздравляю,
счастья, радости желаю
и больших успехов!
Новый год встречайте вместе
Новый год встречайте песней
и веселым смехом.
В новый год с собой берите
только то, что вы хотите,
чтоб сгодилось это.
Прочь с души гоните тучи,
раздвигайте горы-кручи,
улыбайтесь свету.
Новый год наступит скоро,
прочь гоните вздоры-ссоры,
пусть уйдут ненастья.
С Новым годом поздравляю
и здоровья всем желаю,
и большого счастья!
АССОЦИАЦИИ
Был новгородский колокол,
теперь кремлевский балобол.
Была Владимирская Русь,
теперь владимирская гнусь.
Тогда гулял татарский хан,
теперь же питерский пахан.
Была Бироновская тень,
теперь мироновская хрень.
Был Годунов с окном в Европу,
теперь Грызлов с лизаньем жопы.
Царь инородцев слал в тайгу,
теперь спасает всех Шойгу.
Стихотворение полностью соответствовало той эпохе (медведевского якобыпрезидентства), когда оно было написано и вполне себе представляло сильно облегченный и рифмованный вариант довольно близкого исторического прошлого.
Я был поражен дважды – и мужеством автора, предложившего это стихотворение ре-дакции, и смелостью самого редактора, отважившегося его опубликовать. Это уже даже не упрямство Чадского, не его несогласие с происходящим, о которых говорила Надежда, а прямой вызов современному обществу. Этим Чадский еще более привлек к себе мое внимание и я решил полностью разобраться с содержимым папки.
В самом начале (здесь я явно почувствовал женскую руку) были представлены детские произведения Чадского. Причем, детские — в обоих смыслах (написанные автором еще в детстве, в обыкновенных школьных двенадцатистраничных двухкопеечных тетрадках и в клеточку и в линейку; и написанные уже в зрелом возрасте, но с расчетом на детского читателя).
Я с особой осторожностью перелистывал эти школьные тетрадки, которым, наверное, исполнилось уже более полувека. Самые первые произведения! Думаю, для каждого творческого человека они окружены ореолом какой-то тайны – тайны зарождения твоей фантазии, твоей, возможно, будущей судьбы.
Судя по тому, что попавшаяся мне тетрадка в клеточку была в папке первой, значит, это и первые пробы пера. Сколько ему тогда лет было? Судя по дате изготовления самой тетрадки – меньше десяти. А самая первая сказка Чадского, как мне показалось, не лишена мудрости и смысла, поучительности и волшебства, что и присуще авторским сказкам. Называлась она коротко – «Перо». Она довольно небольшая, потому хочу привести ее полностью (даже слог юного Чадского оставляю, как в оригинале).
Итак!
«Жил на свете один мальчик. И было у него перо, да не простое, а волшебное. И это перо выполняло все приказы мальчика. Однажды мальчик потерял рубль, а случилось это так: мама утром оставила ему рубль и сказала, чтобы он купил колбасы, хлеба и сахару, а он положил в карман его, а в кармане была дырка. Вот рубль и выпал, а перо нашло рубль и отдало мальчику. Но вот мальчик пошел в школу. Но он не выполнял задания, за него писало волшебное перо. Но про это перо узнал один мальчик. И ему захотелось заиметь такое перо, и он решил выкрасть его. А на перемене этот мальчик подозвал к себе Лёню (так звали мальчика, у которого было перо), и говорит: «Лёня, дай мне перо, в то мое сломалось», а Лёня и говорит: «У меня нет пера. И у тебя не сломалось вовсе. Просто ты захотел забрать у меня перо».
Прошло три года. Лёня перешел в четвертый класс. Перо постарело, но еще было годное. И через того мальчика узнали о пере все дети и учитель. А позже и директор. Они просили у него перо, а он не давал. И они решили забрать у него злом. На переменке они выгнали Лёню и забрали у него перо.
Но вскоре он забыл про перо и стал отличником и без его помощи».
Зато почти каждое из произведений уже зрелого Чадского было сопровождено скрепленным скрепкой письмом-ответом из редакции того или иного журнала.
К примеру, вот таким: «... Что касается стихов, то мы не согласны с тем, что ёж сравнивается с «ниточным клубочком» и «тёплым маленьким комочком». А прием, использованный в Вашем стихотворении про гуся Илью, будет не понятен детям.
С уважением, зав. отделом лит-ры...»
Или таким: «Мне непонятно, почему мальчики – «серые мои зайчики», а девочки – «рыжие мои белочки». Сравнения у вас не совсем удачные и, чувствуется, что взяты они больше для рифмы».
Стихи отправлялись в детские журналы «Веселые картинки» и «Мурзилка» и понятно, что рецензенты, в первую очередь, рассматривают присланные им в редакцию произведения с точки зрения детей. Но! Это все же восприятие взрослого человека, пусть и, предположим, знающего детскую психологию, а не самих детей.
«Здравствуйте, мои милые,
Дети мои шаловливые!
Милые мои мальчики,
Милые мои девочки!
Серые мои зайчики,
Рыжие мои белочки.
Проходите, будьте, как дома,
Мы ведь с вами давно знакомы:
У меня есть чудесная дочка,
Ну, вот этого вроде цветочка.
Вас сюда она всех пригласила
И меня очень-очень просила
Показать мою новую книжку,
Небольшую книжку-малышку.
Вы пока тут устройтесь сами,
Ведь отныне мы будем друзьями,
Ну, а я удалюсь на минутку.
Приготовлю для вас малютку...»
Видимо, образ одетых в костюмы белочек и зайчиков с соответственными цветами, почему-то не понравился редактору «Весёлых картинок» (может быть, ее саму в детстве никогда так не одевали, а теперь у нее нет собственных детей?). У меня сразу же возникла ассо-циация с известными маршаковскими строчками:
«Ягод нет кислее клюквы,
Я на память знаю буквы».
Интересно, посмел ли кто-нибудь указать Самуилу Яковлевичу на то, что стихи эти (будем говорить откровенно) слабы и слова «клюквы-буквы» в данном случае являются не более чем рифмой? И только лишь рифмой, ибо ни смыслом, ни подсмыслом они ничуть не связаны. У молодого поэта, уверен, такие стихи не приняли бы, их бы всячески раскритиковали, а вот маститым – всё позволено. Они на вершине, их не достать.
Когда молодые, начинающие авторы вольно или невольно используют в своих стихах ритмы, интонации, мотивы, образы темы классической и современной поэзии, их часто упрекают за это. А как быть с самими классиками и с известными поэтами, когда они используют в своём творчестве найденные до них ритмические узоры, размеры, интонационные ходы, строки, словосочетания? Примеры? Их море!
Выхожу один я на дорогу...
(Лермонтов)
Вот бреду я вдоль большой дороги.
(Тютчев)
Выхожу я в путь, открытый взорам..
(Блок)
Ни огня, ни чёрной хаты...
(Пушкин)
Сырая ночь — ни хаты, ни огня...
(Полонский)
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть...
(Лермонтов)
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
(Есенин)...
Ну, и так далее. И, кстати, многие стихи Чадского вполне мелодичны, то есть, хорошо ложатся на музыку, чего, например, не скажешь о стихах такого мэтра русской поэзии, как Евгений Евтушенко. Возможно, потому, как я позже выяснил, что, работая токарем, Чадский некоторые свои стихи, сочиняя, напевал под мягкий шум токарного станка.
Мне стало интересно, как эти стихи Чадского воспримут нынешние дети (стихи были написаны в середине восьмидесятых, и понятно, что те дети и современные – две большие разницы). Тем не менее, я решил поэкспериментировать и пригласил шестилетнего внука своей соседки и попросил его послушать до конца это большое стихотворение, а потом задавать свои вопросы. Когда же я дошел до строфы, построенной в стиле загадки, он даже подключился к ее разгадке (это как раз и была та самая критикуемая строфа про ёжика):
- Посмотрите, кто же это
Весь в колючки разодетый?
Словно ниточный клубочек,
Тёплый маленький комочек,
Нет ни ручек и ни ножек.
Да ведь это просто...
- Ёжик! – воскликнул внук.
Тут как раз у него никаких вопросов по поводу «ниточного клубочка» и «тёплого ма-ленького комочка» не возникло. Хотя в целом, стоит признать, ребенку некоторые строфы не очень понравились. Ну так ведь, в чем заключается работа редактора какого бы то ни было журнала или книжного издательства? Поправь, подскажи, подведи...
А вот по поводу гуся по имени Илья я скорее готов согласиться с редактором, ибо и в самом деле, детишкам может быть не совсем (а то и совсем) не понятен смысл стихотворения, хотя само по себе оно смысл-то как раз имеет:
Жил на свете гусь Илья,
сами знаете, друзья,
необычным был Илья,
а иначе, кто б из нас
об обычном вел рассказ.
Не лучше обстояли дела и с рецензиями на «взрослые» произведения, как стихотвор-ные, так и прозаические.
Из московской «Вечёрки» прислали короткий ответ в виде отписки: «Мы благодарим Вас за внимание к газете, но, к сожалению, опубликовать присланные Вами стихи не смогли.
Желаем Вам всего наилучшего.
Зам. заведующего отделом литературы и искусства...».
Хоть и не понятно, по какой причине не смогли (то ли портфель редакции перепол-нен, то ли по литературным характеристикам?), но, по крайней мере, это лучше и честнее, нежели ответ из ленинградской (тогда) «Вечёрки»: «Уважаемый товарищ Чадский!
Спасибо Вам за письмо. Мы используем Ваше стихотворение при подготовке материа¬ла о 40-летии Великой Победы.
Зав. отделом искусства и литературы...».
С тех пор прошли уже и 50-летие, и 60-летие и даже 70-летие Великой Победы, а стихотворение Чадского, видимо, где-то затерялось в, несомненно, толстом редакционном портфеле. Здесь, как говорится, просто не повезло.
Что вдвойне жалко, поскольку стихотворение, действительно, достойное и, главное, абсолютно ленинградское:
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ
Пискаревское кладбище –
Вечная память
Об ушедших во время войны навсегда.
Пискаревское кладбище –
Красное знамя,
Знамя тех, кто не сдастся врагу никогда.
Пискаревское кладбище –
Холод и голод,
И дорога чрез Ладогу в жизнь или смерть.
Пискаревское кладбище –
Сказочный город,
Превратившийся в несокрушимую твердь.
Пискаревское кладбище –
Символ страданья,
И бессмертия символ на тысячи дней.
Пискаревское кладбище –
В нашем сознанье
Ты горишь миллионами вечных огней.
Одному стихотворению досталось от других рецензентов, причем, что интересно, каждый из них находил в нем свои, по их мнению, недостатки. Для начала само стихотворение:
Весна расплела свои косы,
Умыла росою лицо,
Зеленое платье набросив,
Ушла подышать на крыльцо.
Стояла, любуясь и греясь
В проснувшихся солнца лучах,
А солнце, на счастье надеясь,
В ее утонуло очах.
А ветер, шумливый и крепкий,
Ее на крыльце увидал,
Нырнул в ее волосы-ветки
И в губы ее целовал.
Весна улыбалась и пела,
Встречая очнувшийся мир,
И радость повсюду звенела,
Вдыхая весенний эфир.
Так, литконсультант одного из литературных журналов пишет: «...Не всегда точно Вы выражаете свои мысли. Вот Вы пишите, например: «Весна расплела свои косы, умыла росою лицо, зеленое платье набросив, ушла подышать на крыльцо». Первый же вопрос, возникший у читателя, будет звучать так: «Откуда ушла?» Знающий историю и быт нашего народа, скажет, что даже девушки никогда в старину не выходили простоволосыми из избы.
Далее Вы пишете: «А ветер... нырнул в ее волосы-ветки, и в губы ее целовал». Сомневаюсь, что и то и другое можно делать одновременно...».
Здрасьте-приехали! Причем здесь русская старина с девушками и их простоволосьем? Хотя, если бы данный литконсультант лучше знал нашу историю, ему было бы известно, что как раз девушкам и позволялось выходить на улицу простоволосыми. И этим они отличались от замужних женщин (впрочем, это абсолютно никакого отношения к этому лирическому стихотворению и, тем более, к образу весны не имеет). И что значит – откуда ушла? Насколько я понимаю, уходят подышать на крыльцо из избы. Наконец, по поводу ныряния в волосы-ветки и целования – где в этом небольшом лирическом стихотворении литконсультант нашел слово «одновременно»? «Ныряют» в волосы (если, к примеру, речь идет о людях) руками, а целуют все-таки губами.
Рецензент же другого издания написал: «... На штампах построены и все прочие сти-хотворения: «весна расплела свои косы, умыла росою лицо, зеленое платье набросив», «и радость повсюду звенела»...». Спасибо хотя бы на том, что весну здесь не стали сравнивать с древнерусской простоволосой девушкой. Хотя я, например, общепринятых поэтических штампов здесь не увидел.
А следующие письма и вовсе из разряда анекдотических. Вот, например рецензия ре-дактора отдела прозы журнала «Знамя»: «... Прочитали Вашу повесть «Янычар». Захват Турцией Балканских стран, становление Османской империи, насильственное насаждение ислама, превращение сербского мальчика Ивана в янычара, коварного и беспощадного,.. – все это, конечно, интересно, но слишком уж далеко (исходя из того, как написана повесть) от нашей сегодняшней жизни. У вас получилось нечто вроде стилизации под какого-нибудь сербского писателя-историка – и не более того. Наш журнал интересуется произведениями актуальными, в которых затрагиваются насущные проблемы современности. Так что рукопись вынуждены возвратить».
Письмо редакции датировано ноябрем 1987 года. Спустя всего два-три года произведение, посвященное сербской истории, станет еще каким актуальным. Хотя, понятно, что не каждый критик обладает даром предвидения или хотя бы интуицией. С другой стороны, проблемы исламизации Европы (а Сербия – это и есть Европа) были актуальными уже тогда. Что же касается «стилизации под какого-нибудь сербского писателя-историка», на мой взгляд, во-первых, в стилизации ничего плохого нет (это же не плагиат), во-вторых, для нача¬ла критику следовало бы узнать, есть ли в Сербии подобный писатель-историк и назвать конкретную фамилию. В данном случае, это всего лишь словоблудие. Наконец, в-третьих: я являюсь автором доброго десятка исторических романов и никогда даже не задумывался над тем, что в них нужно затрагивать насущные проблемы современности, ежели того не следует из экспозиции или задумки автора, либо же заказа издательства. Интересно, а знал ли об этом Пушкин, когда собирал материал о пугачевщине и писал свою «Капитанскую дочку»? Или, к примеру, Валентин Пикуль, который на исторической тематике специализировался? Да и десятки писателей (русских и иностранных) XIX и XX веков, писавших исторические романы о разных эпохах человеческой истории?
Практически тогда же (в 1986 году) Чадский получил еще один отказ из «Литературной газеты», на сей раз на политический памфлет против тогдашнего американского президента Рональда Рейгана: «Памфлет на президента мы пока воздержимся публиковать. Он, конечно, наш противник, но – еще не военный. Благодарим за внимание к нашей газете».
Тут и в самом деле задумаешься о том, что ты – неудачник.
Между прочим, в публицистике Чадского немало спорного, особенно в очерках, посвященных некоторым историческим личностям, точнее политикам (таким, как Юрий Андропов или Моамар Каддафи), что вполне можно списать на ту эпоху, в которой они были написаны. Но есть и довольно интересные мысли, и даже некоторые с претензией на исследования.
К примеру, его «Исторические шутки».
Интересная штука – наша матушка-история! Кажется, она зиждется на таком прочнейшем фундаменте закономерностей, что ее не может поколебать никакая сила случайностей. Но они, эти случайности, настолько прочно вплелись в железный орнамент истории, что их оттуда не выковырнешь ни за что, ибо они сделали уже свое дело, а точнее, ибо они сделали уже свое дело, а точнее, сделали историю. А потому, если их кто-нибудь выковырнет оттуда, это будет означать, что он повернет историю вспять.
Я ни в коей мере не собираюсь выковыривать из нашей истории, из ее железного орнамента тонкие и золотые ниточки случайностей, я просто хочу поразмышлять, пофантазировать на тему: «Что было бы, если бы?..» Что было бы, если бы все те случайности (которые совершенно закономерно порой выстраивались в целые цепочки) вдруг да и случились или, наоборот, не произошли? Как бы развивалась история в этом случае? Интересно, не правда ли?
Особенно богат подобными случайностями период конца XVI– начала XVII веков. С них мы, пожалуй, и начнем.
Кому не известен крутой, вспыльчивый нрав первого русского коронованного царя Иоанна IV Васильевича Грозного? Уже прозвище, которым народ наградил его, говорит само за себя. И именно с Иваном IV связана целая цепочка исторических случайностей, повлекшая за собой крутое изменение всей судьбы российской.
У Ивана Грозного был любимый сын, наследник престола царевич Иван. Современники отмечали незаурядный ум, решительность и твердый характер наследника. Он был, пожалуй, единственным, кто не боялся открыто отстаивать свое мнение перед царем. Однако нелепость, взбесившая царя, привела к большой трагедии. Увидев свою сноху, Елену, жену Ивана Ивановича, в одной исподней сорочке в жарко натопленной горнице (по тогдашним понятиям женщина считалась одетой только тогда, когда на ней было никак не меньше трех рубах), царь разгневался и ударил сноху, обругав ее. Иван Иванович бросился защищать жену, но Иван Васильевич в страшном порыве бешенства убил сына. Случайность? Не более того! Будь царь чуть посдержанней, после его смерти на престол российский вступил бы его старший сын – Иван Иванович.
И что было бы тогда? Вернее, чего бы тогда не было?
Ну, во-первых, не было бы слабовольного царя Федора Иоанновича, а значит, не было бы и «правителя преизрядного» Бориса Годунова! Не было бы столько шума из-за таинственной (загадочной) смерти царевича Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного. А если бы он не погиб, то также имел бы полное право вступить на престол после смерти отца, Ивана Грозного, и бездетного старшего брата Федора. Значит, не было бы и Лжедмитриев (I и II и целого ряда других) с их притязаниями на русский престол. Это сомнения не вызывает (опять же, если учесть, что не было бы других случайностей). Но тогда бы не было и польско-шведской интервенции, повлекшей за собой боярскую смуту (семибоярщину, боярского царя Василия Шуйского), голод и крестьянскую войну под руководством Ивана Болотникова. Но тогда, вполне вероятно, что в 1613 году не избрали бы на престол молодого царя Михаил Романова. Россия была бы избавлена от династии Романовых, но в таком случае в России не было бы Петра Великого с его реформами и «окном в Европу». Впрочем, как знать, не появился ли бы «свой Петр» в династии тех же Рюриковичей, к которым принадлежали Иван Грозный и его сын. Ведь природа любит страховаться.
Самой мощной, самой огромной по своим масштабам по праву считается крестьянская война под водительством донского казака Емельяна Ивановича Пугачева. Но самой успешной все же можно считать первую крестьянскую войну (1606-1607 гг.), когда во главе восставшего народа встал Иван Исаевич Болотников. Из всех войн крестьянских – это единственная, когда повстанцами была окружена Москва. Воспользовавшись внутренними неурядицами, а также нерешительностью и слабостью, разобщенностью правительства боярина Василия Шуйского, войско повстанцев окружило Москву и готовилось к штурму. И люд московский был на стороне повстанцев и готов был открыть им ворота столицы. Но… Болотников, видимо, испугался своей дерзости.
Но мы все-таки давайте предположим, что эта случайность возможности взятия Москвы осуществилась. Что бы тогда было? Крестьянский царь на русском троне? Почему бы и нет? Ведь сидел же на нем беглый монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев под именем Димитрия. Того самого царевича, младшего сына Ивана Грозного, то ли убитого по приказу Годунова, то ли действительно случайно погибшего! А может было бы что-нибудь другое? Ведь в войске Болотникова были и дворяне, и знатные люди.
Всем известно, чем окончилось «смутное время» – изгнанием поляков из Москвы и вообще из Московии, и лишением коронованного польским королем Сигизмундом III на Московское царство своего сына Владислава, которому присягнули на верность немалое количество русских вельмож, включая и митрополита Филарета, в миру Федора Романова, отца будущего первого царя из династии Романовых Михаила. В октябре 1611 года присягу на верность Владиславу принесли и находившиеся в польском плену бывший царь Василий Шуйский с братьями. Если бы не патриотический порыв нижегородцев во главе с земским старостой Козьмой Мининым и возглавившим народное ополчение князем Дмитрием Пожарским, возможно, Россия (пусть даже на какое-то время) стала частью Польского государства (как известно, в реальной истории все было наоборот).
И, кстати, была вероятность стать царем у того же князя Пожарского, освободителя Москвы, поднявшего тем самым свой авторитет в глазах не только вельмож, но и простого люда, если бы не происки коварного митрополита Филарета, до последнего прислуживавшего полякам, но сумевшего с помощью своего авторитета отстранить князя от участия в выборах царя. В противном случае, второй царской династией после Рюриковичей в России была бы династия Пожарских.
И тогда никогда бы не взошел на престол правнук Филарета Петр Алексеевич, прозванный за свои деяния Великим. Но тогда бы никто и не узнал, что его старший сын и наследник престола, царевич Алексей, оказался государственным изменником и был казнен. Младший же сын Петра от второй жены, Екатерины, внезапно заболел болезнью, которую и по сей день не могут определить, и скончался в трехлетнем возрасте, уже будучи провозглашенным наследником престола. Таким образом, из-за всех этих неожиданных случайностей Петр лишился наследников мужского пола, а вскоре и сам внезапно умер, случайно подхватив воспаление легких, не успев даже написать завещание.
Не известно, что было бы, если бы хотя бы младший сын Петра остался жить. Во всяком случае, судьба Александра Меншикова была совершенно иной. Ведь он, несомненно, был бы назначен регентом при малолетнем государе, а это значит, что он стал бы более чем на десятилетие фактическим правителем государства. Но в таком случае (конечно, если опять не произошла бы какая-нибудь случайность), XVIII век не стал бы для России веком государственных переворотов, и не узнала бы история четырех императриц, правивших Россиею. Ведь ни до, ни после этого столетия женщины не стояли во главе Русского государства (средневековая княгиня Ольга – не в счет, тогда государство было совершенно другим даже по названию; так же не в счет и царевна Софья – она все-таки считалась регентом при малолетних царях Иване и Петре, как и племянница Анны Иоанновны Анна Леопольдовна при малолетнем Иване Антоновиче).
И вот еще одна «шутка» истории – как бы повернулась она, история, если бы Елизавета Петровна не свергла младенца-императора (между прочим, уже официально коронованного) с помощью роты лейб-гвардейцев? Уж тогда точно не воцарилась бы на добрых тридцать лет на российском престоле не имевшая на него абсолютно никаких прав ангальт-цербстская принцесса София-Фредерика, ныне всему миру известная, как Екатерина II Великая, сделавшая немало для расцвета и благополучия, казалось бы, чужой для нее страны.
Можно сказать, что 14 декабря 1825 года произошла первая буржуазная революция в России. Вся ее история и предыстория выстроена на сплошных «случайностях».
Неожиданно, «случайно», скончался император Александр I и тщательно готовившееся восстание заговорщиков вынуждено было начаться раньше намеченного срока. «Случайно», по неведению была дана присяга новому императору – Константину Павловичу, правителю Польши, ставшему по смерти бездетного Александра старшим в семье Романовых. Но Константин еще заранее отрекся в пользу младшего брата Николая. И вот в этот промежуток «безвластия» декабристы и решили выступить – их целью было установление республики. И кто знает, чем бы закончилось это выступление, если бы князь Трубецкой, поставленный во главе войск декабристов, случайно не проявил нерешительность, поскольку трусом его назвать трудно – ведь после Бородинской битвы он получил золотое оружие за храбрость. То бишь – полководец не явился на поле брани. Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы «случайно» братьям Бестужевым удалось организовать и бросить в бой верных солдат, оказавшихся на невском льду – ведь новый царь был тогда еще страшно напуган и находился в большой нерешительности? А если бы удалось «случайно» арестовать самого Николая, неосмотрительно выбежавшего из дворца без охраны, да еще и самолично указавшего заблудившемуся полку заговорщиков дорогу на Сенатскую площадь?
Как знать, может быть была в России с той поры конституционная монархия, а то и вовсе республика.
Однако, все это ни много ни мало домыслы и вымыслы, к реальной истории никакого отношения не имеющие. Но домыслы, на мой взгляд, небезосновательны и небезынтересны. Впрочем, о вкусах не спорят.
Я тоже не буду спорить с Чадским о вкусах, хотя и в самом деле, мне эти размышления на тему: «что было бы, если бы», – показались интересными. И сейчас он вполне, кстати, мог бы продолжить эти «исторические шутки» советским периодом, где подобных «случайностей», на мой взгляд, было не меньше.
Я, между прочим, и сам люблю ковыряться в отечественной истории и даже вывел для себя одну любопытную сентенцию. Не знаю, правда, шутка ли это истории, или ее трагедия: в Российской истории было два самодержца по имени Николай – Николай I Павлович и Николай II Александрович (последний русский царь). Так вот, царствование обоих начиналось и заканчивалось кровью и страшным унижением России. Судите сами. Декабрь 1925 года – восшествие на престол Николая Павловича началось с восстания декабристов и смертями нескольких из них, а также некоторых царедворцев; окончание его царствования пришлось на тяжелое поражение в Восточной (Крымской) войне и запрете России иметь флот на Черном море и многолетнее поражение в политических правах. 30 мая 1896 года, в Москве во время празднества по случаю воцарения Николая II на Ходынском поле произошла давка, получившая название Ходынской катастрофы. Точное число жертв неизвестно. По одной из версий, на поле погибло 1389 человек, около 1500 получили увечья. Окончание царствование – в феврале 1917-го означало одновременно и окончание монархии в России, и начало кровавой смуты двух революций и гражданской войны, закончившейся политическим поражением России в Первой мировой войне и долгой изоляцией в мировой политике.
Помните, в старом добром советском фильме «Доживем до понедельника» один мальчишка-ученик объяснял учителю истории (в исполнении Вячеслава Тихонова), что России после Петра Первого не везло с царями. Так вот, с обоими Николаями ей не повезло вдвойне.
Заканчивались его исторические шутки вполне шутливым, на первый взгляд, однако же на самом деле более чем серьезным
Кратчайшим курсом новейшей истории России.
Каждую эпоху истории России ХХ и начала ХХI веков можно охарактеризовать в не-сколько слов (в данном случае, эпоху я определяю по правителю и времени его правления, а не по дате его смерти). У каждого это могут быть свои слова, свои характеристики. У меня они такие.
Николай А. Романов (1894-1917) – страх, недоумение, поражения, гибель империи.
Владимир И. Ульянов-Ленин (1917-1923) – архиважный, есть такая партия, караул устал, политическая проститутка, военный коммунизм, новая экономическая политика (НЭП).
Иосиф В. Джугашвили- Сталин (1924-1953) – враг народа, съезд победителей, ГУ-ЛАГ, индустриализация, головокружение от успехов, культ личности, война, русских в плену нет, дело врачей.
Никита С. Хрущёв (1953-1964) – ХХ съезд, космос, царица полей, кузькина мать, хрущёвки, волюнтаризм.
Леонид И. Брежнев (1964-1982) – диссидентство, поцелуи взасос, «сиськимасиськи», Пражская весна, самиздат, конституция, Афганистан.
Юрий В. Андропов (1982-1984) – дисциплина, проверки в банях и кинотеатрах, разо-блачение коррупционеров, идеологический контроль.
Константин У. Черненко (1984-1985) – «Лебединое озеро».
Михаил С. Горбачёв (1985-1991) – ускорение, гласность, перестройка, «минеральный секретарь», берлинская стена, Форос, ГКЧП, Сделали Неприятность Горбачеву (СНГ).
Борис Н. Ельцин (1991-1999) – развал Союза, суверенная демократия, голова на рельсах, не так сели, «семья», расстрел парламента, «вот такая вот загогулина», операция «Преемник».
Владимир В. Путин (2000– ;) – кооператив «Озеро», мочить в сортире, коррупция, посадки где, поднятие с колен, зеленые человечки, война, (анти)санкции, импортозамещение, оскорбление чувств верующих.
Дмитрий А. Медведев (2008-2012) – свобода лучше несвободы, Сколково, рокировка; слова, отлитые в граните.
А потом в моих руках оказалось одно весьма интересное и совсем для меня неожиданное письмо из того самого советского периода, адресованное в газету «Правда» (в те годы – это была главная газета огромной страны), я решил, что Чадский и в самом деле стоит того, чтобы к нему, как к писателю, присмотреться повнимательней. Мой новый визит к Чадским был необходим.
3.
Не желая изначально беспокоить больного, я попросил Надежду:
- Расскажи мне немного о нем.
- Что конкретно ты хочешь услышать?
- Ну, о детстве, о его семье...
Надежда тяжело вздохнула и, налив каждому по чашечке кофе, поставив на стол конфетницу и сахарницу, взглянула на меня.
- Хорошо, слушай.
Надо сказать, что своего отца Павлик никогда не знал и, вероятно, теперь уже не узнает. Как-то в детстве он спрашивал маму об отце, но она уклонилась от ответа, рассказав такую историю, что он уже тогда, в десяти-двенадцатилетнем возрасте, не поверил ей. Ну, а позже он, по скромности своей, не заговаривал с ней больше на эту тему.
Нельзя сказать, что детство у Чадского было несчастным, но и совсем счастливым его считать нельзя. До десяти лет жил он с мамой в одной комнатушке с печкой в бараке-мазанке, единственном здании на улице, которая называлась Полоса отвода. Только вот чтоб «отвели» эту полосу пришлось ждать целых десять лет. Здоровья, разумеется, такой дом ему не прибавил. Он и так по природе своей был слаб, а постоянные сквозняки и сырость сделали свое дело – Павлик очень часто болел в детстве простудными заболеваниями и воспалением легких. Он рассказывал, как однажды (дело было уже на новой квартире) простудился в очередной раз и пришел в поликлинику. Там принимал новый врач-педиатр, мужчина лет тридцати, плотного телосложения с удивительно добрым лицом. А Павлик тогда, надо сказать, был довольно худой. И вот входит он в кабинет, врач берет его увесистую (пожалуй, страниц на триста пятьдесят-четыреста, не меньше) медицинскую карту и, вытянув руку и прищурив глаза, держал ее напротив мальчика, приговаривая: «Кто же из вас толще, ты или карточка?».
Одним из первых впечатлений, оставивших след в его голове, была поездка с матерью в Москву в трехлетнем возрасте. Конечно, ничего реального из этой поездки, по словам Павлика, он не помнил, а вспоминал лишь одно – посещение мавзолея Ленина. Он даже помнит, что при самом входе в мавзолей тогда еще говорили: дети проходят слева, родители справа (это чтобы детям виднее было).
В шесть лет он научился читать. По рассказам матери, он страшно не хотел этому учиться и книжная наука впихивалась в него с превеликим трудом. Однако потом (еще до школы даже – тогда ведь начинали учиться с семи лет) Павлик понял всю прелесть этого занятия и книги (естественно, детские) влетали в него, как влетают в рот сластены конфеты и различные пирожные. Школьные учебники, в основном, были прочитаны им еще до начала учебного года. Он считал, что уметь читать – это все равно, что уметь ходить: ведь ты переходишь от одной книги к другой, ты путешествуешь по всем страницам вслед за твоим любимым героем; уметь говорить – не секрет, что читатель довольно часто общается с персонажами полюбившихся произведений. Потребность в чтении равносильна потребности в еде. Не зря же некоторые наиболее ярые читатели «проглатывают» целые книги, нередко прямо за обеденным столом. А как вам выражение «духовная пища»? Ведь оно также относится к литературе.
Одним словом, потребность в чтении книг Чадский ощущал довольно долго – вплоть до девятого класса (хотя и не мог назвать свою любимую книгу и любимого героя), после чего он всегда читал очень мало и очень медленно, да и то, в основном, то, что требовалось учебной программой.
А два-три года спустя, то есть в 8-9 лет, Чадский впервые почувствовал у себя тягу к письменному слову, впервые захотел написать что-то свое.
Учеба ему давалась довольно легко. Он ни в чем не чувствовал затруднения, и по шестой класс включительно был круглым отличником. Он любил учиться и, благодаря своей усидчивости, мог заниматься часами.
Накануне его десятилетия, наконец-то, не без некоторых, правда, передрязг, проволочек и порчи нервов, Павлик с мамой переехали на новую квартиру. А порча нервов и передрязги возникли из-за того, что некий член партийного бюро организации, где работала мама, придя в профком, который ведал выдачей ордеров на квартиры, с немалым возмущением – как это так, я – коммунист, член партбюро, а квартиру дали какой-то беспартийной. Ему, правда, объяснили, что у этой беспартийной, во-первых, жилищные условия гораздо хуже, нежели у него; во-вторых, она просто больше работает в организации, чем он. Как бы то ни было, квартира была двухкомнатная на первом этаже нового, пятиэтажного дома.
В седьмом классе Чадского выбрали председателем совета дружины школы. С этого времени, можно сказать, началась его бурная общественная жизнь, продолжавшаяся многие десятилетия, приносившая ему то удовлетворение, то разочарование из-за того, что он многое видел изнутри.
Закончил школу Чадский довольно-таки неплохо. В аттестате у него было лишь несколько четверок, остальные пятерки, да и то, по русскому языку оценка, пожалуй, ниже его знаний, об этом свидетельствует хотя бы годовая оценка по этому предмету – «5». Но вот выпускное сочинение он написал на четверку, да и то оценка снижена всего-навсего из-за двух запятых. И, может быть, именно эта оценка и не позволила получить средний балл аттестата «5».
На вручении аттестатов о среднем образовании присутствовал секретарь райкома комсомола, вручавший почетные грамоты райкома ВЛКСМ (одной такой грамотой награжден и Чадский за свою активную работу). Во время вручения ему аттестата из уст завуча вырвалась крылатая фраза: «На Москву, Павел!», – и его большая, добрая рука сжала маленькую ладонь Чадского. Эта фраза означала стремление Павла ехать в Москву сдавать вступительные экзамены в Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова, но ему было вдвойне приятно, что об этом знал даже завуч.
Ты, наверное, хочешь узнать, какие увлечения у него были в детстве? Разные. Кем он только не был, ибо он не помнит за собой таких мечтаний о будущей профессии, не воплощенных в тогдашней действительности. В детстве он, откровенно говоря, не предавался маниловским мечтам, а прямо делал то, что ему хотелось. Иногда, конечно, он поддавался влиянию моды, иногда уговорам приятелей. Ну, а в общем, конечно, во всех своих решениях он действовал самостоятельно. Павлик рассказывал, как как-то раз приехал к ним в город на гастроли известный иллюзионист Игорь Кио. Ну, естественно, рассказывал там всякое, показывал тоже всякое, иногда и не очень приличное (как, например, номер, где он распиливал на две половинки женщину, или показывал пример карточного шулерства). По¬нравилось Чадскому его выступление, интересно стало и ужасно захотелось ему попробовать свои силы на поприще циркового артиста. И что же ты думаешь? Где-то через неделю с небольшим в ближайшем дворце культуры появилась довольно невысокая, светловолосая женщина, которая изъявила желание образовать цирковой кружок. Чадский был среди первых, кто записался в этот кружок и довольно усердно, кажется, месяца три посещал его. Начали там они с того, что сшили себе длинные маты из списанных байковых одеял. А потом прыгали, кувыркались, крутились, делали стойки. Жонглировать мячами (двумя и тремя) он научился, правда, самостоятельно и немножко попозже, когда уже не посещал цирковой кружок. И знаешь, так преуспел в этом, что мог даже делать номер с яблоками, показанный Олегом Поповым на обеде у бельгийской королевы, когда, жонглируя тремя яблоками, он одно из них по ходу номера съедал.
Где-то в четвертом-пятом классе он занимался легкой атлетикой на близлежащем стадионе и поначалу чувствовал там себя неплохо. Три раза его даже посылали на районные соревнования, перед которыми с ним обязательно случались какие-нибудь курьезы. Первый раз он не попал на соревнования по той простой причине, что опоздал на ту электричку, на которой договорилась встретиться вся группа. А так как он не знал, где находится стадион, на котором должны были проходить соревнования, то и вернулся домой ни с чем, вернее, со слезами на глазах. Второй раз они уже должны были добираться до места соревнований самостоятельно, потому что все уже знали, куда надо ехать. Знали все, кроме Чадского. Он, естественно, расспросил ребят, ему растолковали довольно внятно и на следующий день он поехал. Не известно, сколько бы еще он искал эту проклятую спортплощадку, если бы не плюнул на нее, махнув предварительно рукой. Он решил возвращаться домой и, о чудо!, оказался у самого забора, который отгораживал эту спортплощадку от тротуара. Однако он все равно безбожно опоздал. Ну, а третий (и последний) раз он все же попал на соревнования, где бежал стометровку. Однако, засидевшись на старте, пришел к финишу пятым, оставив все же за спиной одного соперника.
Потом еще во дворе сами ребята создали несколько футбольных команд (по четыре-пять человек в каждой) и даже провели несколько междворовых первенств. Чадский, в основном, стоял в воротах, это было его любимое занятие на футбольном поле. Не сочти за нескромность, но он считался лучшим вратарем школы. Так что в воротах он стоял довольно неплохо.
Мне кажется, на земле очень мало людей, которые в детстве не мечтали бы стать арти-стами. Не был исключением и Чадский. Но одно дело – мечтать, а другое – претворить эту мечту в жизнь. В один прекрасный день явились к ним в класс две еще довольно молодые женщины и прямо так детей и спросили: «Кто хочет играть в спектакле?». Само собой разумеется, Чадский вызвался среди первых и с большой охотой. По счастливому стечению обстоятельств, ему досталась главная роль – роль Зая в каком-то детском новогоднем представлении. Скажу честно, из-за своей природной робости он сыграл неважно, хотя и добросовестно отработал свой номер.
Кстати, о скромности и робости заодно. Он, как ты, может быть заметил, до сих страдает от этого, а тогда… Мама не раз брала его с собой на работу и он сидел там до того тихо, что все забывали о его присутствии. И мама боялась, что он так же будет стесняться и молчать в школе, но, к счастью, все обошлось как нельзя лучше.
И еще один раз Чадскому пришлось перевоплотиться на несколько минут в артиста. В восьмом классе, в школе учительница по русскому языку и литературе решила поставить некоторые сцены из «Ревизора» Гоголя, где и довелось Павлу побыть в шкуре Хлестакова в том эпизоде, где тот решил удостоить чести городничего отобедать у него дома.
Кроме всяких увлечений, у каждого (или почти у каждого) нормального, малозанятого человека (или человека, который все-таки находит для этого время) есть свое, так называемое хобби. Было такое хобби и у Чадского.
Сначала он собирал марки. Набралось их у него уже до пятисот штук (он собирал их не по определенным темам, а по штукам, хотя, естественно, в кляссерах раскладывал их тематически) и он забросил это дело. Одно время была у него вспышка собирать открытки с видами городов, но потом он счел это девичьим занятием и прекратил его. Долгое время его главным хобби была статистика, как спортивная, так и географическая (данные о различных странах, городах и т.п.). Он считал это довольно серьезным и отдавал этому занятию много времени, уже будучи женатым.
Да, много разного он перепробовал за время своей жизни. Но беда в том, что он ничего никогда не доводил до конца, хотя и не жалел о том, что тратил на это свое время. Каждое увлечение давало что-то новое, доставляло, пусть короткую, но все же радость и приятное ощущение, а позднее теплое воспоминание.
О чем может мечтать простой смертный, рядовой житель Земли-кормилицы, каковым Чадский являлся от корней своих до макушки, пока еще покрытой густым растительным покровом?
Мечтал о хорошей жизни, о лучшем будущем, о мирном настоящем. Пускай чье-либо лицо растянет прекрасная улыбка, но, положа руку на сердце, порой и такие мысли одолевали его. А вообще-то он не такой скромный, как может показаться на первый взгляд, и душу его временами глодали черные мысли, разрывали клыки тщеславия, терзали лапы зависти. Впрочем, можно с большой степенью вероятности сказать, что такие дела творятся в огромном большинстве человеческих организмов и все заключается в том, кто умеет их зажать в кулаке и не выпускать на свет божий, а кто не может (а порой и не хочет) этого делать. Чадский, пожалуй, относился к неким третьим, ибо порой вырывается наружу его зависть и его же тщеславие. Тогда он мог себе позволить помечтать о великом своем будущем. Но это случается, в основном, либо в одиночестве, либо с близкими людьми. При остальных же он пытался прослыть за представителя первой категории.
Ну, а все же, если заглянуть в душу? Уверен, что кроме него самого, этого никто не сделает.
Павел Чадский родом из необеспеченности, и потому так старался вырваться из нее, старался всем доказать, что он не хуже других. Хоть в то время все и жили в социалистическом обществе, но деньги все равно для всех были самым решающим фактором: есть у тебя деньги – ты бог, нет – ты, в лучшем случае, человек. А Чадский считал себя (и кажется, не зря) человеком. Что ж, выплывает резонный вопрос: хотел ли он стать богом? Отвечу поговоркой: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Одним словом, он зарабатывал деньги. Сам, самостоятельно стремился и пробивался к обеспеченной жизни, не при помощи родителей или карьеризма, нет. Исключительно честным путем. (Может быть, поэтому и не стремился вступать в ряды КПСС, хотя при желании вполне мог уже там быть.)
Но главная его мечта – это оставить после себя хоть какой-то след в жизни, чтобы хоть некоторые вспоминали, что жил когда-то на свете такой человек – Павел Чадский, что он работал, как мог, боролся, сколько мог, любил не только сердцем, но и душой, ненавидел точно так же, и писал. Он не знал, насколько талантлив, но след свой ему хотелось бы оставить именно на литературной стезе. Вполне возможно, что именно поэтому у него то и дело руки тянутся к ручке и бумаге. Ни дня без строчек! У него было много планов, но вот сумеет ли он их выполнить? От этого и будет зависеть его жизнь, которую ему хочется прожить не напрасно.
А еще он мечтал о тихом семейном счастье, что, как кажется, не так уж и невыполнимо.
Мечты его связаны и со здоровьем. О! Если бы он только мог наяву сделать то, что производил в мыслях, он бы уже давно забыл о своем больном сердце.
Но, надо признаться, что иные его мечты сбываются – к примеру, сбылась его многолетняя мечта – поступить в Московский университет.
Мечты, мечты… Всех их и не перечислить и не вспомнить. Иная мечта поднимает тебя в поднебесье, а с иной можно ввергнуться в мрачное подземное царство Аида, как говорили древние греки.
Почему-то так уж искони повелось, что почти все, кто считал себя хоть мало-мальски писателем, обязаны отыскивать истоки своего творчества в детстве или ранней юности. И это считается вполне нормальным, ибо, как полагается, уже в то время начинает складываться литературный характер того или иного всадника на Пегасе или пешехода на Парнасе. Для Чадского, может быть, это и показалось бы странным, если бы он не наблюдал за собой абсолютно такого же процесса. То есть он никогда не считал себя великим пиитом, почему-либо не признанным не только публикой, но и редакторским корпусом. Он же пока на многое не претендовал, а всего лишь вспоминал свою жизнь.
Итак, первые проблески графоманства он заметил за собой в тринадцать лет. Именно тогда рука его потянулась к перу и бумаге, но он себе еще не отдавал отчета, что это надолго и серьезно.
Первое его произведение было (насколько сохранила это память) переделанное – со-всем немножко – лирическое упражнение из обыкновенного школьного учебника. Впрочем, надо отметить, что это был не единственный в его творческой биографии случай плагиата: он также своими словами переписывал сюжеты понравившихся кинофильмов. К сожалению, все это им утеряно. Затем он писал школьные сочинения (на вольную тему), которые впоследствии немного переделывал в рассказы. Где-то к тринадцати-четырнадцати годам он освоил ритмическую структуру стихосложения. Я не хочу сказать, что первые его стихи блистали совершенным ритмом, нет, это было просто образное выражение. Стихи его тогда страдали главным недугом – безбожным неумением соблюдать один ритм в одном стихотворении. И эту поэтическую азбуку он освоил лишь к семнадцати-восемнадцати годам.
Несмотря на то, что он иногда баловался поэзией, основное внимание он уделял прозе. Ему это было как-то ближе. Да и проза (во всяком случае, для него) была более приемлема. Очень часто он сочинял, прямо идя по улице. Особенно отчетливо творческая жилка проявлялась в нем, когда он выходил из кинотеатра, где посмотрел фильм, понравившийся ему. Тогда он придумывал свою версию киносюжета, нередко даже с теми же героями. Это ему нравилось и он с удовольствием сочинял в мыслях.
Кстати сказать, именно в мыслях рождались и проходили через его воображение мно-жество повестей и романов, иногда даже случалось это во сне, но наутро он, к сожалению, все это забывал. Не мог он, как Есенин или Высоцкий, просыпаться по ночам и записывать свои мысли.
Как и всякий творческий деятель, он стремился выдать свои труды в печать. Он отсылал письма в редакцию. В первый раз такое с ним случилось в 16 лет. Он отослал в киевскую детскую редакцию «Веселка», предназначенный для младшего школьного возраста, рассказ, который назывался «Колька-фантазер». Но об участи этого послания можно догадаться.
И еще несколько раз он отсылал свои вещи в редакции, но каждый раз получал один и тот же, уже приевшийся ему, ответ. А в голове у него гудело от множества планов и сюжетов.
Хотя его фамилия несколько раз появлялась в местной областной комсомольской газете «Прапор юности». Но только фамилия, не более того, ибо его статьи так искажались и переделывались, что, если бы он не получил за них гонорара, никогда бы и не поверил, что они принадлежат его перу.
Он давал читать свои стихи и рассказы сначала своим соседям-товарищам по общежитию, а затем и жене. И как это для него ни удивительно, но больше им нравилась поэзия, чем проза (а, нужно заметить, что, поскольку он учился на филологическом фа-культете, то и его товарищи имели право на свои суждения о литературе). Что ж, может быть она, поэзия, как раз и поможет ему прорубить окно в мир искусства. Он надеялся на это. Он верил в это!
Как верил и в то, что когда-нибудь ему покорится и московский университет. Пусть не с первого раза. А пока...
Пока, после неудачи на вступительных экзаменах, нужно было чем-то заняться, и Чадский решил пойти работать на завод.
Были в стране Советов такие понятия: «школа мужества», «школа жизни». Рано или поздно, но человек обязательно проходил обучение в этих школах, ибо без этого не мыслима была его дальнейшая судьба, его жизнь. Именно этой школе он должен быть благодарен многим и, в частности, своим характером, который может сложиться только в определенных условиях. Для Чадского такие условия сложились на заводе, на котором он проработал три года без нескольких месяцев.
Почему он решился пойти на завод? Потому что считал, что человек обязательно должен пройти через физический труд, должен почувствовать запах (своего!) рабочего пота, должен увидеть на своих руках (свои!) трудовые мозоли, должен ощутить в своих членах тяжелую, но приятную усталость. Только тогда он станет уважать любой труд, только тогда он сможет понять, что все на свете дается гораздо труднее, чем может предположить неработавший человек, только тогда он не будет смотреть с некоторого возвышения (как же – у него высшее образование!) на рабочего человека. Да, среди рабочих есть и недостойные этого звания, но это не должно бросать тень на всех. Недаром говорится: «В семье не без урода!» Ведь кто, как не простой рабочий создал все то, что мы сейчас видим в нашей стране.
Признаться, он стоял перед выбором, какую профессию выбрать. В отделе кадров ему предложили две – слесарь либо же токарь. Придя домой, он посоветовался с матерью и она так же, как и он сам, остановилась на токарном ремесле. Надо сказать, о своем этом выборе Чадский никогда не жалел. Ему нравилось вытачивать различные штуки и притом полностью самостоятельно. Нравилось смотреть, как плотный, тяжелый, бесформенный металл на твоих глазах преобразуется в тоненькую стружку, с одной стороны, и вполне реальную, правильную деталь, с другой. А как он любил под мерный рокот станка сочинять стихи!
Конечно, не все ему далось сразу, и прежде, чем приступить к самостоятельному вращению станочного барабана, ему пришлось много учиться.
Благодаря заводу, Чадский прошел хорошую школу жизни, которая окончательно развеяла его детские иллюзии и представления о жизни и заставила его смотреть на нее и воспринимать ее так, как надо. Может быть, годы, проведенные на заводе, и можно считать в некоторой степени потерянными для учебы, но не более того. На заводе он узнал жизнь изнутри, узнал людей – хороших и плохих, добрых и злых, сумасбродных и приветливых. На за¬воде же он впервые почувствовал к себе уважение и мог бы многого добиться, если бы не рвался поступить в университет.
Естественно, первые дни, даже недели ушли на знакомство с жизнью рабочего класса, а также на знакомство с людьми, с которыми ему предстояло работать. В любом месте новичок чувствует себя как-то неловко – ведь ты еще не знаешь, как тебя примут. Однако в характере Чадского имеется одно хорошее свойство – медики бы назвали его адаптацией, я же назову его проще – он умеет очень быстро приспосабливаться к тому или иному коллективу, к тому или иному месту, к тем или иным обстоятельствам. Но пускай у того высохнут мозги, кто посчитает его хамелеоном. Боже упаси! Просто он любил людей и старался как можно быстрее сделать так, чтобы его считали своим.
А потом начались рабочие будни с небольшими открытиями и маленькими разочаро-ваниями. Потом началась работа.
Надо обратить внимание еще на одну деталь: он был не простым рабочим (то есть, не в том смысле, что он был каким-то особенным либо привилегированным. Отнюдь нет!) Просто он, как говорится, немножко потрепал нервы начальству, а начальство, что греха таить, немножко потрепало их Чадскому. Но, если Чадский обратил на себя внимание сначала начальника цеха, а потом и директора завода по весьма веским и уважительным причинам (первого – благодаря вниманию, уделенному юноше военкоматом, что продолжалось все два года его пребывания в транспортном цехе; второго – благодаря его стремлению учиться, т.е. каждое лето он брал огромный (один-два месяца) отпуск за свой счет и отчаливал в Москву). Начальник транспортного цеха колебал его постоянно своими придурковатыми выходками самодура, маленького царька (к примеру, посылал кое-куда военкомат, когда Чадскому предписали ехать в подшефный колхоз, и обещал заслать его на Соловки, если он предпочтет военкомат колхозу).
Впрочем, когда явившийся с опозданием в военкомат, Чадский объяснил начальнику отделения причину опоздания, капитан заявил, что начальник цеха может поехать туда же, на Соловки, на переподготовку, как офицер запаса. Не смутил капитана и уже по сути пенсионный возраст начальника цеха.
- Ничего! – сказал он. – Когда получит повестку, пусть подергается.
Но жизнь неизменно продолжалась, все постоянно изменялось, о чем можно судить по изменению его места работы – он перешел в другой цех – в ремонтно-механический. Перешел к другим людям, к другим станкам, к другому (совершенно противоположному первому) начальнику цеха. И хотя поначалу его переход увенчался небольшим конфликтом, именно работая в этом цехе, он заслужил уважение, и именно на этот период и пришлось его восхождение по иерархической лестнице первичной комсомольской организации. Еще когда Чадский работал в старом цехе, его выбрали в штаб «Комсомольского прожектора».
А уже через несколько месяцев (где-то через полгода) он стал начальником этого самого штаба «КП». Его включили в состав заводского комитета комсомола. В него верили. И он приложил все свои силы, чтобы оправдать это доверие. Он возродил из небытия работу «КП», правда, совсем ненадолго. Буквально через два месяца он уехал в Москву в очередной (и, к счастью, последний) раз поступать в МГУ.
На этом и завершилась его весьма интересная заводская эпопея, а также эпопея его вечного абитуриентства, которая продолжалась целых четыре года.
А началась она уже через несколько дней после того, как Чадский получил аттестат о среднем образовании. На третий день после выпускного вечера в школе он сел в скорый поезд, который и домчал его за каких-нибудь шестнадцать часов в стольный град Москву. Чадский подал заявление на славянское отделение филологического факультета. Он где-то прочитал, что настоящий славянин должен знать не менее трех славянских языков. Двумя он уже владел в совершенстве: русским и украинским. Третьим же решил овладеть в университете.
Но это шутка, а если серьезно, то просто он очень хотел изучать славянский язык (любой; здесь он не делал дифференциации), что и доказывал все четыре года, подавая заявление именно на славянское отделение. Но, как говорится, первый блин комом, блин второй знакомым, третий – дальней родне, а четвертый мне. Прямо, как про Чадского сочинили древние наши предки.
За время его «поступлений» он перезнакомился со многими абитуриентами, а с некоторыми, как со старыми знакомыми, они даже встречались несколько лет в ранге абитуриентов, пока, наконец-то, не сподобились встретиться на студенческой скамье. Видел он и настоящие трагедии для не поступивших (например, одна золотая медалистка была на сто процентов уверена, что написала сочинение на пять, и, следовательно, уже чувствовала себя почти студенткой на их абитуриентском небосклоне, но затем для нее последовал страшный удар – они все, а у них сложилась компактная группка, из пяти-шести человек написали сочинение с положительным результатом, а она, единственная из всех, получила два балла), наблюдал он и за настоящим счастьем людей, увидевших своих фамилии в списке новоявленных студентов.
Итак, первого сентября декан факультета вручил Чадскому (разумеется, как и остальным двумстам пятидесяти его однокурсников) студенческий билет, а другой профессор напутствовал первокурсников на учение, напоследок, заявив: «Учитесь, товарищи. Родина в вас нуждается!» Чадскому не раз приходилось вспоминать впоследствии это изречение и, увы, не всегда с серьезностью, в чем виновата была действительность.
Если честно, то он не очень обрадовался тому, что, наконец, зачислен в университет, ибо за эти четыре года так привык к неудачам и разочарованиям всякого рода, что и его очередной неуспех (если бы он случился) не был бы для него таким уж страшным ударом. Впрочем, Чадский весьма гордился тем, что за всю его долгую абитуриентскую жизнь он не провалил ни одного экзамена, и не поступал только из-за того, что не проходил по конкурсу, однажды не добрав всего одного балла до проходного.
Но вот, наконец, началась его учеба. Надо сказать, что жизнь на филфаке для представителей мужского пола была особая – подавляющее превосходство в живой силе имели девушки (филфак в университете так и называли «факультетом невест»). И не оттого ли ребят, в основном, старались выдвинуть на какие-нибудь руководящие места? Не уверен точно, от того ли, но Чадского все-таки выдвинули на пост профорга группы. А мужиков в его группе было всего двое (из общего числа в двенадцать человек). Помните, как у Некрасова; «Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то…»?
Что можно сказать об этой группе? Скажу прямо, без обиняков и обид – сплошной блат. Из двенадцати человек в группе «по звонку» поступило ровно половина, другая же по-ловина преодолевала вступительный барьер минимум дважды. И это его особенно покоробило. Он-то считал МГУ святыней, храмом науки, куда не проникает отвратительная тень звонков, взяток, визитов. К огромнейшему своему огорчению он узнал, что это не так. Впрочем, не хочется клеветать на весь университет…
Лучше о другом.
Как-то на заводе Чадского спросила одна девушка, с которой они были в довольно дружеских отношениях, есть ли у него и была ли вообще когда-нибудь у него подруга. Павел ответил просто: «Нет!». Это ее удивило. «Как же, такой симпатичный парень и не имеешь девушки». Вообще, этот аспект у многих вызывал удивление, и даже больше скажу: многие просто не верили, что у него нет этой самой девушки. Он даже до сих пор с милой улыбкой вспоминает, как Ольга (это та самая его заводская приятельница) пыталась найти ему какую-нибудь хорошую девушку (себя она предложить, увы не могла, так как была замужем). И де-лала это искренне и совсем бескорыстно.
А все это происходило из-за его проклятой робости и стеснительности. Нельзя ска-зать, что Чадскому не нравились девушки, просто он никак не мог решиться подойти к ним, хотя, конечно, со своими одноклассницами и знакомыми он был довольно бойкий и даже пытался остроумничать. Одна из одноклассниц ему даже нравилась. Но неожиданно для него эта девушка перешла в другую школу, то ли и вовсе уехала в другой район и он ее больше никогда не видел.
Был еще такой случай: как-то раз Чадский ехал домой в битком набитом автобусе. Дело было поздней осенью, поэтому все уже были тепло одеты и от этого езда в переполненном автобусе была еще более ненавистна. И тут он заметил, что впереди него стоит очень красивая девушка. Видел он ее, правда, только в профиль, но ему и этого хватило, чтобы оценить ее внешность. Ну вот, подумал он, тебе и судьба, решайся. Черт побери, а может и правда, судьба? Да и решаться уже пора, сколько же можно скромничать – так ведь бобылем и помрешь. Ну что ж, была не была! Украдкой так, потихоньку, сквозь заслоны ног и пальто его рука пробирается к ее руке. Вскоре уже ее ладонь оказалась в его. До этого, надо сказать, девушка очень бойко с кем-то разговаривала, а тут вдруг стала запинаться. Однако автобус все ближе подъезжал к его остановке. В нем боролись два чувства – выйти или остаться. До самого последнего мгновения он не знал, как поведет себя. Но вот дверь открылась и он… вышел. А незнакомка поехала дальше, оставшись при неизвестных и несостоявшихся чувствах.
Даже здесь Чадскому не хватило смелости. Впрочем, зато так получилось честнее по отношению к незнакомке: он ведь тем летом, наконец, поступил в университет и перебрался в Москву.
Однако, все сказанное выше вовсе не означает того, что девушки не обращали на Чадского внимания. Даже более того, однажды он ощутил на себе, точнее понял, или, лучше, самую малость понял, что такое любовь. Это случилось во время его очередного пребывания в Москве в составе многотысячной делегации абитуриентов со всего Союза, осчастлививших МГУ своим участием во вступительных экзаменах. В том году Чадский учился на заочных подготовительных курсах МГУ и в июле его вызвали на очную сессию на месяц. Надо ска¬зать, что абитуриентские занятия ему уже так надоели, что он с удовольствием предавался спортивным страстям и довольно часто посещал Лужники, где в то время проходила Спартакиада народов СССР.
Впрочем, дело не в ней. А в том, что в группе, где учился Чадский была одна (девушкой ее уже нельзя назвать, хотя очень бы хотелось сделать) женщина, которая была на десять лет его старше. Не буду описывать всех подробностей, это не так важно, но случилось так, что они с ней недели через две познакомились поближе. Она, оказалось, приехала только повысить свой уровень знаний, чтобы поступать на подготовительное отделение (сами понимаете, человеку в тридцать лет дается все гораздо труднее). И вот эта женщина,.. даже сложно это выразить (слово «влюбиться» сюда не подходит – это было нечто выше), словом, она привязалась к Чадскому всей душой. И он очень страдал от того, что не мог ей ответить взаимностью. Она ему, конечно, нравилась, он ее глубоко-глубоко уважал, но не более. А этот человек стоил большего, несмотря на свой маленький рост. Она поразила Чадского своей гуманностью, своей образованностью (а ведь она всего-навсего была крановщицей на заводе), своей любовью к поэзии Р. Бёрнса, а главное, тем, что она, зная Павла, меньше месяца, разложила его по косточкам, разобрала всего – то есть он был сражен ее блестящим знанием психологии человека, даже его мыслей. Они с ней расстались в самых теплых чувствах, огромными приятелями и еще долго переписывались.
И это, надо признаться, был не единичный случай внимания к его особе со стороны лиц женской национальности. Но все это было не так значительно, и упоминать об этом не стоит.
Уже заканчивая аспирантуру, Чадский поехал в спортивно-оздоровительный лагерь МГУ «Солнечный» в Пицунде, что в Абхазии. Добирался он в этот лагерь довольно интересным образом.
Приехал он в Адлер около шести вечера. Заезд в лагерь начинался только с завтрашнего дня (с 1 июля), и Чадский грешным делом подумал, что его туда в этот день просто не пустят (как оказалось позднее, он думал так совершенно напрасно), поэтому и решил прогуляться пока по Адлеру, переночевать на вокзале, а утром отправиться в путь. Так он и сделал. Но случилось так, что в третьем часу ночи его, совершенно несправедливо, попросили освободить уже нагретое место на скамье в вокзальном зале ожидания. Ему ничего не оставалось делать, как коротать остаток ночи на улице (благо, это был Адлер и была середина лета). Затем он услышал, что на Гагру едет один автобус – водитель решил просто подработать (и это в три-то часа ночи!) – после долгого колебания Чадский решил сесть в этот автобус. А затем, уже после высадки в Гагре, оказалось, что в этом автобусе ехало (а теперь, естественно, вышло) еще четыре студента МГУ, в том числе и я, которые добирались в тот же лагерь «Солнечный». Здесь он второй раз в своей жизни встретил рассвет (впервые это случилось во время выпускного школьного бала), а потом в пять часов приехал первый автобус на Пицунду, и они, уже все пятеро, сели в него и благополучно добрались, наконец, к месту отдыха. И вот здесь-то всё и началось.
- Кстати, перед тем, как всё началось, стоит упомянуть одну хохму, главной героиней которой оказалась я, – улыбнулась Надежда. – Когда мы шли по узкой проселочной тропинке, выбрав направление наугад, мы, естественно, сомневались, правильно ли идем, поскольку никто из нас прежде в этих краях не бывал. Но, к нашему счастью, у забора одного из частных домов мы увидели стоявшую женщину, смотревшую на нашу толпу с некоторым подозрением. И тут я неожиданно (просто это не совсем вяжется с моим характером, как ты знаешь) проявила инициативу, подошла к женщине и спросила: «Скажите, пожалуйста, где здесь находится пионерский лагерь «Солнечный»?» Женщина еще более подозрительно на нас посмотрела и сказала: «Да вы вроде бы на пионеров-то особо не похожи». Когда до всех нас дошел смысл вопроса и смысл ответа, раздался дружный хохот. Тогда и женщина улыбнулась, поняв, что это была просто оговорка, и сказала, что мы идем правильно и через какой-то километр мы до лагеря доберемся.
И еще! Справедливости ради нужно отметить, что в тот предрассветный час Чадский вообще не обратил на меня никакого внимания, хотя и сидел со мной какое-то время на одной скамье на автовокзале. Я ему потом это довольно долго поминала не злым, тихим словом.
Какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что здесь должна решиться моя судьба. Впрочем, уже и пора было – как-никак, уже третий десяток идет. И все же, как мне теперь ка¬жется, огромную роль в моей судьбе (сам не зная того) сыграл один парень (второй член мужской половины нашей ночной пятерки). Именно благодаря его инициативе, небольшая компания студентов (четверо уже старых знакомых и еще четверо новых, впрочем, это уже не столь важно) отправилась в соседнюю шашлычную. В шашлычной этой были банальные разговоры, горячие шашлыки, веселый смех и, не сочетающийся, как мы все решили, с местным климатом «Букет Абхазии», а также шум моря. И как-то так незаметно случилось, что именно после этого посещения шашлычной начался наш, сначала курортный, а затем уже и серьезный, московский любовный роман с Павликом Чадским. Впрочем, между курортным и московским романами был определенный перерыв, была разлука, продолжавшаяся месяц, так как мы разъехались по домам в конце июля, а снова в Москву Павлик приехал в конце августа. Ну что ж, может, это было и к лучшему – никогда нелишне проверить свои собственные чувства.
20 декабря в районном ЗАГСе засвидетельствовали факт нашего бракосочетания. Между прочим, то, что наше бракосочетание состоялось именно 20 декабря, весьма занимательно. Сначала мы выбрали лето, затем срок передвинулся на весну следующего года. А потом один из товарищей Чадского полушутя-полусерьезно сказал: «Почему бы вам не сыграть свадьбу под Новый год – сразу двух зайцев убьете, и расходов меньше». Мы с Чадским поначалу посмеялись над этой шуткой, но затем решили, что в ней есть доля истины. Итак, мы пошли в загс подавать заявление. Но все оказалось гораздо сложнее. Нам указывали срок – начало января – это уж совсем противоречило здравому смыслу, так как в это время у всех нормальных студентов идет сессия.
Но судьба благоволила к нам. Ближайшая моя подруга, ставшая потом свидетельницей на нашей свадьбе, в этот момент, точнее в этот период тоже собиралась почему-то замуж. И случилось так, что они подали заявления сразу в два загса: в одном из них день регистрации был назначен на 22 ноября, в другом – на 20 декабря. Они, естественно, спешили поскорее соединиться, да и мы не лыком шиты. Одним словом, жених подруги пошел с нами в загс и попросил их время регистрации (20 декабря) отдать нам, а он, якобы, жениться передумал в силу своего болезненного организма.
В общем, там было довольно весело. Мы несколько раз входили в комнату подачи заявления и затем выходили оттуда в коридор, не умея сдержать улыбки и даже смешок. А на нас бросали недоумевающие взоры ничего не понимающие посетители.
Так началась наша семейная жизнь, – закончила свой рассказ Надежда. – Я стала преподавать, а Павлик, поскольку с диссертацией сорвалось, пошел работать гидом-переводчиком.
- Скажи, Надя, – после небольшой паузы, допив уже давно остывший кофе, спросил я. – Ты никогда не замечала в своем Чадском зуд стукачества?
Надежда устремила на меня удивленный взгляд своих печальных глаз.
- Не поняла. Ты о чем?
Я достал из папки рукописные листы, вырванные из обычной школьной тетради и исписанные шариковой ручкой, протянул их Надежде.
- Это из той самой папки, которую ты мне дала. Письмо в газету «Правда». Мне показалось, что оно больше похоже на те письма, которые писались в тридцатые годы, когда люди хотели кого-то обвинить и превратить во «врагов народа».
Надежда быстро пробежала глазами по строчкам и кивнула.
- Я тебе сейчас дам другую папку и тебе все станет понятно. В принципе, это письмо как раз к той папке. Я ведь тебе уже говорила о болезненном чувстве справедливости у Павлика. Вот поэтому он и не смог удержаться.
Она ушла в комнату, некоторое время там что-то искала, затем вновь появилась на кухне, держа в руках другую папку, чуть потоньше, нежели первая.
- Вот, возьми, почитай. Тебе должно быть интересно. Тем более, что все это творилось на нашем с тобой факультете.
4.
Для начала приведу то самое письмо в редакцию газеты «Правда» полностью, чтобы было понятно, почему я на нем заострил свое внимание. Разумеется, нужно сделать скидку на эпоху, когда оно было написано, и на идеологию, которую нам вбухивали в голову почти с самого рождения. Отсюда и слова, типа «по-коммунистически». Но суть не в этом, а в том, что провинциальный мальчик, каковым тогда являлся Чадский, был обескуражен творившимся безобразием в главном и лучшем вузе страны.
«Здравствуй, «Правда»!
Пишет тебе комсомолец, студент филфака МГУ. Не удивляйся, что письмо адресовано не «Комсомолке», как должно бы было быть по всей логике, а именно тебе, «Правда». Сейчас я все по порядку объясню.
Для московского студенчества сейчас настала горячая пора – сессия. Для меня, студента 1 курса, это всего лишь вторая в жизни сессия. Можно понять, каково наше волнение перед каждым экзаменом.
Однако волнение такое бывает далеко не у всех. Есть у нас в группе особая, так сказать, коалиция, привилегированная прослойка, которая путем не запрещенным, но путем подлым добивается себе хороших отметок. Однако, о студентах (комсомольцах) я писать не буду, это ни к чему, если есть кое-что поважнее.
Есть у нас на факультете один преподаватель. Я бы сказал, неплохой преподаватель, доцент, и дисциплина у него очень нужная – история КПСС. Однако, если выразиться мягко, характер у него не подходит для такой работы. Судите сами.
Есть у него такой принцип в работе – некоторым студентам ставить на экзамене «пятерки» «автоматом». Принцип неплохой, но не совсем верный, так как студенты, получившие «автомат» попадают в привилегированное положение – у них для подготовки к следующему экзамену остается времени в два раза больше, чем для остальных. И это бы ладно! С этим бы можно было еще мириться, если бы все было по справедливости. Но «автоматы» за знания у него получают очень немногие. Остальные же, выражаясь простым языком, получают их «за красивые глазки». Вот это обидно. Если человек отлично работал в семестре и получил «автоматом» «отлично» – ты о нем и слова плохого не подумаешь. Но если другой человек абсолютно ничем от тебя в семестре не отличался, т. е. работал не больше, чем ты, и он получил даже не на экзамене, а так, заранее, «5», а ты не получил ничего – это уже вообще никуда не годится. Вы, конечно, сразу подумаете, что человек, который пишет это письмо, очень обижен на преподавателя. Да, вы правы. Мне очень обидно и в то же время стыдно, что я получил по истории КПСС «3». Хотя был уверен в своих знаниях и рассчитывал получить на экзамене как минимум четверку. Но дело не в этом.
Я пишу не о себе, вернее, не только о себе. Чтобы все это не выглядело какой-нибудь клеветой, я добавлю, что из двухсот семидесяти первокурсников факультета такие «автоматы» получили всего лишь около двух десятков студентов, а вернее студенток, так как из мужского пола был всего один-единственный представитель, который, впрочем, сам немало удивился, когда узнал, что ему Соколов (фамилия преподавателя) поставил «автомат». Хотя бы по этим данным можно понять, что так не может быть, чтобы на семинарах по истории КПСС работали только девушки. Это вполне естественно и везде как-то неофициально водится, что преподавателю и студенту разного пола договориться гораздо легче. Но ведь не в такой же степени! Уж если ты оцениваешь, так оценивай же объективно! Когда я попробовал сказать ему об этом, он недовольно бросил в ответ: «За собой следить надо!» Мне особенно обидно стало после этого – ведь до сессии я о нем был совершенно иного мнения.
А еще обидней стало за МГУ.
Я никак не мог подумать, что в лучшем вузе страны творятся такие дела. Я всегда гордился тем, что являюсь студентом московского университета, тем более, что студенческий билет мне достался с огромным трудом. Я ведь три раза безуспешно пытался поступить в МГУ и, наконец, на четвертый раз сбылась моя мечта, занимаюсь на том отделении, куда подавал документы все четыре раза. Однако о нашем отделении я скажу немного ниже. А сейчас продолжу о преподавателе по истории партии, доценте Николае Александровиче Соколове. Хотя мне не очень хочется писать плохое об этом человеке: я его все-таки уважаю хотя бы за то, что воевал и проливал свою кровь ради того, чтобы мы сейчас учились в мирных условиях.
О его необъективности в оценивании знаний студентов я писать больше не буду, это все-таки не так важно и из-за этого только не стоило бы писать это письмо. Я скажу еще о другом.
Я повторюсь, что характер у этого человека не подходит для преподавания такой дисциплины. Ему ничего не стоит при всех оскорбить студента или студентку, насмеяться над ними. Мало того, он иногда не останавливается и перед тем, чтобы ударить студента. Конечно, не рукой – это было бы уже сверх всего. Приведу один пример. Совсем недавно студенты одной из групп сдавали ему экзамен. Вы сами понимаете, что студент без шпаргалки, как роза без шипов. Вот и этот студент, о котором я хочу рассказать, пришел на экзамен со шпаргалкой. Но Николай Александрович, как говорится, «старый лис» – он уже 30 лет преподает и его на мякине не проведешь. Так вот, заметил он у этого студента шпаргалку, подошел к нему, взял экзаменационную программку и ударил его по голове, добавив при этом: «Дурак!»
Вот я хочу спросить: имеет ли право этот человек быть преподавателем вообще и преподавателем по истории партии (коммунистом), в частности?
И Соколов, к большому сожалению, не един в своем амплуа на факультете. Есть у нас еще один преподаватель, также коммунист, секретарь парткома кафедры русского языка. О ней, конечно, не скажешь того, о чем говорилось выше. Она даже голос на студентов никогда не повышает. Но оценивает некоторых согласно своей симпатии и антипатии. Есть в нашей группе одна девушка, которая довольно много занятий пропускала (были пропуски и без уважительных причин). Так вот этой самой девушке эта самая преподаватель не поставила зачет, и не столько за пропуски (кстати, семинары по русскому языку эта девушка пропустила всего несколько раз, да и то по уважительной причине), сколько за то, что она была несколько слабее всех остальных, и поэтому ей не понравилась. Причем, она отказывается принимать у этой студентки зачет (даже не экзамен!), заявляя, что поставит ей зачет лишь в том случае, если успеваемость этой девушки будет зависеть только от нее. Короче говоря, если все ее оценят, то и она поставит зачет. По-моему, это не по-коммунистически.
Теперь расскажу немного о нашей кафедре. Я учусь на славянском отделении, изучаю языки братских нам славянских земель, которые мне очень нравятся (я уже выше писал, что поступал на это отделение четырежды). Но все дело в том, что на нашем отделении сложилась специфическая обстановка – работой по специальности университет обеспечивает только москвичей. (Возможно, как раз беда вышеупомянутой девушки в том, что она — не москвичка?) Так вот. В нашей группе из 12 человек пять человек иногородних. И может быть поэтому, чтобы не работать вхолостую, у нас началась... я даже не знаю, как это назвать... Одним словом, всех иногородних девушек (мне и двум моим товарищам повезло) решили перевести на другое отделение. Это, конечно, их право и здесь ничего сделать нельзя. Но ведь нельзя же из-за этого сознательно занижать оценки (в одно и то же время завышая их москвичкам, но об этом ниже). Тем более, что можно было просто-напросто не принимать иногородних на это отделение, пусть бы это и выглядело, как дискриминация. Но уж лучше дискриминация при приеме, чем впоследствии. Причем, пересдача будет приниматься только осенью. Это все относится к нашему основному языку – одному из славянских. Когда, сдав экзамен по этому языку, из аудитории вышла одна сияющая девушка (москвичка), у нее, естественно, все начали спрашивать: «Ну как?!» «Не знаю, что я там ей только не плела, наделала уйму ошибок». Надо отметить, что и в течение года эта девушка ничем особенным не выделялась. Однако получила она «4». И когда подруги ее поздравляли, они сказали: «Не зря ты к ней ездила вчера домой». Она, оказывается, накануне экзамена ездила к преподавательнице домой с подарками. И дальше эти же подруги у нее спросили: «Но ты ведь не только с цветами к ней ездила?» «Естественно!» – как бы между прочим ответила эта девушка.
Причем, все это я узнал из первых уст. Представьте себе мое состояние и состояние других иногородних (прямо, как какая-нибудь низшая каста или инородцы в дореволюционной России), когда наша преподавательница объявляла нам результаты экзаменов, собрав всех вместе. «Я не могу идти против своей совести и ставить отметку выше ваших знаний», – заявила она, отдавая двум иногородним девушкам зачетки, в которых стояли тройки. Боже! Какие высокие слова! Однако она не посмотрела на свою совесть, когда поставила девушке, сделавшей ей подарок (да и еще двум москвичкам, кроме нее), оценку выше той, которую они заслуживали.
Нет, у меня в голове не укладывается, как это может быть в МГУ – подхалимство, дарение подарков, симпатии, антипатии. Мне всегда казалось, что здесь отметки ставят по знаниям. Неужели это так будет продолжаться и дальше? Ведь в конце-то концов, во-первых, из этих людей выйдут довольно-таки посредственные специалисты (если вообще выйдут), а во-вторых, ведь так с самого раннего возраста портятся люди – они ведь и потом будут прокладывать себе путь подхалимажем и подкупом. Не знаю, как другие, но я не могу на все это смотреть спокойно; поэтому и решился (впервые в жизни на такое решился!) написать вам.
Ведь мы же все живем в чистом советском обществе. Зачем же его осквернять такими пошлыми, чисто буржуазными поступками».
Боже, какая наивность была у молодого Чадского! Можно подумать, что МГУ – это какая-то другая планета, не зависимая от всей страны. Да в Московском университете творилось (и сейчас творится) абсолютно все то же, что и во всей стране.
Теперь мне стал понятен смысл стихотворения, которым открывалась вторая папка, врученная мне Надеждой:
Жаль, не написать мне совесть
про отметки и про совесть,
и про темные дела,
что белы, как жизнь бела.
Я бы мог, конечно, взяться,
если очень постараться,
вышло б, может, кое-что,
но уверен, что не то.
Нет в моих руках той лиры,
что прозвалася сатирой.
Жаль, в который раз жалею,
что таланта не имею,
чтобы подлость осветить,
чтоб на грязь всю свет пролить,
чтоб еще раз перед всеми
показать, как злые тени
подкупа и лицемерья
до сих пор в не меньшей мере
живы в сердце человека,
и порок былого века
жив еще, к большому сраму...
Но писать о том не стану.
Смысла нету – ведь словами
не поможешь, если сами
люди в подлость еще верят...
и, бывает, хуже зверя
люди друг на друга лают,
да, к несчастью, так бывает.
Я в который раз жалею,
что таланта не имею...
Больно мне смотреть, обидно –
изменений и не видно.
А дальше в папке находились две пьески, объединенные общим заголовком «Вариации на тему». Мне было понятно, что их сюжеты навеяны тем самым письмом в «Правду» (одна вариация называлась «Преподаватель», другая – «Студент»). Обе пьесы построены в виде судебного заседания с участием судьи, прокурора и защитников, и обе заканчивались одной и той же сентенцией: «Решения суда не будет. Приговор обвиняемым вынесет каждый из вас».
Тексты пьес, дабы не перегружать ход мыслей, любой желающий может прочитать в конце. Там же я помещаю и еще одно замечательное произведение из почти той же серии, прекрасно характеризующее характер Чадского – «Дневник Петру Гусенко». Дневник посвящен периоду, когда Чадский работал токарем на том самом заводе. О нравах рабочих и характерах цехового и заводского начальства конца 70-х годов ХХ столетия там описано, на мой взгляд, довольно свежо и прямолинейно.
О нем сам Чадский в своем литературном дневнике написал так: «Дневник Петра Гусенко» – это моя боль, мое страдание, моя любовь, моя ненависть, моя работа, моя философия. Я был бы безмерно счастлив, если бы эта моя вещь была оценена по достоинству, ибо в ней нет ничего надуманного, в ней только мой опыт, мое откровение, мое признание. Признаться, поначалу, задумав его, я не хотел, чтобы этот «Дневник...» был когда-нибудь напечатан. Но теперь, посмотрев на жизнь несколько другими, повзрослевшими, что ли, возмужавшими несколько глазами, я переработал эту вещь (весьма и весьма незначительно) и просто жду благоприятного момента, а точнее, благоприятного лица, пожелавшего бы с ним ознакомиться и напечатать.
Новизна и необычность ракурса этой вещи налицо, но не пристало купцу восхвалять свой товар – коль он хорош, его и так видно, коль он плох – красное словцо лучше его не сделает».
Кстати, в этом небольшом литературном дневнике Чадского порою встречаются интересные мысли. Не могу не привести некоторые записи.
«10 августа 1982 г.
Мысль способна пережить своего создателя. И я мыслю. Но мысль способна существовать долго, если она имеет под собой твердую почву. И я стараюсь создать ее. Мысль способна на существование лишь в том случае, если в нее верят, как минимум, два человека. И я попытаюсь добиться этой веры.
Я пишу, несмотря ни на что. Пока лишь мне сопутствуют одни только неудачи, но они никогда не сломят меня. Я чувствую в себе силы противодействовать им. Мне достаточно было услышать мнение одного, довольно компетентного лица о том, что кое-какой талант у меня есть, и я окончательно поверил в себя. Правда, другое даже более компетентное лицо не нашло в моих рассказах ровно ничего. И все-таки они мне нравятся. А по поводу того, что они не нравятся другим, я скажу так: рассказы В.М. Шукшина также долго не понимали и не принимали. Зато окончательный результат всем известен – он был признан блестящим писателем.
Ни одного моего стихотворения, которые я посылал в журналы, пока еще не напечатали. Но это не останавливает меня. Достаточно вспомнить, как подобные отказы получал Сергей Есенин, пока не приехал к Блоку, и надежда озаряет мое дальнейшее существование. Конечно, я понимаю, что для того, чтобы найти своего Блока, нужно быть Есениным...»
Конечно, довольно смело сравнивать себя с такими литературными талантами, как Шукшин или Есенин. Но, с другой стороны, если бы те не верили в себя, в свой талант, о них так бы никто и не узнал. Поэтому, наверное, Чадский прав.
Впрочем, продолжу цитировать литературный дневник Чадского.
«18 февраля 1983 года.
Жизнь человеческая устраивается, порой, так, как мы того сами не желаем, но чаще всего она идет наперекосяк именно по нашей же вине. Ибо судьба лепила характеры человеческие зачастую не в соответствии с требованиями внутреннего организма и внешней оболочки. И нужно иметь слишком большую силу воли, чтобы суметь перевернуть все свои внутренности, вывернуть их наизнанку и хорошенько встряхнуть. Очищенный же от скверны организм, а точнее то, что мы называем душой, повернуть в другом направлении, то есть перевоспитать, гораздо легче. Но это мне, увы, не под силу.
20 июня 1983 года.
Люди часто ломают себе голову над тем, что же такое любовь? Да и есть ли она вообще? Когда и как зарождалось это чувство? Кто дал ему такое название – ЛЮБОВЬ? Почему говорят «настоящая любовь»? Разве бывает в нашей жизни что-нибудь ненастоящее? Разве можно родиться не по-настоящему? Расти не по-настоящему? Работать не по-настоящему? Жить не по-настоящему? Разве бывает мать «настоящая» и «ненастоящая»? Она, мать, может быть либо только матерью, либо не быть матерью вообще, даже если она родила. С другой стороны, даже приемные дети могут стать РОДНЫМИ детьми, а мачеха – родным и близким человеком.
Разве убийцы когда-нибудь убивают не по-настоящему? Разве войны ведутся понарошку?
Другое дело, что человек может вести себя наигранно, неестественно, может скрывать свои чувства, внешне показывая совсем другое. Может бросаться словами, делами, поступками. И все же это все будет делать настоящий, т. е. Живой человек. Так и любовь. Не может она быть не настоящей. Она либо есть, либо ее нет совсем. Правда, разные люди ее понимают по-разному.
Одни видят перед собой чудесный сад благоуханный, где цветок цветка краше. И, если человек любит цветы, если ему нравится ухаживать за ними, если он умеет любоваться ими, то он, этот сад, будет для него цвести всю жизнь.
Другие же, которые не любят ухаживать за цветами, вскоре замечают, что среди них нет-нет, да и начинают появляться чертополох, репейник или же другие плевелы.
Третьи же решили сразу понять, в чем суть цветка, откуда происходит этот запах, глубоко ли сидят его корни, и сгоряча хватаются рукой за стебель и тут же, исказив от боли лицо, рывком отстраняют руку – роза-то оказалась с шипами.
А четвертые... Мне как-то один человек сказал: «Есть ли вообще на свете любовь? Мне кажется – нет! Просто сначала человек как бы пьянеет от присутствия другого. Ему кажется, что внутри у него что-то переменилось, что-то щелкнуло. Ведь есть у людей естественное чувство симпатии и антипатии. И благодаря именно первому чувству человек внушает себе, что он полюбил. Так длится до тех пор, пока человек не знакомится со своим избранником и близко не сходится с ним. Затем это первое чувство возбуждения и опьянения проходит и остается только привычка и привязанность. Люди привыкают друг к другу, и после этого все зависит от самого человека, как он сумеет себя повести – одни проносят свою привязанность через всю жизнь, другие быстро охладевают»...».
А в конце папки я обнаружил одну интересную эпиграмму, видимо, попавшую туда по недоразумению. Хотя... может быть и специально. Нужно будет спросить у Чадского при личной встрече. Я считаю, что она уже давно назрела.
ЭПИГРАММА
/Евгению Евтушенко/
Он и поэт, он и писатель,
он и с трибуны выступатель,
он и артист, и режиссер,
фотограф он и репортер.
Куда ни двинешь – всюду он,
шумливой славой окружен.
Товарищ он и джентльмен,
сын Музы и дитя Парнаса,
капризно-стойкий супермен,
купивший с крыльями Пегаса.
Глазами ищешь место в ложе,
где нет меня, но он быть может.
5.
Чадский заканчивал второй двухнедельный курс химиотерапии, после которого, как это чаще всего и бывает, через некоторое время у него наступило некоторое облегчение. Вот, правда, голова его, и до того не шибко блиставшая волосами, стала совсем лысой.
Чадский не стал отказываться от химиотерапии, на которой настаивала Надежда, он относился к этому средству лечения безропотно, как к очередному удару судьбы. При этом, правда, у него не проходило чувство тревожности и ожидания чего-то худшего. Это худшее и не заставило себя ждать – Чадского постоянно тошнило, рвало, кружилась голова, слезились глаза. Он готов был ругаться на жену, затеявшую такое лечение, но в первые два дня даже говорить не мог – пропал голос. Впрочем, постепенно, с помощью таблеток и жениной ласки ему полегчало.
В такой момент мне и позвонила Надежда.
- Павлику уже легче. Я ему сказала про твою просьбу встретиться с ним. Он поначалу даже слышать об этом не хотел, но, когда я ему сказала, что ты высоко оценил некоторые его рукописи и даже начал предпринимать попытки к некоторым публикациям, он подобрел и согласился. Только умоляю тебя, не переусердствуй, не переутоми его.
Я даже обиделся. Неужели она меня считает совсем уж бездушным и бестолковым? А то я не знаю, что такое тяжело болеть.
Когда я пришел, Надежда как раз давала Чадскому эритростим. Нужно поднимать уровень эритроцитов. А потом поставила перед ним на тумбочку блюдце с целой россыпью очищенного от кожуры чеснока.
- Надеюсь, запах тебя не отпугнет? – с мольбой посмотрела на меня Надежда. – Это для защиты Павлика от возможных бактерий, которые ты, извини, можешь занести.
- Ты бы еще защитное лазерное поле вокруг меня включила, – с усилием и гримасой боли на изможденном лице Чадский попытался улыбнуться.
- Все нормально! – кивнул я. – Так будет лучше для нас обоих... Точнее, для всех троих.
Я повернул голову в сторону Надежды и она благодарно кивнула головой. Затем устроилась в кресле, стоявшем в углу спальни у меня за спиной.
- Надеюсь, я вам не помешаю. Я же не только буду слушать, но и за Павликом следить, за его реакцией.
- Боишься, что подушками начну кидаться, если какой-то вопрос мне не понравится?
Мы с Надеждой засмеялись.
- Я, собственно, практически не буду задавать вопросы. Хочу послушать твой монолог. И решить, справедливо ты считаешь себя неудачником, или нет?
Он покачал головой, прикрыв глаза. Надежда встала, поправила подушку, чтобы Чадскому было удобно полулежать, принесла ему стакан теплой воды, поставила рядом с чесноком на тумбочку и снова вернулась в свое кресло.
- Я раньше все любил шутить: мол, старость – не радость, а средство передвижения к богу. И мне легко так говорить, поскольку мне вот уже глубоко за шестьдесят, а я так и не понял, в чем радость жизни. Мне кажется, меня всю жизнь преследуют сплошные неудачи…
- Ты сгущаешь краски, Павлик, – начала было Надежда, но Чадский ее довольно грубо одернул.
- Ничего я не сгущаю! Я передаю свои эмоции, впечатления, переживания от всего того, чего я не добился в жизни, в отличие от некоторых моих знакомых и друзей, и чего мог достичь, но не сумел…
Он успокоился и, поняв, что переборщил, глянул на жену кающимся взглядом. Надежда это поняла и улыбнулась прощающе. Далее он вновь обратился ко мне. Как ни странно, все мои порывы задать наводящие вопросы во время его рассказа, он тут же предотвращал точными ответами на незаданные вопросы, словно бы читал мои мысли.
- Хорошо, давай разложим все, как ты говоришь, по полочкам, а я уточняю – по годам…
Смотри: мне не повезло уже при рождении. Причем, дважды.
Вот у тебя, когда ты родился, были отец и мать. Правильно? И из роддома тебя привезли здоровенького в пусть и не очень большую, но трехкомнатную квартиру. Так?.. Так! А теперь слушай.
Когда я родился, у меня была одна только мама. Даже из роддома нас с ней забирали ее сослуживицы. А когда в загсе ее спросили, как записать отца мальчика, она, недолго думая, сказала: «Пишите – Андрей». Возможно, моим отцом и в самом деле был некий Андрей. А, возможно, какой-нибудь Пётр или и вовсе Василий. Я так никогда, до самой маминой смерти и не узнал, кто же был моим настоящим отцом. Пару раз я пытался с ней поговорить на эту тему, но она от разговора уходила. Сказала, что на моего сбежавшего от нее еще до родов отца, она сильно обиделась, а Андреичем записала меня в честь ее родного брата, а моего, стало быть, дяди Андрея Ивановича. Иногда я, рассматривая старые фотографии, обращал внимание на каких-то мужиков, стоявших рядом с мамой, но на мой вопрос: «Кто это?» – мама снова отвечала неопределенно – сослуживец или просто знакомый…
И это бы еще ничего! Сколько в мире женщин, рожающих не известно (а хоть бы и известно) от кого, а затем воспитывающих своих детей в одиночку. (Я, кстати, встречал одну даму, которая была четырежды замужем, у которой было трое детей, причем, отцом каждого из троих был не настоящий, а будущий ее муж. Бедняге первому только не повезло. Впрочем, с ним-то она как раз и прожила меньше всего.) Но у меня-то было несколько по-иному.
Привезла меня мама на крохотную улочку с удивительным названием – Полоса отвода. И стояли на этой полосе отвода три с половиной здания: жилой барак, какая-то хозяйственная постройка, а за высоким непроницаемым забором и почти всегда закрытыми металлическими воротами – какие-то рабочие мастерские. Вот в этом бараке, длинном, деревянном, поверх досок покрытом глиной и побеленном, словно хата-мазанка, каких в те годы на моей родной Украине было полно, я и провел первые годы своей жизни. С покатой крышей и торчащими над ней несколькими печными трубами… А где же еще половина, спрашиваешь?..
Лучше не перебивай, а слушай… Ладно, скажу сразу, чтобы закрыть вопрос. За половину я посчитал удивительное строение, стоявшее чуть поодаль от нашего барака у забора из сетки-рабицы и таких же сетчатых, никогда не запиравшихся ворот. Оно было деревянное, разделенное напополам с двумя входами с разных сторон. В каждой половинке было, кажется, три или четыре очка, вырезанных прямо в досках на небольшом возвышении. Называлось это строение – уборная. С одной стороны, со стороны барака был женский отсек, с другой стороны, со стороны забора – мужской. Ты себе даже не можешь представить, какая там, в этом строении, была обстановка – летом, в жару, вонь от говна и безостановочное жужжание огромных, зеленых мух, которых постоянно приходилось от себя отгонять. Зимой – золотая струйка могла и замерзнуть на лету, а когда приходилось снимать штаны, чтобы извергнуть из себя переработанные отходы производства, нужно было периодически подергиваться, чтобы задница твоя не замерзла. Нам-то, мужикам, было проще, а вот бабам… А перед тем еще и добежать нужно было до уборной. Слава богу, морозов в наших краях слишком сильных не бывало.
Зато какое удовольствие было сидеть и слушать, о чем гутарят бабы за стенкой во время процесса, замешивая свой разговор на пердеже и вздохах! Иногда такое услышишь, что нам, мальчишкам, даже не по себе становилось. Они же ведь не знали, есть ли кто на другой половине.
Ладно, всё! Закрыли эту тему. Я ведь хотел рассказать о нашем бараке. Видишь! Уже шесть десятков лет прошло, а я все его вспоминаю.
Удивительное строение. Не помню, уж сколько точно там было квартир, точнее, не квартир, а комнат (в каждой комнате – по семье). Ладно, в нашей комнате (между прочим, практически квадратной) жили мы вдвоем с мамой. А ведь у некоторых из наших соседей были муж с женой и даже по двое детей. Правда, некоторым каким-то образом удалось объединить две комнаты – им уже было полегче. Так вот. В бараке было два подъезда и три выхода – с обоих торцов и один посередине. Наш подъезд с длинным, метров пятнадцать коридором, с шестью или семью дверями (одни соседи как раз и объединили две комнаты) находился с торца (дальнего от уборной и забора). В другой подъезд входили через среднюю дверь. Видимо, как раз по причине, чтобы не привлекать сортирных мух и, соответственно, не впускать в коридор сортирный аромат. Зато как раз с того торца была наполовину поломанная лестница, ведущая на чердак, всегда открытый и прикрываемый лишь висевшей «на соплях» деревянной дверцей. Туда мы, мальчишки, с удовольствием залезали, когда нас никто не видел, и, прячась между трубами, рассказывали разные страшные истории…
Со стороны двора окна в комнаты были приблизительно на метровой высоте, пол, соответственно, находился слегка ниже уровня земли (ровно на одну ступеньку). Зато с нашей стороны, земля находилась практически на уровне окна, может быть, летом чуть пониже, зимой, когда выпадет снег, поднималась до самого подоконника. Впрочем, никакими подоконниками в бараке и не пахло. Правда, с этой стороны никогда никто почти не ходил (разве что только мальчишки с девчонками) по той причине, что буквально в полуметре начиналась высокая насыпь, оканчивавшаяся рельсами – барак находился совсем рядом с многопутной железной дорогой – недалеко, в каком-то полукилометре была крупная железнодорожная станция. Поэтому, когда мимо проезжали поезда (а проезжали они довольно часто), у нас вся посуда на столе и в шкафах танцевала гопак. И спасибо, что не боевой. А с другой стороны барака, приблизительно на таком же полукилометровом расстоянии начинался (или заканчивался – с какой стороны смотреть) железнодорожный мост через реку. Но об этой реке я тебе расскажу позже. Сейчас же вернусь к бараку.
Комната у нас была довольно большая по метражу, но – с одной стороны (рядом с дверью) место занимала печь. Обыкновенная печь, которую топили углем, который мама (как и все остальные жильцы) заказывала на работе. Поэтому часть угла рядом с печкой занимал мешок с углем (основная часть топлива хранилась в каких-то других местах – честно говоря, только сейчас об этом задумался). Впрочем, в комнате было чисто. Вытяжка шла к потолку и, вероятно, где-то там, под крышей, соединяясь с другими вытяжками, переходила в трубу. Между печкой и стеной был уголок для моих детских домашних игр – а я любил играть лет до четырнадцати-пятнадцати. Сначала в кубики, машинки, потом в солдатики, которых, по большей части, сам и лепил из пластилина. А когда стал постарше – лепил из пластилина спортсменов, намечал пластилином же точки по окружности (типа беговых дорожек на ста¬дионе) и устраивал соревнования. Впрочем, это было гораздо позже и уже в другой, более комфортной для проживания квартире в кирпичном пятиэтажном доме, даже на другом конце города. С другой стороны от двери был умывальник с краном. А еще в комнате стояли две кровати – маленькая моя и мамина, а также небольшой стол с двумя-тремя табуретами, пла¬тяной шкаф и полочки для посуды. На окне – занавески. Никакого холодильника, а тем более, телевизора у нас не было: скоропортящиеся продукты покупались и съедались в тот же день (ну, максимум, за два дня). Зимой, конечно, в этом плане было легче. А первый телевизор мы с мамой купили, когда мне было тринадцать лет. Так что развлекался исключительно книгами, книгами и книгами.
Помнится, я очень любил просматривать все учебники заранее, еще до 1 сентября. Как только получал их в конце августа, так в эти несколько дней все их и пролистывал…
Что? А, было ли зимой в бараке тепло?.. Не помню. Хотя… Хроническое воспаление легких я, по всей вероятности, именно там и получил. Помню, всякий раз, когда я, заболевая, ходил в детскую поликлинику, мой участковый педиатр, хороший добродушный дядька с во-от такенными кулачищами и не менее такенной ряхой, едва я переступал порог его кабинета, тут же брал в руки мою медицинскую карту и, поворачивая ее ребром ко мне, прищуривался и, выставляя руку с картой в направлении меня, всегда говорил: «Вот смотрю я и никак не могу понять, кто из вас толще: ты или твоя карта?» Я тогда был щуплым, худющим, а карта моя с каждым годом прибавляла в весе. Только лет в пятнадцать меня сняли с учета по пневмонии. Тогда мы уже жили в другой, как я уже говорил, нормальной квартире.
Ну, как? Удачно я родился, правда? Ничего себе начало! Слушай дальше…
Как я уже сказал, я был обязан нашему бараку офигенному «здоровью». То есть, в малолетстве я болел очень часто. И однажды, когда я лежал в больнице один со мной врачи начали делать, как мне потом рассказывала мама, какие-то «эксперименты» (от них, кстати, у меня на всю жизнь осталась память – какая-то ямка на ноге между коленом и бедром). Прикинь, в больнице лежала целая куча детей, а эксперименты стали проводить именно со мной. Вот повезло, да? В одно из посещений меня мама неким образом обратила на это внимание, стала ругаться с врачами, а затем забрала меня из больницы под расписку. После этого в больницу она меня никогда больше не клала.
Впрочем, это так, мелочи.
Вернусь, однако, к нашим баранам… то бишь, баракам. Я тебе уже говорил, что наш двор одной стороной смотрел через сетку-рабицу на реку. Это была наша отдушина. Метров триста-четыреста всего лишь. Однако, чтобы добраться до реки, следовало перейти через довольно широкую набережную улицу с неплохим автомобильным движением. При этом, там никаких светофоров и пешеходных переходов не было (правда, и машин тогда было намного меньше). Тем не менее, родители нас ругали, когда мы бегали к реке через эту самую дорогу. А там еще и катерная стоянка была. Я иногда любил побродить по берегу в одиночестве…
Как-то старшие ребята с нашего двора собирались на рыбалку, а я спросил, можно мне с вами? А у тебя удочка есть? Нету, честно ответил я. И как же ты собираешься ловить рыбу? – спросили они, и ушли. Я потом просил маму купить мне удочку, но ей то ли некогда было, то ли денег было жалко. Но, как говорится, голь на выдумку хитра. Один дядька-сосед, услышав мое нытье, подсказал мне: да, вон, ветку ветлы подлиннее сорви, очисть ее, и будет тебе удочка. Я так и сделал. А леску с крючками и поплавком из гусиного пера мне ребята подарили. Грузило я сделал из свинцового шарика. И я, счастливый, накопал червяков и в один из выходных побрел с ними на рыбалку, во главе с тем самым дядькой-соседом. Только у них у всех удочки были из бамбука, а у меня из ветлы. Рыбу ловили на одном из пирсов речпорта. Суда туда заплывали редко, и нам никто не мешал, и никто не гонял. Река была покрыта легкой рябью, маленькие волны слегка облизывали бетонные сваи пирса.
У меня долго не клевало, да и у ребят тоже. Однако же вскоре они, один за другим, стали подсекать рыбу и вскоре в их банках, ведрах и пакетах уже дрыгались в предсмертных судорогах первые рыбешки. Но вот, наконец, повезло и мне. Я дернул и вытащил… рыбешку длиной сантиметров десять. Дядька-сосед посмотрел, поморщился: сомёнка ты поймал. Отпустил бы малька на свободу. Я решительно покачал головой – как это я отпущу свою первую добычу! В тот день я больше ничего не поймал, а мои спутники на первом улове не остановились. Может, это меня удача так наказала за то, что я не отпустил малька?
После этого я еще пару раз сходил на рыбалку безрезультатно, и на этом весь мой энтузиазм иссяк. А своего сомика я с гордостью принес домой, показал его маме, она меня поздравила с тем, что не зря сходил на рыбалку, затем помогла мне его посолить и засушить на солнце. Через пару дней я его съел. Правда, особо этого (из-за размера рыбки) и не заметил.
Как-то, перед самой школой, уже записав меня в первый класс, мама спросила, не хочу ли я еще и в музыкальной школе учиться. Разумеется, я сказал, что хочу. Ну, и повела меня мама во двор моей будущей школы – там как раз сидели педагоги музыкальной школы и отбирали детей. Подошла и моя очередь. Один из педагогов отыграл на баяне некоторую музыкальную зарисовку. Мне предложили отстучать прозвучавшую мелодию пальцами по крышке стола. Я отстучал, но ошибся. Педагоги покачали головой и предложили прийти на прослушивание в следующем году. Я готов был расплакаться, мама меня прижала к себе, стала жалеть. А в это время следующему мальчишке так же предложили отстучать мелодию, но уже, разумеется, другую. И тут я понял, что эта мелодия проще, чем была моя. А мальчишка все равно ошибся. И тут на меня что-то нашло. Я подошел к столу и отбарабанил мелодию точь-в-точь, как надо. Педагоги удивленно на меня посмотрели, а я, довольный собой, с гордо поднятой головой взял маму за руку и пошел прочь.
Потом-то я понял, что у меня со слухом не лады, что, впрочем, ничуть не помешало мне научиться выдувать звуки на пионерском горне и стучать палочками по барабану. Дошло даже до того, что я с еще одним моим одноклассником (было это уже в старших классах и в совсем другой школе) стал горнистом-барабанщиком школьной дружины (мы с ним горнили-барабанили по очереди). Зато, когда уже во взрослой жизни я начинал напевать какую-нибудь мелодию, жена, окончившая в свое время музыкальную школу, посмеивалась, говоря: опять фальшивишь, поешь неправильно. Зато с чувством, недовольно отвечал я.
Так же, как с музыкой, не повезло мне и с театральными ролями. В начальной школе я был круглым отличником. И, когда на Новый год решили разыграть новогодний спектакль, кому же, как не мне учительница посоветовала дать главную роль. Это была некая лесная сказка с волком, зайцем, белками, лисой… Разумеется, я играл положительную роль Зая. Не Мазая, а именно Зая, который не должен был испугаться Волка. Но у меня плохо получалась игра (слова-то я все выучил) и тогда режиссер спектакля всякий раз повторяла: «Я Зай, я двоечник!» Это она меня, отличника, так подзавести хотела. Но на меня это мало действовало. Я тогда даже не понимал, зачем она это говорила. В общем, героя менять уже было поздно, и я кое-как все-таки отыграл.
А затем я сыграл еще одну главную роль. Правда, это уже было в старших классах, а играли мы не всю пьесу, а лишь отрывок. Да и роль у меня была не хухры-мухры – играл я гоголевского Хлестакова. Мне самому потом моя игра не понравилась, каким-то зажатым я был.
Со спортом у меня случились несколько иные истории, но тоже забавные в своих постоянных неудачах.
Где-то во втором или в третьем классе я решил записаться в секцию волейбола, которую вел в нашей школе наш же физрук. Тренировались мы в нашем же спортзале. Вот только играть мы начали не в волейбол, а в баскетбол. Ну, баскетбол и баскетбол – тоже хорошая игра. Но на одной из первых же тренировок мы играли двусторонку (ребята были из разных классов) и так получилось, что я на полусогнутых ногах пошел в обводку одного из пацанов из другой команды, а потом поднял голову, выпрямился и швырнул мяч в корзину. Попал или не попал – не помню, однако почувствовал чуть ниже макушки какой-то легкий, но болезненный укол. В пылу игры я не придал этому значения, но через пару минут кто-то из ребят крикнул: «У него кровь идет!» – и указал рукой на меня. Тренер тут же остановил тренировку, подошел ко мне и, убедившись, что у меня и в самом деле оказалась рассечена голова, повел меня в медпункт. Оказалось, что тому самому уколу чуть ниже макушки я обязан был тому самому мальчишке, которого тогда обыграл: когда я поднял голову, чтобы бросить мяч в корзину, он, преграждая мой бросок обеими руками, стукнулся зубами об мою голову. Честно говоря, не знаю, выбил он себе зуб или нет, но я пришел домой весьма довольный с белым, слегка окровавленным бинтом, которым медсестра забинтовала мне голову. Я чувствовал себя героем гражданской войны, легко отделавшимся в жестоком бою.
Зато мама моя предстала передо мной с вытянутым от испуга лицом и в шоковом состоянии. Но я ее тут же успокоил, сказал, что рана не тяжелая, жить буду, и даже госпиталь мне не понадобится. На этом мои занятия в волейбольно-баскетбольной секции закончились.
А уже учась в средних классах, я записался в секцию легкой атлетики, благо, от нашей новой квартиры стадион был всего в нескольких сотнях метрах.
Поначалу у тренера были со мной проблемы: он все время искал, в каком виде (беге или прыжках) из меня может выйти хоть какой-то толк. В конце концов, остановились на беге на короткие дистанции. Видимо, тренер что-то во мне разглядел, раз настойчиво убеждал меня получше тренироваться. Но вскоре начались казусы. На одной из тренировок тренер решил устроить нам забег не по дорожкам, а сверху, за рядами мест для зрителей. Ему нужно было определить состав команды на районные соревнования.
Побежали, значит, мы по верхотуре стадиона. Тренер, естественно, обозначил дистанцию, сказал, где заканчивать, но я, видимо, в этот момент «куда-то выходил», в том смысле, что не расслышал. И вот я вырвался вперед, перед глазами уже замаячил финиш, ну, я и сбавил ход. «Дальше, дальше, беги!» – вдруг услышал тренерский крик. Поскольку притормозил один я, было понятно, что этот крик относится ко мне. Бежать нужно было еще целых десять метров. Я, разумеется, тут же снова включил скорость, но было уже поздно – меня на полном ходу обогнали оба моих соперника-конкурента. По спортивному принципу на эти соревнования поехал не я.
Впрочем, тренер предоставил мне еще одну возможность поучаствовать в соревнованиях. Причем, даже не в районных, а сразу – в городских. Даже отбора в нашей группе не было. Помимо меня, из нашей секции на соревнования отправлялись еще барьерист и прыгун (то ли в длину, то ли в высоту, уже не помню). Тренер собрал нас, дал наставления, объяснил, как добраться на нужный стадион, пожелал удачи и сказал, что завтра встретит нас уже на стадионе. И что ты думаешь?
Я – опоздал. Сначала, выйдя из дома и пройдя почти полпути до железнодорожной станции (на электричке можно было быстрее всего добраться до центра города), я вспомнил, что забыл кеды (это сейчас – кроссовки, шиповки и прочая спортивная обувь, а тогда мы, пацаны, почти все бегали в кедах, настоящие беговые кроссовки были у единиц). Разумеется, я вернулся за ними, затем бегом бежал к электричке. На нужную мне по времени опоздал, уехал на следующей, затем сел на нужный номер трамвая… А на какой остановке выходить – забыл. Вышел то ли раньше, то ли позже, чуть не плача. Мобильных телефонов, напомню, в те поры еще и в проекте не было. Если бы вышел на нужной, был бы еще шанс успеть хотя бы к последнему забегу. А так…
Короче, после двух подобных моих неудач у меня опустились руки. Результаты постепенно стали падать, а вскоре я и вовсе потерял интерес к легкой атлетике.
Не менее трагикомичным получилось и мое приобщение к футболу.
Мы с ребятами во дворе почти каждый день (при благоприятной погоде, разумеется) гоняли в футбол. Даже создали две команды по четыре человека в каждой и разыгрывали первенство. Затем к нам присоединилась еще одна команда из соседнего дома. Я, как и все мальчишки тоже любил бегать по полю и забивать голы. Но, как ни странно, больше любил стоять в воротах. Так отточил свое вратарское умение, что и в школе стал едва ли не лучшим вратарем – там мы тоже часто гоняли мяч. Наши дворовые чемпионаты стали известны одному из футбольных тренеров детской команды, которая выступала на том самом стадионе, где я прежде занимался легкой атлетикой. И вот этот тренер однажды (мы, конечно, ничего об этом не знали, так как нас никто не поставил в известность) пришел посмотреть на нас. Мы играли, и нам было все равно, что за дядька на нас смотрит. А после матча он подошел к нам, представился и спросил, не хотим ли мы записаться в футбольную секцию и играть на настоящем поле в настоящий футбол. Согласились не все, а мне стало даже интересно. Тогда тренер ткнул пальцем в нескольких из нас (и в меня в том числе) и назвал дату, когда нам нужно прийти на просмотр.
С учащенным сердцебиением я пришел на стадион – там уже тренировались ребята из футбольной секции. Когда тренировка закончилась, тренер собрал своих удальцов, подозвал и меня с ребятами с нашего двора. Представил нас, сказал, что сейчас мы сыграем тренировочный матч, где мы, новички, должны будем пройти проверку. Он распределил нас каждого по позициям, мне, естественно, велел стать в ворота. Дал нам на разминку десять минут. Я, конечно, обалдел, впервые встав в настоящие футбольные ворота: они оказались такими огромными. Я пробежался от штанги к штанге, подпрыгнул к перекладине и, как говорится, поплевал на ладони (играл, кстати, без перчаток и в этом, возможно, и была моя главная ошибка – с мячом было трудно справиться). Матч начался. Соперник сразу решил задавить нас своей мощью. Первый удар я отразил, но уже через несколько минут пропустил, как потом, поразмыслив, понял, не очень обязательный гол. Затем еще. Но конец моей вратарской карьере положил следующий эпизод: защитник нашей команды, спасаясь от прессинга соперника, откатил мяч мне, а я, вместо того, чтобы поймать его, решил отбить ногами и круглый прокатился промеж моих ног и остановился только тогда, когда закатился в мои ворота. Под ругательства моих напарников и насмешки наших соперников. Тренер тут же остановил матч и сказал, что я не гожусь для вратарской позиции. Так, спустя двадцать или двадцать пять минут закончилась моя футбольная эпопея на зеленом газоне стадиона.
Не знаю, перегорел, переволновался или снова терял концентрацию? То ли, как говорят спортсмены, фарта, удачи не хватило. Впрочем, от участия в наших дворовых и школьных чемпионатах я не отказывался и в дальнейшем.
Такие же неудачи постигли меня и в моих первых любовных историях. Впрочем, историями их назвать нельзя ни в коей мере. Просто девочка из нашего класса, которая мне нравилась (это было в классе седьмом-восьмом) не обращала на меня никакого внимания. А потом она куда-то с родителями переехала, и ее след полностью затерялся. Я, конечно, ей об этом ни разу не говорил, даже не намекал. Иногда просто смотрел на нее влюбленными глазами, но, думаю, она этого так и не заметила, поскольку ни разу никакой ответки не прислала.
С другой стороны, однажды в пионерском лагере, где я ошивался каждое лето (благо, у мамы была возможность получать бесплатную путевку через профком в ведомственный лагерь на берегу Черного моря), ко мне подошла одна девочка из нашего отряда и спросила: Тебе нравится такая-то? Я ее видел. Однажды на дискотеке мы даже танцевали с ней. Но она была некрасивой. Я же тогда не знал, точнее, не понимал, что гадкие утята иногда превращаются в прекрасных лебедей (впрочем, я так и не узнал, стала она прекрасным лебедем или нет). Короче, я тогда ответил этой подружке – Нет! «Ну и дурак!» – услышал я в ответ. Потом я узнал, что влюбившаяся в меня девчонка, услышав мой ответ, заплакала. Я почувствовал себя неловко. Хотя в чем я был виноват? Я, и дожив до седых волос, всегда резал правду-матку. Что, кстати, не однажды срабатывало против меня. Где-то через неделю смена заканчивалась. И я подошел к этой девчонке предложил обменяться адресами: типа, давай переписываться. Это сейчас есть мобильные телефоны, электронная почта, скайпы и прочая хрень. А тогда у нас дома даже городского телефона не было – мы стояли в очереди на городской номер, но маму предупредили, что номер нам могут выдать лет через пять – не раньше. Оказалось, что мы с этой девчонкой даже живем в одном городе, правда, в разных его концах. Договорились списаться и, по возможности, встретиться. Я уже, к сожалению, не помню, встречались ли мы с ней после лагеря, хотя до сих пор, конечно, очень смутно, приблизительно, но даже помню ее черты лица.
Он замолчал, провел языком по пересохшим губам. Выпил очередную таблетку, которую ему вручила Надежда и долго, жадно пил из стакана. Поставив стакан на тумбочку, устало глянул на меня, затем на жену. Та хотела было сказать, что на сегодня хватит, но он отмахнулся: мол, времени у меня мало осталось.
- Хотите еще послушать про мое детское горе, про детские неудачи? Хотите понять, что такое нерадость жизни по-детски? Ну, давайте, добивайте меня до конца…
Ладно, слушайте!
Была в нашем городе детско-юношеская флотилия юных речников. И мне захотелось попробовать себя еще и на этом поприще.
Там было несколько направлений: судоводители, мотористы, радисты… Последние у меня отпали сразу. Во-первых, их всех презрительно называли клоподавами (а у меня к клопам с раннего детства было омерзение – уж больно эти сволочи кусачие, и мне доставалось от них не раз в нашем бараке); во-вторых, я уже тогда понял, что у меня иногда с вниманием не все в порядке – ни с того, ни с сего могу вдруг отключиться и все – а там ведь нужна полнейшая концентрация внимания. Мотористы мне не нравились потому, что не любил копаться в механизмах (не мое это), к тому же, работа довольно грязная. Оставались, соответственно, судоводители. То бишь, будущие капитаны. Вот я туда и подался. Было мне тогда, кажется, лет тринадцать.
Однако, в отличие от легкой атлетики, где я, по каким-то неведомым мне причинам, сразу приглянулся тренеру, во флотилии ко мне почему-то у нашего куратора по тем же причинам отношение, как мне казалось, было довольно предвзятым. То ли он тоже понял, что и это не мое?
Короче, отучился я первый курс, а летом нас ждала практика.
Начну, правда, немного с другого. Как известно, у всех моряков есть две формы одежды – зимняя и летняя. Летом, она, соответственно, белая. И если с комплектом нательной формы у меня проблем не было, то вот с бескозыркой – беда. На обычную, черную бескозырку надевается белый чехол и она лихо меняет цвет. У всех наших ребят были стандартные (магазинные) чехлы, а у меня – сшитый мамой. Не знаю, почему. То ли не нашли в продаже, то ли денег у мамы не было. В общем, она мне из белой ткани сшила этот чехол. Шить она как раз умела неплохо, но тут вся проблема в том, что в фабричном изготовлении нижний край у чехла (впрочем, верхнего края у чехла-то и нет) был круглый без всяких стяжек, морщин и тому подобного. А у мамы так не получилось – снизу видно было, что нитки стягивают края и морщатся-топорщатся. Я сначала не придавал этому значения, но пацаны вскоре начали надо мной (точнее, над моей бескозыркой посмеиваться), и когда я понял причину их насмешек, мне даже плакать захотелось. С тех пор я всегда, когда мы выходили гулять в какой-нибудь город по пути нашего следования, снимал с головы бескозырку и нес ее в руках (типа, голове жарко). Впрочем, это так, мелкая неприятность, не более. Я ведь не о том хотел рассказать тебе.
Главные мои неудачи состояли в другом.
На нашем корабле все было по-взрослому. Дежурства, в том числе ночные, смены каждые четыре часа с отбиванием склянок, уборки в кубриках и гальюнах, наряды вне очереди, дежурства на капитанском мостике, для новичков – драяние якоря до металлического блеска. Вот тут мне повезло: я уже знал про такие шуточки и, когда мне предложили это сделать, я гордо отказался.
Так вот однажды пришел долгожданный час моего дежурства на капитанском мостике. В данном случае это подразумевало не только наблюдение за фарватером, но и непосредственное стояние у штурвала. Точнее, на нашем корабле не было штурвала, а был некий рычаг (кажется, румпель он называется), который управлялся одной рукой и давал команду кораблю. Так вот, этот рычаг-румпель имел одну особенность, о которой меня не предупредили, думая, что я это должен знать и так в свои тринадцать лет. У него были свои нюансы – чтобы задать направление кораблю в одну сторону, румпель необходимо двигать в противоположную сторону.
Каждому из юных речников во время дежурства на капитанском мостике полагалось порулить кораблем (время рулежа зависело от опытности юнг – те, которые уже не первый раз в плавании, рулили, естественно, дольше). Молодым первогодкам, к которым относился и я, давали максимум по полчаса. Зато какое это было счастье – ты чувствовал себя настоящим капитаном дальнего следования. Первые минут десять у меня все было нормально. Мы плыли по фарватеру, ограниченному буями: по левому берегу – красные, по правому – белые. Потом река делала изгиб и наш капитан (начальник детско-юношеской флотилии, капитан 3 ранга) скомандовал: «Держи левее (или правее)!» – сейчас уже не суть важно. А я-то не знал о специфике этого румпеля и двинул его в ту сторону, куда приказал капитан. Первые секунды все было нормально, затем старший юнга (дежурили по двое – старший и младший) схватился за голову и в ужасе закричал: «Ты что делаешь, идиот?». Вскоре раздался легкий скрежет – это борт корабля наехал на буй. Старпом, разумеется, меня тут же отодвинул в сторону и сам встал за руль, без проблем выправив ход корабля.
- Смотри, если борт будет оцарапан, будешь его красить! – пригрозил старпом.
Впрочем, об этом крохотном инциденте быстро забыли, и даже ребята мне через несколько дней похода про него не вспоминали. Зато капитан дал команду меня больше на капитанский мостик на дежурство не ставить.
Вот так вот «удачно» завершилось мое первое и последнее управление настоящим кораблем.
Впрочем, мои неудачи в том походе на этом не закончились.
Мы плыли в направлении Черного моря, а там, по пути, целая цепочка водохранилищ, так называемых речных морей. Вот на одном из таких морей мы и бросили якорь. Лето было в самом разгаре, жара за тридцать. Даже свежесть, исходившая от реки/моря, не спасала от духоты. И капитан приказал бросить якорь посреди этого самого моря. Ни слева, ни справа берегов не видно – кругом одна вода да чайки над нами кружат. На небе ни облачка. В воздухе ни ветерка. А внизу прозрачная синь воды – видно, кажется, на несколько десятков метров вглубь. Благодать! Капитан дал команду всему экипажу расслабиться и разрешил искупаться. Представляешь? Посреди моря! Все, разумеется, побежали раздеваться (естественно, кроме дежурных)! И я тоже! Но перед тем глянул на часы: через полчаса мне заступать на дежурство. Нормально! Если учесть, что я не особо водоплавающий и не люблю долго находиться в воде (она, почему-то меня не держит), для меня времени вполне достаточно.
С борта на воду спустили трап. Желающие могли нырять либо с борта, либо спуститься в воду по этому самому трапу. Естественно, без всякой толкотни, по очереди. При этом старпом и боцман внимательно следили за нами: как бы кто не утонул. Ответственность-то большая, дети все-таки.
Через пару минут должна была подойти и моя очередь, но вдруг меня окликнул дежурный по имени Виталик, которого я потом должен был сменить.
- Слушай, – говорит. – Подежурь за меня минут пять, я хоть окунусь. А то мое дежурство закончится, когда корабль снимется с якоря. А я потом тебе это время компенсирую.
- Давай, я окунусь, а потом тебя сменю, – предложил я
- Да нет! Давай я окунусь, а ты потом до конца можешь плавать, – настаивал парень.
Ну, я, как покладистый малый, вздохнув, согласился и так, в плавках, встал на место дежурного, а тот, мгновенно раздевшись, сиганул прямо с борта вниз.
И ты думаешь, он через пару минут вылез? Ха! Он тут же забыл про свое дежурство. Я ему стал кричать, чтобы он вылезал и сменил меня. Но он лишь отвечал: еще минутку, еще минутку!
И тут старпом дал команду – больше в воду не прыгать, а тем, кто плавает, дал на все про все ровно пять минут. Меня от злости едва трясти не начало. К счастью, в этот момент ко мне подошел сияющий от радости и еще блестящий от капель на теле Виталик.
- Спасибо! Иди поплавай, – как ни в чем не бывало (будто он и не слышал команды старпома) произнес он.
- Ну, ты и сволочь! – только и успел я его поблагодарить, а сам в это время думал, как бы мне обмануть старпома.
А впрочем, долго думать было нечего – старпом стоял у борта и смотрел на свой хронометр. Трап чуть приподняли из воды, чтобы по нему уже никто не мог спуститься. И я решился: взгромоздился на борт и сиганул в море ногами вниз и только услышал, как вслед мне раздался грозный рык старпома:
- Ты куда! Отставить!
А как уже отставишь, ежели я в полете? Но я понимал, что старпом будет за мной следить, и решил схитрить: решил подольше не выныривать, на сколько мне воздуха хватит, да еще при этом под водой с открытыми глазами заплыл в самую гущу барахтавшихся в воде ребят и девчонок (А, ну да! Я, видимо, забыл сказать тебе, что в нашем походе участвовали и девчонки, обучавшиеся в нашей флотилии, что даже позволяло некоторым крутить амуры прямо на корабле). Впрочем, и старпом был не дурак. Я же сказал, что вода была прозрачной, и старпом отлично видел все мои телодвижения и передвижения. Правда, когда я вынырнул в гуще и чуть приподняв голову взглянул наверх, мне показалось, что старпом потерял меня из виду. Однако, когда я вместе со всеми стал подниматься по трапу на борт, он поманил меня к себе пальцем.
- Ты почему нарушил мой приказ?
Пришлось вкратце обрисовать ему ситуацию. Он кивнул, но сказал:
- Ладно, я тебя понял. Сильно наказывать не буду, но передай боцману, что я тебе дал один наряд вне очереди.
- Есть, передать боцману, – не без грусти ответил я, исподлобья злобно глянув на виновника моего наряда вне очереди – Виталика…
Что значит, куда меня послал боцман? Никуда не послал! Я что – лопух сообщать ему, что мне дали наряд вне очереди? Тем более мне через несколько минут нужно было заступать на вахту.
Неудачи меня преследовали даже в малом. Ни для кого не секрет, что пацаны, чтобы казаться взрослее, начинают еще в школьном возрасте пробовать пить и курить, а еще ругаться матом. Нужно сказать, что у меня ни к первому, ни ко второму, ни к третьему никогда никакой тяги не было. Даже сейчас, дожив до седых волос, меня бесит, когда я слышу матерное слово. Особенно, в исполнении сопляков. Кстати, мои одноклассники, в отличие, может быть, от других, никогда никого не заставляли насильно пить или курить, никогда не брали на «слабо». Но однажды один мой однокашник, протянув сигарету, предложил:
- Хочешь курнуть?
- Да не-е, – помотал я головой.
- А ты не в затяжку.
Ну ладно, подумал, я: если не в затяжку, то можно и попробовать. Ну, и попробовал. Один раз затянулся, и меня тут же вывернуло наизнанку. Была поздняя осень, воздух уже подмораживало. А на следующий день я заболел – моей «любимой» детской болезнью – воспалением легких. Это от проклятой сигареты, – подумал я. И больше ни разу в жизни к сигаретам не прикасался…
Да я и сам знаю, что сигарета здесь ни при чем – просто наглотался холодного воздуха. Но тогда я подумал именно об этом.
Слушай! А еще однажды случилась у меня большая неудача. Впрочем, в данном случае не только у меня, но и у всей советской детворы той поры. Даже просто у всех советских людей.
Помню, мне тогда было лет двенадцать-тринадцать. Жил в нашем доме один старик. Почти всегда ходил поддатый, но при этом был добрый. И вот как-то раз он собрал нас пацанов, человек шесть-семь, и говорит:
- Вы, ребята, счастливые. Через десять лет будете жить при коммунизме. Никита Сергеевич Хрущев обещал. А я, к сожалению, могу и не дожить.
Ну, ты же понимаешь, что здесь облом у всей страны случился…
Чадский откинулся на подушку и закрыл глаза. Дыхание у него участилось. Надежда поднялась, быстро подошла к нему. Я также понял, что пора сегодня заканчивать. У больного просто больше нет сил.
Надежда повернулась ко мне и сказала:
- Витя, давай на недельку прервемся. Боюсь, что Павлик не выдержит.
Разумеется, я согласно кивнул, но в этот момент, даже не открыв глаза, Чадский покачал головой и пересохшими губами пролепетал:
- Думаю, дня три-четыре будет достаточно. Кто знает, сколько мне осталось. А выговориться хочется.
6.
Три следующих дня я продолжал изучать содержимое папок Чадского. Где-то попадались стоящие вещи (в том числе и стихи), где-то довольно слабые. Впрочем, а кто сказал, что и у гениев не случаются срывы? Просто они не опускаются ниже определенного уровня, ниже заданной ими самими планки. Или, как принято сейчас говорить, сначала человек работает на имя, потом имя работает на человека. Но у Чадского в русской литературе (по крайней мере, пока) не было никакого имени, поэтому ему и простительно допускать промахи.
Я даже переписал себе в записную книжку (именно в бумажную книжку, а не в электронную – в этом смысле я ретроград и исхожу из посыла, что рукописи не горят, а компьютер может подхватить какой-нибудь вирус или просто «сдохнуть») некоторые его стихи, мне особенно понравившиеся, а, возможно, со временем даже превратящиеся в крылатые фразы. Например, вот такие:
[О некоторых]
То чертей они ругают,
то богов благодарят!
Отчего всё? Чёрт их знает!
Ради бога, пусть шумят.
Или вот такой, явно хулиганский, хотя его можно смело отнести и к гражданской позиции автора:
Кризис в мире и даже в Европе,
говорят, опустился на дно,
Но для нас пока ясно одно,
что Россия по-прежнему в жопе.
Впрочем, вполне возможно, что это четверостишие было написано вот после такого утра (когда все кажется в несколько ином свете):
Не всегда бывает утро добрым.
А если была бессонная ночь?
И ты не вскочишь с постели бодрым,
И будешь ноги едва волочь.
А если вчера гулял по полной,
А ночью «болел» опять?
И утром нужно стакан наполнить
Лишь для того, чтобы встать.
И как-то так совпало, что когда я прочитал очередной крик души Чадского:
Не пишется. Не спится.
Не зевается.
И муза надо мною
издевается.
Когда-то было просто
и с охотцею.
Теперь ни шепотком
и ни хрипотцею, – мне позвонила муза Чадского и его Надежда:
- Витя, привет! Павлик слегка оклемался и готов продолжить свои воспоминания. Видимо, чем-то ты задел его душу.
Я ответил: хорошо, завтра приеду.
7.
- Понимаешь, мне всегда по жизни не хватало чего-то совсем чуть-чуть. Помнишь, как в старой советской песне: «А мне всегда чего-то не хватает: зимою – лета, осенью – весны? Точнее даже не так. Буду честен по отношению к себе: я всегда чуть-чуть, самую малость не дорабатывал, не дотягивал. Отсюда и все мои проблемы, и все мои неудачи. Не защитившийся аспирант, не ставший крутым предприниматель, не известный никому писатель, даже литературный критик неудавшийся. Вот, разве что с женой повезло. Ну, так раз в жизни и палка стреляет, – из его нутра вырвались хрипы, которые можно было принять и за смех, и за кашель. Надежда встала, поправила подушки, хотела было что-то сказать, но он лишь решительно отмахнулся.
- Да ладно, не возражай! Я же сказал, что хочу быть честным по отношению к себе.
Сам посуди – в школе я учился, в основном, на «пятерки», «четверок» было всего несколько. А уж с русским языком у меня вообще проблем никогда не было. Я, когда сидел на первой парте, у самого учительского стола, и первым заканчивал писать контрольную или самостоятельную работу – учительница иногда тайком подкидывала мне тетрадки учеников более младших классов, чтобы я их проверял, облегчая ей работу. Ошибки я, конечно, отмечал карандашом, при этом ни разу не ошибся, и через какое-то время она даже перепроверять за мной перестала. Просто подсчитывала мои пометки и, на их основании, ставила отметки. К чему это я? А к тому, что в выпускном сочинении я сделал такую идиотскую ошибку, за которую мне стыдно уже на протяжении многих десятилетий. Я слово «количество» написал с двумя «л», да еще в одном месте запятую пропустил. Учительница лишь руками развела – это же выпускной экзамен, проверяли сторонние учителя из других школ. Кабы одна эта запятая... Словом, поставили мне за эту работу четыре балла. И четверка эта дважды мне аукнулась: из-за нее у меня в аттестате средний бал оказался 4,50, а не 5, что, как ты помнишь, имело тогда значение при поступлении в вуз. А второй раз... Я, уже учась в Москве, решил отнести свои стихи в редакцию журнала «Юность». Редактор, прочитав их, с сожалением посмотрел на меня и спросил: «У вас в школе по русскому языку какая оценка была?» «Четверка!» – честно признался я. «Оно и видно!» – произнес он, возвращая мне рукописи. В первые года два я еще не совсем избавился от своих украинизмов, потому, возможно, в каких-то (или каком-то) стихотворениях что-то звучало не совсем по-русски. Интересно, а если бы я ему сказал, что у меня по русскому пятерка, он какие слова произнес бы?
Впрочем, это было все же честнее, здесь редактор хотя бы сначала прочитал стихи, а потом мне их вернул, практически без комментариев. В другой же редакции я только открыл дверь, а редактор, едва глянув на меня, с зевотой, глядя на свою коллегу, сидевшую за соседним столом, сразу так и брякнул: «Когда уже все это закончится?» «Что это?» – не поняла коллега. «Ну, все это!» – он сделал неопределенный жест рукой, начав и кончив движение на моей персоне. Стихи он, конечно, взял – за это он все-таки получал зарплату. И сказал зайти через недельку-другую.
А как тебе другая история? Я в журнал «Иностранная литература» предложил на рассмотрение краткую аннотацию перевода мемуаров одного крупного деятеля Коминтерна, иностранного коммуниста, отпахавшего почти двадцать лет в ГУЛАГе. Рукопись понравилась, и мне редактор предложил перевести отрывки из этих мемуаров на свое усмотрение. Я с энтузиазмом взялся за эту работу. Мой перевод заранее поставили в план для публикации. Как сейчас помню, на апрель месяц. Я сдал рукопись вовремя, ее набрали, я даже гранки (тогда ведь еще компьютеров не было) прочитал и утвердил их. С нетерпением стал ждать выхода в свет четвертого номера. Но!.. В середине марта мне звонит редактор журнала и сообщает, что главный редактор в журнале сменился (это был Чингиз Айтматов, который вскоре уехал в какую-то страну послом), на его место пришел другой человек, а у него другие планы и весь четвертый номер забраковали, задержали и поменяли содержание. Под сокращение попал и мой перевод. «Все, чего я смог для вас добиться, – это, чтобы вам выплатили гонорар!» – утешал меня редактор. Кстати, сейчас это весьма известный писатель. Ну, разве это не невезение? Разве не неудача?
А вот тебе еще один подобный сюжет. Вот, смотри, точнее прочти, – Чадский протянул мне заранее приготовленные, лежавшие рядом с его кроватью на тумбочке два отпечатанных на машинке листа желтоватой бумаги.
Пока я читал, Надежда кормила мужа таблетками и смело сделала укол, словно заправская медсестра. А я вдруг подумал, сколько же за свою жизнь человек принимает внутрь себя яда, чтобы выжить. Ведь большинство таблеток – это самый настоящий яд, чему свидетельство – тысячи случаев летальных исходов после единоразового принятия слишком большого количества, казалось бы, безопасных в маленьких дозах лекарств.
Впрочем, жизнь вообще – это яд. Кто-то находит от него противоядие, кто-то нет. Для последних тогда жизнь превращается в мучение. Для одних – долгое, для других – короткое, но страшное.
Надежда начала кормить мужа уже легким куриным бульоном, помогая ему сесть в кровати поудобней. И здесь опыт у нее уже немалый, молча вздохнул я, и устремил взгляд на машинописные страницы. Письмо оказалось весьма интересным.
«Директору издательства
Политической литературы
тов. Полякову А.П.
Уважаемый Александр Прокофьевич, прошу Вас включить в план издания книгу «Югославия в борьбе с фашизмом. События и люди». В этой книге освещены основные события народно-освободительной борьбы народов Югославии в 1941-1945 гг. Впервые в Советском Союзе освещение этих событий дано не историком или писателем, а людьми, непосредственно участвовавшими в борьбе с фашизмом. Для написания книги использованы воспоминания, мемуары, письма таких выдающихся деятелей народно-освободительного движения, а позднее государственных и политических деятелей народной Югославии, как И. Броз-Тито, Э. Кардель, С. Вукманович-Темпо, Б. Кидрич, Р. Чолакович, И. Рибар, В. Дедиер, генералов и офицеров народно-освободительной армии Югославии (НОАЮ), Народных героев Югославии, а также рядовых участников войны и даже детей. И с этой точки зрения книга представляется особенно важной и нужной, так как в силу определенно сложившегося развития отношений между СССР и Югославией советский читатель был вообще в некоторой степени ущемлен в познании не только послевоенной истории этой социалистической страны, но и такого важного и трагического периода, как оккупация Югославии фашистской Германией и ее сателлитами, как зарождение, развитие и ход народно-освободительной борьбы под руководством коммунистической партии Югославии, во главе которой стоял Йосип Броз-Тито. А период этот интересен уже хотя бы тем, что Югославия – первая в оккупированной Европе (еще до нападения Германии на СССР) бросила перчатку фашизму, что в Югославии появилась первая в оккупированной Европе (даже раньше, чем в СССР) свободная от фашистов территория, освобожденная партизанами – Ужицкая республика, где проходил военный парад, посвященный годовщине Октябрьской революции. Период этот интересен еще и тем, что, помимо оккупации немецкими, итальянскими, венгерскими и болгарскими фашистами, была еще и оккупация собственной страны фашистами хорватскими – усташами.
Своевременность этой книги вызвана не только переменами, происходящими в нашей стране, но и позитивными изменениями на внешнеполитическом плане. Она являет собой пример укрепления политических, экономических, идеологических и культурных связей между двумя нашими странами. И в этом смысле книга призвана сыграть свою положительную роль в деле интернационального воспитания нашей молодежи, ибо в книге неоднократно подчеркивается дружба и тесная связь между югославским и советским народами, неразрывность развития хода народно-освободительной борьбы народов Югославии и Великой Отечественной войны народов Советского Союза, взаимосвязь боевых операций НОАЮ и Красной Армии.
Книга «Югославия в борьбе с фашизмом. События и люди» рассчитана не только на специалистов и историков, но и на широкие читательские массы.
С уважением, Чадский Павел Андреевич».
Я отложил письмо, взглянул на Чадского. А он уже следил за моей реакцией и был доволен, увидев удивление на моем лице. Между тем, немного отдохнув после приема лекарств и пищи, Чадский продолжил свой рассказ.
- Нормальный поворот, да? Письмо написано в начале августа 1991 года. Перед этим я несколько раз встречался с Поляковым, изложил ему концепцию своей будущей книги. Он ее утвердил, но сказал, чтобы доложить обо всем в ЦК ему нужно приложить письмо от автора (то есть от меня). Его ты только что и прочитал. Ты же, наверное, в курсе, что тогда добро (или недобро) на публикацию политической литературы давали исключительно в ЦК КПСС. А тем более, «Политиздат», как сейчас сказали бы, был под крышей ЦК. При этом он меня успокоил, что дал команду юристам подготовить со мной издательский контракт. Я уже насобирал несколько пачек нужных для книги фактов и фактиков, составил библиографию... Подписание контракта мне назначили на 21 августа, понедельник. А что случилось буквально накануне – 19-20 августа – известно всему миру. Так, эти проклятые гэкачеписты обломали мне весь кайф. Может быть, эта книга помогла бы мне пробиться к свету. Поэтому, когда уже Ельцин, по сути, реабилитировал и освободил из тюрьмы всех антигорбачевских заговорщиков, я готов был за это убить самого Ельцина. Разумеется, никакого гонорара я тогда не получил, а вскоре и само издательство «Политиздат» накрылось медным тазом.
Кстати, еще один раз Ельцин, алкаш чертов, поломал мне всю малину. Я тогда газету свою издавать начал мне нужен был спонсор. И я, вроде бы, нашел такого – президента биржи «Гермес». Тогда ведь, в начале девяностых, таких бирж было, как собак нерезаных. Так вот, договорились мы встретиться 4 октября, а год был 1993-й год. Ельцин тогда приказал танкистам стрелять прямой наводкой по Белому дому – в то время в нем заседал парламент.
Моя проклятая робость (или скромность) или честность не раз подводила меня в самый неподходящий момент. Так, те же украинизмы могли сыграть роль во время моей первой попытки поступления в МГУ имени М.В. Ломоносова. Сочинение (самый первый экзамен на филологическом факультете) я написал на четыре балла и если бы я сдал следующий (устный) экзамен по русскому языку и литературе на пять, возможно моя жизнь пошла совсем по другому пути. Я чувствовал, что принимавший экзамен по литературе (устный язык я уже сдал в той же аудитории, но другому экзаменатору) преподаватель почему-то симпатизировал мне. Может быть потому, что, как я выяснил во время беседы с ним он часто бывал в моем родном городе и тот ему явно нравился (а, может, он и сам оттуда родом). Видимо, размышляя, что мне поставить – отлично или хорошо, он возьми и спроси меня: «Вы заканчивали украинскую школу?». «Нет, русскую», – ответил я. И судьба моя была решена – мне не хватило в общем итоге двух баллов.
Впрочем, я горжусь хотя бы тем, что за свою жизнь, сколько бы мне не приходилось сдавать экзаменов, я ни разу не провалился – минимум три балла я имел.
А разве можно назвать удачей то, что я поступил в университет только с четвертой попытки?.. Ну и что, что без блата, сам? Кому от этого легче?
Учился я без напряга, без троек, даже повышенную стипендию получал (у нас на филфаке обычная «степуха» была 40 рублей, а я получал 46, хотя была еще более повышенная для круглых отличников в 50 рэ. Про ленинскую стипендию для будущих «краснодипломников» я уже молчу). Здесь, правда, помогала моя общественная работа – я ведь был профоргом курса.
На университет я, конечно, жаловаться не могу, если, конечно, не считать всей той несправедливости, о которой ты уже знаешь. Но ведь это отдельные случаи. Зато по окончании начались мои новые нерадости.
Поначалу все вроде бы складывалось не так уж и плохо – по распределению я попал в организацию, которая называется «Интурбюро». Это, чтобы тебе было понятно, такой себе «Интурист» только по профсоюзной линии, дочка тогдашнего ВЦСПС (Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов). Работал я там гидом-переводчиком. Зарплата не очень большая, зато поездки по всей стране, как ты понимаешь, за счет заведения, да презенты от моих туристов. Тогда ведь с простыми женскими колготками была страшная проблема: стоили они дорого – до десяти рублей, а рвались быстро (особенно доморощенные, советские, хотя такие появились лишь в перестроечные годы, да и то производили их в единственном месте – в подмосковном Клину, а от фабрики при этом исходила такая вонь, что даже пассажиры проезжавших мимо электричек заблаговременно, даже несмотря на жару, закрывали окна). Не каждая советская женщина с маленькой зарплатой могла себе позволить покупать их по нескольку пар в месяц. Выходили из положения просто: порвавшиеся — штопали, грязные — стирали. А если женщина под джинсы надевала колготки, то ее, как я слышал от женщин, и вовсе называли «пикантной». Так вот, в этом смысле моей Надежде повезло – она была обеспечена колготками (разумеется, импортными) на несколько месяцев вперед.
А потом одна беда за другой пошла – у меня случился инфаркт, из «Интурбюро» пришлось уволиться – по состоянию здоровья мне нельзя было пару месяцев ездить по городам и весям, а держать меня просто и платить зарплату никто не собирался даже во время всеобщего торжества так называемого «социализма». Тут, правда, мне повезло едва ли не впервые в жизни – у одной моей знакомой ее знакомый увольнялся из одной интересной организации и переходил в другую еще более интересную. Освобождалась вакансия как раз с моим языком. А поскольку туда не принимали абы кого с улицы, этот знакомый по просьбе моей знакомой замолвил обо мне словечко, меня пригласили на собеседование. Видимо, мое резюме и моя физиономия устроила кадровика, и меня пригласили на работу. А когда я еще узнал о зарплате почти в двести рублей, что по советским меркам было супер, я и вовсе обалдел. Организация была полузакрытого типа со строгими правилами, но поскольку я был всегда человеком довольно пунктуальным и к любой работе относился серьезно, меня это не пугало... Только, ради бога, не подумай, что речь идет о КГБ. Тогда и без КГБ хватало «почтовых ящиков» – я, всего-навсего, читал иностранную прессу и либо давал библиотекам разрешение на размещение этой прессы в открытый доступ, либо отправлял ее в спецхран.
Но... В последние годы своего правления, особенно после вывода советских войск из Афганистана и провозглашения «гласности», Михаил Сергеевич Горбачев решил, что цензурировать иностранную прессу нет никакого смысла, и контору, где я так удачно устроился и неплохо зарабатывал, прикрыли, предложив сотрудникам самим искать себе новое место работы.
Долго мне не удавалось никуда устроиться. Тогда ведь никакой биржи труда в современном понимании у нас не было: считалось ведь, что в первой стране социализма безработицы не существовало. Пришлось пойти на хитрость: позвонить заместителю директора одного научно-исследовательского института, но не от себя лично, а от имени заместителя директора своей бывшей конторы, и попросить трудоустроить своего бывшего, отнюдь не самого плохого сотрудника. Там я, правда, чуть не попался – зам директора НИИ оказался не лыком шит и возьми и спроси меня прямо: «А это не вы ли сами звоните?». Пожалуй, впервые в жизни я не впал в ступор от столь прямого вопроса, а довольно умело (по крайней мере, мне так тогда показалось) выкрутился. Меня пригласили на собеседование и предложили должность лаборанта с высшим образованием и оклад, едва превышавший сто рублей. Но выбора у меня особого не было – надо было кормить семью. Хотя, семью-то как раз в то время кормила жена – со своими удачными подработками, она зарабатывала порядка двухсот рублей. Но и моя сотня для поддержки штанов могла пригодиться.
Впрочем, я страдал от того положения, в которое попал. И сначала не понимал, почему ко мне сотрудники относятся как-то не так, хотя вроде бы женщины в отделе должны были радоваться, что их сугубо женский коллектив разбавил молодой, симпатичный (пускай уже и женатый, что для дам бальзаковского и более старшего возраста было как раз не принципиально) молодой человек. Понял я это только спустя чуть более полугода, когда в институте объявили конкурс на освободившееся место начальника соседнего отдела: уж я-то, думалось мне, со своим эмгэушным образованием да еще и будучи мужского пола, любого, точнее, любую за пояс заткну. Словом, написал программу, порасспрашивал у старослужащих о проблемах и как, по их мнению, эти проблемы можно решить и стал ждать часа «Х». Но коллектив выбрал не меня, а мою конкурентку, женщину скорее уже пожилых лет. Мне было обидно до слез. Что могла нового предложить сотрудница, давно уже здесь работавшая и вся впитавшая в себя ауру института и его традиции?
После собрания ко мне подошла женщина предпенсионного возраста, одна из тех, с кем я беседовал до написания программы, и тихо позвала меня к себе в кабинет.
- Вы особо не расстраивайтесь, Павел, – сказала она мне. – Вы еще молодой, найдете себя и другую работу и карьеру получше. Я-то как раз голосовала за вас, вы мне симпатичны, но жалею, что не предупредила вас раньше, хотя и понимала, что у вас не будет никаких шансов.
- Почему? – искренне удивился я.
- Потому что у нас никто не любит позвоночников.
- Кого? – не понял я.
- Ну, тех людей, которые пришли сюда по звонку сверху. Понимаете, одновременно с вами пришел по такому же звонку еще и замдиректора, к нему тоже относятся не лучше.
Я хмыкнул недовольно:
- Да, но при этом он пришел на руководящую должность, а я со своим высшим эмгэушным образованием на самую низкую.
Она лишь в ответ руками развела.
- В любом случае спасибо вам большое за то, что разъяснили мне обстановку.
Я все понял, но затаил обиду. Особенно радовалась моей неудаче (не знаю, правда, почему) одна девица моих, примерно, лет (как оказалось, она училась на моей же кафедре, только на год позже).
А буквально через пару недель после этого произошла новая трагедия – умерла моя мама. Так получилось, что в мае месяце она оформила пенсию, а уже в октябре сгорела – она страдала болезнью сердца и ревматизмом.
При этом, я чувствовал огромную долю своей вины в ее смерти. Дело в том, что за пару месяцев до этого она приехала к нам в Москву, на меня посмотреть и на внука, которого до этого видела только на фотографиях. Она тогда уже страдала сильной одышкой и еле двигалась. Я хотел положить ее в больницу, но она отказалась: вот вернусь домой и там лягу в свою, где меня все врачи знают. Я на этом и успокоился. Когда же мне сообщили о ее смерти, со мной случилась истерика.
После похорон, во время поминок, мне сказала тетка (мамина родная сестра): это она к тебе в Москву попрощаться ездила. Не знаю, если бы я был более настойчив, может быть и положил бы маму в Москве в больницу. Все-таки Москва есть Москва. Возможно, на год-другой и продлил бы ей жизнь.
Вернувшись с похорон, я решил, что больше в этом институте, в этом гадюшнике беспозвоночном работать не буду. И написал заявление по «собственному желанию». Куда же ты пойдешь, спросили меня женщины. Найду, что-нибудь, – ответил я. – Без работы не останусь.
И таки нашел. Пошел по журналистской стезе, устроился в одну московскую газету, точнее, в еженедельное приложение к этой газете – суть которого была в дайджесте статей из разных, в том числе и зарубежных СМИ. Поначалу вроде бы шло нормально, но пару лет спустя главный редактор основной газеты решил не окупавшее себя приложение закрыть. К тому же, был один инцидент с сотрудниками основного издания, которых я, как автор одного материала, хотел послать по адресу сделать пару фото. Но фотокорры послали меня по другому адресу, и я пошел на них жаловаться главреду. Тот, разумеется, тут же решил вопрос, а мне после этого сказал:
- Не надо быть рохлей. Мог бы и сам решить вопрос.
Слова эти меня задели и оскорбили. Я ответил, что я не рохля, а фотокорреспондентам не начальник, поэтому приказывать им не мог.
После этого я решил окунуться в собственный бизнес, создать издательство и издавать общеславянскую газету. Но нужны были деньги и сотрудники. Со вторым было проще: уговорил пару человек из той самой газеты, так же, как и я, оставшихся без работы, потом привлек нескольких своих однокурсников, а те уже подбирали себе людей сами. С первым было несколько сложнее. Я потыкался в несколько банков, представлял ответственным лицам свой бизнес-план. В двух банках мне просто сразу отказали, в одном обещали подумать. Но я так до сих пор и не знаю, подумали они или только пообещали, но тут, как говорится, пришла помощь, откуда не ждали.
Одна из журналисток, которая как раз пришла со мной из газеты, намекнула, что у нее есть один знакомый банкир и она готова дать мне его телефон, но при одном условии – если я сделаю ее заместителем главного редактора. У меня не было выбора, впрочем, подумал я, почему бы и нет — она опытный журналист. И я согласился.
Но лучше бы я этого не делал. Меня ведь предупреждали бывшие коллеги, что эта дамочка весьма коварна и мелочна в душонке. Срок возврата кредита, выданного мне ее знакомым банкиром, подходил к концу, деньги же больше таяли, чем прибавлялись. Реклама и розница приносили меньшие суммы, чем я надеялся. Я предложил банкиру реструктурировать долг, он сказал, что ему нужно подумать и посоветоваться с учредителями. Но в один прекрасный момент мне позвонили по телефону и с легким кавказским акцентом предложили как можно скорее вернуть взятые в долг деньги. Я ответил, что с управляющим банка договорился о реструктуризации кредита и в течение полугода я верну кредит.
- Мы не можем ждать полгода, хозяину деньги нужны срочно. Не вернешь за неделю, поставим тебя на счетчик.
Я по наивности своей тогда не особенно придал значения этой угрозе. Думал, так – побазарят и все, я же договорился с управляющим. Впрочем, жену и дочек все-таки сообразил отправить, от греха подальше, к теще на неопределенное время.
Кстати, управляющий (седовласый, немолодой уже армянин) оказался интересным человеком – узнав, что я какое-то (пусть посредственное) имею отношение к литературе, начал мне рассказывать, что у него дочка буквально месяц назад выпустила сборничек стихотворений, добавив не без довольной улыбки: «Правда, папа немного помог» (в смысле, заплатил издательству). Не мог ли бы я оценить его с критической точки зрения и поместить где-нибудь рецензию. Я сказал, что посмотрю, почитаю, подумаю. В это время в кабинете банкира раздался звонок, он взял трубку и, услышав с той стороны знакомый женский голос, прямо-таки расцвел:
- Вах, Маринэ! Как ты меня нашла?.. Представляешь, я тут в Москве осел, банком руковожу. Семью из Еревана сюда перетащил. Думаю, еще годик поруковожу, покомандую и на пенсию пойду. На заслуженный, так сказать...
Разговор у них был еще долгий, а я не знал, что делать — сидеть, слушать или раскланяться и уйти. Все-таки не люблю я слушать чужие семейные тайны. Мне, по крайней мере, это не интересно. Но пока я раздумывал и сомневался, банкир положил трубку и через пару минут мы с ним все же распрощались.
А через неделю в дверь моей квартиры позвонили. Я посмотрел в глазок, затем открыл дверь. На площадке перед дверью стояли три молодых, довольно накачанных среднего роста кавказца. «Павел?» – спросили они. «Да!» «А мы по поводу кредита – неделя прошла, когда вернешь деньги?» «Я же сказал, денег у меня нет сейчас, но кредит я потихоньку возвращаю». «Потихоньку нас не устраивает! Послезавтра мы тебя ждем в банке, с тобой хочет поговорить Мовлади». «Кто такой Мовлади?» «А вот придешь и узнаешь!»
Значит, думаю, у меня есть еще один день. И я его использовал для похода в милицию, в отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Рассказал там оперу все, как есть, а он мне: а вы разве не знали, что долги надо отдавать? Я ему в ответ: так я же и не отказываюсь отдавать, я только прошу несколько отложить дату возврата, но мне угрожают. Он мне опять: но с вами же ничего не случилось. Я ему: разумеется! Потому что, если бы что-то случилось, я бы сейчас не с вами, как говорится, беседовал, а лежал бы где-нибудь, и даже без белых тапочек, поскольку не успел бы их надеть.
Короче, дал он мне пару листов бумаги, сказал все написать, а на встречу с этим самым Мовлади взять диктофон. Диктофон я, конечно, взял, но включить его не было никакой возможности, ибо меня с двух сторон зажали двое из тех качков, который приезжали ко мне домой, а третий шел впереди.
Завели меня в кабинет управляющего, тот, разумеется, сидел в своем кабинете, но тихонько, согнувшись в кресле у стенки, а на его месте (управляющего) сидел, видимо, тот самый Мовлади. Армянин имел такой жалкий вид, что, как мне показалось, ему уже совсем расхотелось «поруководить, покомандовать» банком, а скорее бы уйти на тот самый заслуженный и, возможно, спрятаться где-нибудь подальше от этих ребят. Может быть, и в своей родной Армении.
Нужно отдать должное Мовлади, он со мной разговаривал довольно вежливо, не хамил, не оскорблял. Но настойчиво попросил вернуть деньги как можно скорее и предупредил, что поставил меня на счетчик, а вот эти парни, – он кивнул на качков, – будут за мной приглядывать.
Сразу после этой встречи, я направился в милицию, объяснил оперу, что беседу на диктофон записать не удалось, но я готов ее запротоколировать письменно. Он мне снова вручил лист бумаги. А потом произнес: проверили мы ваш банк, он действительно черный. Что значит, черный? – не понял я. «Ну, кавказцы его держат, чеченцы. Про махинации с фальшивыми авизовками слышали?» «Ну да!» «Вот их проводят как раз через такие банки, как ваш... Ладно, попробуем провести беседу с вашими чеченцами», – успокоил он меня в конце.
Видимо, все-таки беседа на парней Мовлади подействовала неплохо. По крайней мере, я их больше никогда не видел, а потом... через пару недель мне повезло во второй и, наверное, последний раз в жизни: Центробанк отобрал у моего банка лицензию. Соответственно, и свой долг я этому банку простил полностью.
Теперь вернусь к прежним баранам, то бишь, к своей газете. После того, как я отделался от банковского долга, лучше стало не намного: денег едва хватало – зарплата, печать, аренда... Пришлось урезать гонорары внештатникам, чем я вызвал недовольство не только их самих, но и редакторов, привлекших их к работе. Впрочем, я тоже не сидел без работы. Искал деньги, рекламодателей, спонсоров. И, кажется, нашел. Вышел на одну фирму с родственным названием. Занимались они купи-продаем всего: от овощей-фруктов и воды до детских гигиенических предметов фирмы «Джонсон и Джонсон». Поговорил сначала по телефону, затем лично с вице-президентом фирмы, кстати, доктором экономических наук. Мы друг другу понравились, нашли общий язык. Он сказал, что будет рекомендовать президенту подписать со мной договор. Затем перезвонил, назначил встречу с президентом для подписания договора о сотрудничестве. Я довольно потирал руки. И, то ли от радостного возбуждения, то ли от своей тогда еще предпринимательской наивности, оставил визитку президента этой фирмы на столе.
Но через пару дней, как раз накануне моего визита на фирму для подписания договора, у меня раздался звонок. Я снял трубку — звонил вице-президент. Я ему с радостью сообщаю, что с моей стороны к договору нет никаких замечаний, и я готов его хоть сегодня подписать. Но он меня тут же огорошил: «Подписания не будет. Президент дал отбой». «Как отбой! Почему? Что не так?» Тактичный вице-президент довольно долго молчал, затем спросил: «У вас работает такая-то?» «Да, – говорю. – Это мой зам». «Вот можете ее и поблагодарить за все. Она приезжала к нашему президенту и сказала, что не стоит подписывать с вами договор, поскольку вы довольно безответственный человек...». Ну и так далее. Я был взбешен! Как она посмела! И вообще – наверное, она полная дура, если решила рубить сук, на котором мы все сидели.
Так эта сучка после всего еще, как ни в чем не бывало, потребовала, чтобы я собрал редколлегию и дал полный отчет о финансовых делах фирмы. Это она у меня, единственного учредителя, потребовала отчет! В этот момент я и вспомнил, что меня предупреждали об ее коварстве. Разумеется, я собрал редколлегию, на которой объяснил людям, что произошло и по чьей вине, и заявил, что, в связи с неопределенной ситуацией в финансовом смысле, ближайший номер мы выпускаем, а затем я закрываю фирму. При этом попросил вычеркнуть из выходных данных фамилию этой деятельницы и вообще не допускать ее до верстальщика, предупредив, что, если она по этому поводу поднимет хоть малейший визг, я в этом последнем номере дам про нее заметку.
Конечно, визг она подняла, но на это уже никто из сотрудников не обращал внимания.
Вот так и закончилась моя последняя предпринимательская деятельность. Почему последняя? Потому что первую попытку стать бизнесменом я предпринял, еще работая в той самой московской газете. Один мой знакомый оказался начинающим предпринимателем (как тогда говорили - кооператором) и предложил мне подзаработать – он, якобы заключил договор с некоей ЮАРовской фирмой на поставку шелковых платков аж из самой Южно-Африканской республики. Ну, и предложил мне взять на реализацию для начала с десяток этих самых женских платков самой разной расцветки. Назвал мне свою отпускную цену. Добавь семь-десять рублей и у тебя эти платки женщины расхватают «на ура». А я же тогда в бизнесе ни в зуб ногой. Никаких договоров мы с ним не заключали – все на честном слове. Ну, принес я эти платки в редакцию, стал потихоньку предлагать их женщинам, они подходили ко мне, смотрели. Да, купили пару-тройку. А потом одна сотрудница сказала, что она такие же платки видела в универмаге, но дешевле, чем я предлагаю. Разумеется, она поломала мне всю торговлю. Я вернул платки знакомому, да еще и высказал ему претензию по поводу цены. Он смутился и извинился.
А я решил, что будет спокойнее мне работать на чужого дядю или даже тетю...
8.
- Я смотрю, твой Чадский не любит Ельцина, – улыбнулся я. – Или он, человек старой закалки, исходит из принципа, что интеллигент всегда должен оппонировать власти?
Мы с Надеждой встретились в очередной раз у нее дома. Меня даже жена ревновать начала, да и самой Надежде, по ней было видно, уже становилось неловко. Но что поделаешь, сама ведь попросила меня помочь. И я увлекся творчеством Чадского.
- А ты его, что ли, любишь? Я считаю, что это именно он, с его стремлением к личной власти, а не Горбачев, развалил Советский Союз. Он же на троих с Кравчуком и Шушкевичем в Беловежской пуще, нажравшись зубровки под зубрятину, денонсировал союзный договор...
- Ну, у него было полно и других грешков, – хмыкнул я.
- Согласна! Но этот, по-моему, перекрывает все остальные.
- Я-то как раз считаю самым большим грехом Ельцина не этот, а, скажу так, неудачный поиск преемника...
После этих слов Надежда даже оглянулась, будто забыв, что находится у себя дома. А потом вдруг улыбнулась.
- Слушай, Витя! Я тебе сейчас одну штуку принесу. Ты вот уже читал одно письмо Чадского в газету «Правда» в эпоху Брежнева. А он не так давно еще одно письмо написал, теперь уже в Кремль и сам понимаешь кому. Правда, в отличие от того письма, это он никому не отправлял, хотя читал его вслух внуку Мирончику.
Юля записала на телефон, старшая моя. Так сказать, Письмо внука дедушке в Кремль. Я даже не ожидала от Павлика такого. Он, оказывается, все еще в своем репертуаре, в смысле недовольства властью. Письменных оригиналов дочка, правда, не нашла. Может Павлик забрал от греха подальше, а может и вовсе уничтожил.
Она на некоторое время ушла, а затем вернулась, держа в руке несколько листов бумаги с выведенным на нем текстом.
- Вот! Я с телефона на бумагу перенесла. Помнишь знаменитое чеховское письмо Ваньки Жукова на деревню дедушке. Это то же самое, только в современной интерпретации, да еще с учетом политических веяний. Почитай, мне кажется, очень интересно.
Я взял текст и тут же прочитал заголовок. Поднял глаза на Надежду, она снова улыбнулась и стала разливать чай в две большие чашки, приговаривая: понимаешь, у нас два хороших сервиза, хотела их подарить дочкам, а они мне: мам, сейчас уже из таких маленьких чашек никто не пьет. А сами наливают себе чай в поллитровые чашки, а потом половину допить не могут – или прямо в чашке оставляют, или просто выливают.
Я слушал ее в пол-уха, поскольку углубился в чтение.
В Кремль дедушке
Здравствуй, дедушка Вова!
Пишет тебе Ванька Жуков, тот самый мальчик, которого ты привсенародно, задрав футболку, поцеловал в пупок. Это когда ты, дедушка Вова, приезжал в наше Захолустье, чтобы лично разрулить ситуацию, которую почему-то никак не мог разрулить поставленный тобой мэр.
Кстати, меня все после этого просили этот пупок показать, а иные даже говорили, что вокруг него видели какую-то нимбу. Правда, что это такое объяснить не смогли.
Так вот, дедушка, я тебе чего пишу-то. Пожаловаться хочу на моих папку с мамкой. Мы ведь до твоего приезда в наше Захолустье жили совсем не плохо, а после того, как ты мне пупок-то поцеловал, и вовсе перестали себе в чем-то отказывать. Смотрели на тебя по телику и радовались и за тебя, и за себя, родненьких: то ты со стерхами летаешь, то тигриков по головке гладишь, а то какие-то черепки со дна морского таскаешь, как Черномор какой. А теперь вот и «Крымнаш!» и «ДаешьНовороссию!». И вдруг ХРЯСЬ – и не пойму ничего!
Я говорю папке с мамкой: «А чёй-то мы давно красной рыбкой не лакомились!» А они ейным хвостом мне в харю тычут: на, говорят, полакомься! А чем лакомиться-то, ежели там, окромя хвоста да скелета рыбьего, ни мяска ни даже чешуйки какой не осталось? Ладно, говорю, нету сёмги, так давайте хотя бы устрицами побалуемся. А они мне опять: всё, нету устриц! Белоруссия перестала нам их поставлять!
Они, видать, меня совсем за дурака держат, а я не дурак, я в школе хорошо учусь. И мой любимый предмет – окружающий мир. А там, в учебнике четко написано, что устрицы, прежде чем их подают на стол, в море плавают. Дедушка Вова, а ты на какой-нибудь карте видел, чтобы в Белоруссии море было? Вот и я не видел. А когда я начал возмущаться тем, что они, папка с мамкой, перестали всякие другие деликатесы покупать, даже фрукты с овощами меньше есть стали, к которым я очень привык, они мне отвечают, что теперь вместо деликатесов и овощей ты, дедушка Вова, покупаешь для наших солдатиков какие-то грады с буратинами, чтобы мочить укропов. Ну, точно, они меня даже не за дурака, а за полного идиота держат! Как же можно укроп замочить в Буратине, он же деревянный? Ну, град еще ладно – он, когда растает, из него вода получается. И потом, я же понимаю, дедушка, что укропа невозможно съесть в таком количестве, в каком, как они мне говорят, ты на них деньги тратишь. Я теперь боюсь у них даже про масло сливочное спрашивать, чтоб его на корочку хлеба намазать. Я теперь знаю, что они втихаря могут мне, вместо масла, подсунуть бутерброд с маргарином.
Словом, дедушка Вова, я им поставил ультиматум: или они меня продолжают кормить, как и прежде, или я уеду жить к тебе, в Кремль. Так они мне на это знаешь, что ответили? «Пусть тебе твой дедушка сначала денег на билет вышлет. А то у нас кончились»! А у тебя, я знаю, по телику слышал, денег столько, что ты даже не знаешь, сколько тебе платят. Вот я тебе поэтому и пишу. Забери меня отсюда! А еще лучше, если снова приедешь в наше Захолустье, зайди к нам в гости. У меня есть сестренка младшая, а у нее тоже пупок имеется. Может опять, после твоего поцелуя жизнь моя наладится? Уезжать из Захолустья все же не хочется, здесь мамка с папкой под боком все время. Хоть и ругачие они стали в последнее время, с ними мне как-то спокойнее.
Твой любимый Ванька Жуков.
Дочитав до конца, я сначала посмеялся, а потом немного, мягко выражаясь, офигел: за эту письмецо и сам Чадский может оказаться там, где Ходорковский варежки шил. Впрочем, ему-то уже ничего не страшно. А вот Надежда...
- Ты кому-нибудь еще это показывала? – поинтересовался я.
- Я-то никому не показывала, – вздохнула она. – Но кто-то из моих запустил это в интернет.
- Это уже веселее.
- А знаешь что Мирончик, внук наш, у дедушки спросил, дослушав до конца? «Дедушка, ты что либерал?» Представляешь, какие слова уже десятилетний малец знает.
- Ну, я думаю, он не только такие слова знает. Сейчас дети очень продвинутые, – ответил я и тут же поинтересовался:
И что же на это Павел ответил?
- Он сказал: Я просто трезвомыслящий человек с адекватной оценкой действительности.
9.
Увидев меня в очередной раз, Чадский поманил меня к себе пальцем. Я удивился. Обычно он реагировал на мой приход как-то вяло. Я подошел к нему, хотел было, как обычно в таких случаях, спросить про здоровье, но вовремя сообразил, что в данном случае это было бы слишком бестактно. К тому же, не только со слов Надежды и своими глазами я видел трагические изменения в его состоянии. Чтобы как-то приободрить Чадского, я поспешил обрадовать его:
- Привет, Павел! Хочу тебя обрадовать: я договорился в одном толстом журнале (пока не скажу, в каком, чтобы не сглазить) о публикации небольшой подборки твоих стихов.
Его лицо оставалось без каких-либо эмоций.
- Спасибо, конечно, Витя, но сейчас меня это уже практически не волнует никак. Слишком поздно...
Он помолчал немного, облизывая пересохшие и растрескавшиеся губы. Потом поймал мой взгляд и зашевелил губами.
- Ты, это, скажи мне – пьесы мои прочитал?
Ну, брат, значит, не так уж тебе и безразлично, раз спрашиваешь, – ухмыльнулся я про себя. Подошел к нему, сел на стул, стоявший у края кровати.
- Прочитал, – по его взгляду было понятно, что он ждет моего вердикта, и я с ответом тянуть не стал.
- Сюжет, фабула, сами пьесы – все нормально. В стиле Вампилова, Арбузова. Но, Паша, сейчас такие не ставят в театрах. Ни один режиссер за них не возьмется. Время бытовухи ушло. Лет тридцать назад это бы прокатило...
- Так они тогда и были написаны, – хмыкнул в ответ Чадский.
- А ты тогда не пытался их куда-нибудь пристроить?
- Ну, как не пытался... Даже через одного знакомого директора литчасти...
Чадский попытался было махнуть рукой, но получилось это очень неуклюже, в результате резкого движения Чадский даже поморщился от боли.
- У меня и с детективами произошла почти детективная история. Решил я помочь издательствам выпустить макулатуру – написал пару детективов, объединил их общим местом и одним и тем же главным героем... Ты же знаешь, сейчас издательства, как телевидение, сериями книги печет.
Я согласно кивнул.
- Ну, так вот. Позвонил в одно издательство, уж и не помню, в какое точно. Главное, что я предварительно узнал, что оно выпускает детективы. Соединили меня с главным редактором. Я ему, мол, так и так, написал я детектив, хотел бы предложить... И знаешь, что он мне ответил? Мы, типа печатаем только детективы, написанные женщинами. Я даже офигел поначалу. Потом спрашиваю: это что ж за дискриминация такая по половому признаку? А он: извините, у нас такая специализация. Хреновая, говорю, у вас специализация. Баба какую-нибудь белиберду одноразовую напишет, вы ее опубликуете, а серьезный детектив побоку. Сказал я и швырнул трубку. Рискнул еще раз, в другое издательство отвез рукопись самолично. Мне сказали, читать будут два-три месяца, если рукопись понравится, мне позвонят... Вот я до сих пор и думаю, то ли еще не прочитали, то ли телефон мой потеряли.
Чадский улыбнулся. А я тяжело вздохнул.
- Могу тебе сказать, Паш, что раньше решение о том, выпускать книгу или нет, принимал главный редактор издательства, а сейчас – либо маркетолог, либо руководитель отдела продаж. Рынок. Капитализм.
- Какой, на фиг, у нас в России капитализм! У нас и социализма-то никогда не было, и капитализма не будет. Помнишь, в советские времена была такая песня: «Раньше думай о Родине, а потом о себе»?
- Конечно, помню.
- А сейчас наши власть и бабки имущие думают сначала о себе, а родина у них там, где их бабки хорошо спрятаны.
- Я с тобой полностью согласен. А что касается макулатурщиц от литературы, всяких там донцовых-дашковых, я тут не так давно сцепился с одной из таких. Она мне: что вы за писатель, широко известный в узких кругах. Ваши книжки в магазинах не раскупают, а мои ждут-не дождутся. Как издатели, так и читатели. Вы, вон, даже работать должны, так как гонораров издательских вам даже на жидкий суп не хватит. Я ей говорю: да просил я тут одного вашего читателя рассказать мне, о чем ваша книжка. Ну, пересказать сюжет. Он минут пять репу чесал, даже главных героев назвать не смог. То есть, прочитал и тут же забыл, о чем. Пока вы в силе, пока приносите издательствам прибыль, вас печатают, а помрете – ни полного собрания сочинений, ни упоминания в истории русской литературы. Ну, разве что одна фамилия в ряду таких же, как вы, детективщиц. А она мне отвечает: а вы уверены, что после того, как вы помрете, издадут полное собрание ваших сочинений? Ну, почему же, говорю, после того, я надеюсь, еще при жизни его увижу. Худо-бедно ли, но один мой роман уже выдержал второе издание. При этом, его же рекомендовали в качестве дополнительной литературы на историческом факультете МГУ.
- Ну, и чем же спор закончился? – Чадский прослушал мой диалог с явным интересом.
- Да ничем! Я после этого развернулся и ушел.
- Как вы тут, ребята? Помощь моя не нужна? – я, видимо, серьезно распалился и говорил на повышенных тонах, поскольку в комнате неожиданно появилась слегка удивленная Надежда в немного испачканном переднике и с кухонным ножом в руках.
- Все нормально, Надюш. Мы тут общаемся, – ответил я за Чадского, давая ей понять, что ее муж хочет сказать кое-что важное, но в ее присутствии говорить не будет.
Надежда поняла меня и, кивнув, снова исчезла. Немного помолчав, Чадский произнес:
- Я тебя, Витя, собственно, позвал... Хочу продолжить о своих неудачах... Нерадостях жизни, так сказать... Не хочу, чтобы это слышала Надя... Хотя... она и так это знает, разумеется... В общем, у меня и с детьми не особо-то радостно получается. Я как-то было спросил старшую, счастливое ли у нее детство было, а она мне: «Ладно, пап, проехали!» Мне так обидно стало... Понимаешь, я ведь дочек своих люблю, с детства души в них не чаял. А они. Я не про себя сейчас говорю. Сейчас я уже труп... живой, – увидев, что я хотел запротестовать, Чадский лишь поморщился. – Не перебивай, пожалуйста. Мне и так тяжело говорить. Да, я иногда бывал с ними груб, может быть даже жёсток, когда уставал или меня доканывала очередная неудача. Но душу в них вкладывал. А они, когда разъехались, звонили почему-то только матери. Да, спрашивали про меня, про мое здоровье, рассказывали про свои успехи или неудачи, приглашали нас к себе, но... понимаешь, не напрямую, а через мать. Будто не знают моего телефона. Мне всегда это было так обидно.
Помню, как-то один мой знакомый бизнесмен, в лихие девяностые организовал Школу юного предпринимателя. Детишек бизнесу обучал. Я не знаю, как у него это получалось, но, раз родители записывали к нему своих отпрысков, значит, кое-чему он их учил. Но я не об этом. Однажды он сказал мне, что на все лето арендовал рядом с Анапой бывший пионерский лагерь для своих учеников и вдруг мне предложил: ежели хочешь, можешь свою дочку отправить в лагерь. За треть цены, только билеты туда-обратно оплати. Видя, что я как-то неохотно на это среагировал, он меня успокоил. Я и свою дочку отправляю, и сам вместе с женой еду. Не волнуйся, твоя будет под нашим присмотром. Я посоветовался с Надей, и мы решили, что дело стоящее, раз за ней будут присматривать. Во-первых, она ни разу не была ни в каком лагере, ни на море, а ей уже четырнадцать. Да и цена вопроса нормальная. Короче, отправили мы старшую, а Надя с младшей уехала на дачу. А когда дочка вернулась из лагеря, она чуть ли не на вокзале заявила матери: мамочка, если ты чего-нибудь не знаешь о сексе, спроси меня. Мы оба чуть не отпали. Потом я узнал, что она там якшалась с шестнадцати-семнадцатилетними юнцами и юницами и, естественно, никакого присмотра со стороны моего знакомого и его жены за ней не было. Я на него обиделся. Правда, ничего ему не сказал, но общаться с ним практически перестал.
Да и с младшей получилось не лучше. Она у меня красавица. А я любил иногда шутить с Надей про какую-нибудь нашу общую знакомую: мол, не был бы женат, влюбился бы в нее. Ну, и однажды возьми и скажи это дочке. А ей тогда тринадцать, что ли было. Мне потом Надя рассказывала, с какими испуганными глазами она к ней пришла и пожаловалась на меня: мама, ты знаешь, что папа сказал?... Надежда засмеялась, объяснила ей, что это я так прикалываюсь, шучу. Но, видимо, осадок у дочки остался – не очень мы с ней ладили.
А тут еще старшая психовала, что я ее, четырнадцатилетнюю, заставляю ложиться спать одновременно с одиннадцатилетней младшей в девять часов...
Короче, давай на этом закончим, Витя. Устал я. Помереть скорей хочется. Надеюсь, там, – он кивнул головой в сторону потолка, – мне будет спокойнее и радостнее... Ты же знаешь мою любимую шутку? Старость — не радость, а средство передвижения к богу.
10.
Было понятно, что Чадскому осталось жить недолго. Черный плащ седой старухи с косой будто витал последнюю неделю над домом Чадского. Надежда ходила мрачная, с черными кругами под глазами от множества бессонных ночей, проведенных у постели мужа. Она похудела и осунулась. Я считал лишним тревожить Чадских, но меня тянуло к этой семье каким-то неведомым магнитом. И сам от этого тоже стал мрачным и нервным, будто предчувствие смерти коснулось и моего тела.
Я старался быть незаметным помощником у Надежды, молча выполнял все ее просьбы, в том числе искал нужные (но уже бесполезные) лекарства. А потом, наконец, приехали обе дочки Чадских. Надежда вздохнула свободнее, подошла ко мне:
- Спасибо тебе, Витя. Мне уже неудобно просить тебя о чем-нибудь. Вот, дочки приехали… Помощницы.
- Какие глупости, Надя. Я искренне вам помогаю. Тем более, ты же знаешь, что я к тебе в свое время довольно неровно дышал. И до сих пор питаю к тебе самые дружеские чувства.
Она изобразила на своем измученном лице подобие улыбки и благодарно похлопала меня по предплечьям.
Я впервые увидел их дочерей: красивые молодые женщины с печальными лицами еще более печальными глазами. Они больше утешали мать, чем жалели отца. С ним-то уже было все понятно. Мне стало неудобно. Я почувствовал себя лишним, собрался уходить, но Надежда остановила меня.
- Не уходи, пожалуйста. Павлик привык к тебе. Каждый день почти он спрашивает: а Виктор будет или нет?
Через несколько дней Чадскому снова стало плохо, боль проникала к самому мозгу. Он закрыл глаза, стиснув зубы. Он подозвал к себе жену. Взял ее ладони в свои холодеющие руки, долго, почти не моргая, смотрел на нее, стараясь запомнить каждую морщинку на ее уставшем лице.
- Прости меня, Надюша, родная. За все, за все.
- Не выдумывай, Паша, – дрожащим голосом произнесла Надежда. – Все у нас с тобой было хорошо. И будет все хорошо.
Он слегка покачал головой.
- Я был не очень хорошим мужем, видимо, неважным отцом. Словом, неудачником во всем. И лучшее, что я сейчас могу сделать, это быстро помереть, чтобы вас всех не мучить заботами обо мне.
Надежда разрыдалась, положила голову на грудь Чадскому, обняла его иссохшееся тело. Дочери подошли к родителям, присел рядом. Обе глядели на отца с выступившими на глазах слезами. Он слегка поднял обе руки и дочери, каждая, взяла в свои руки холодную отцову ладонь.
- И вы, дочки, меня простите… за все. Я вас очень любил и всегда страдал сам, когда причинял вам какие-то неприятности или делал больно…
- Глупости, папа! Ты никаких неприятностей нам не делал, – сказала старшая.
- Мы тоже тебя любим, и всегда любили, – добавила младшая, и они обе также зарыдали.
Чадский лежал, не шевелясь, не открывая глаз и слегка морщась от боли. Наконец, негромко произнес:
- Ну, вот и все, и кончился твой век –
Пустой, смешной, ненужный человек.
Чем был ты на земле? О чем мечтал?
Исполнилось ли то, чего ты ждал?
А если нет, не все ль тебе равно?
Жить дважды никому не суждено.
Он умер так спокойно, что женщины даже не поняли этого. И лишь когда он пару раз не откликнулся на их зов, все стало понятно. Я сразу же ушел: терпеть не могу женские истерики.
Нерадость жизни писателя Чадского
© Copyright: Виктор Юнак, 2019
Свидетельство о публикации №219031601885
Свидетельство о публикации №219031601885
Рецензии