Али

       рассказ
    
         Он уже понимал, разговор подходит к концу, и закончится скорее всего ничем. Кафе, конечно, респектабельное, ничего не скажешь, но сюда его не примут. Как и везде, пошли отговорки, мол, работников у них достаточно, а он – инвалид, тем более, у него нерабочая группа.
  Али и не надеялся на распростертые объятия. Уходили недели, месяцы  прежде, чем ему везло, и он отыскивал работу по силам. Однако устроиться на постоянной основе не получалось – те же недели, месяцы, и опять воля, опять безденежье, существование на воде и хлебе. Тоска. А там и спиться недолго, превратиться в бомжа. Советские годы вспоминались с теплом. Такому, как он, безногому или безрукому можно было прожить, всего-то собирая пустые бутылки из-под алкоголя или «молочки» и сдавая их в пункты приема. Теперь бутылки пластмассовые, они ничего не стоят. Остается с утра и до ночи таскаться по свалкам, по помойкам, выуживать баночки из-под пива, медные провода, детали от телевизоров, свинец из разбитых аккумуляторов и нести все это в «Цветмет» за сущие копейки.

     - Вы думаете, я не смог бы сидеть у входа в кафе? – пытался он убедить директора, заметно уже полысевшего в темени, но еще моложавого и полного достоинства, как будто сошедшего из сказок «Тысячи и одной ночи» сына ширазского востока с копешками  длинных, черных, точно вымазанных маслом волос, ниспадающих на воротник костюма, как у какого-нибудь народного артиста, полного, с крупным, горбатым носом на оливковом лице,  одетого с иголочки и в какие-то моменты демонстративно ленивого.

     - Вы думаете, я не смогу поджаривать курицу-гриль или продавать пирожки, беляши, самсу? У меня есть опыт: я  работал на Зеленом базаре, на барахолке. Для этого не требуется быть исключительно здоровым. А у меня нет только ноги. Понимаете – ноги… Но у меня есть протез, а руки, взгляните на мои руки. Я ими все могу.

     И он начал показывать руки, заголяя их по локоть, крепкие, трудовые, по-мужски перевитые жилами, на которых он таскал свое увечное тело.

     Казалось, директор слушал его внимательно, временами склоняя в задумчивости коричневое продолговатое темя в редких вьющихся волосках, притрагивался кончиками смуглых пальцев к бриллиантовым запонкам на манжетах, как будто желая удостовериться, здесь ли они, его бесценные запонки, вскидывал вверх бритый оливково-синий подбородок, широкие смоляные брови, и в его темных, выкаченных  на пришельца глазах, которые иногда взглядывали действительно с интересом, казалось, наконец, созревало то единственное желательное  решение, на которое посетитель уже и не надеялся.
 
     Но вдруг он откидывался на спинку кресла, скучно и долго разглядывал массивную золотую печатку на толстом волосатом пальце, поднимал глаза на Али и говорил:
 
     - Дорогой, что я могу? Надо подумать. Жалко, у вас нерабочая группа. Как жалко!.. Хороший специалист всем нужен…
   
     Хотя в голове у него вертелось совсем иное: «Не понимает. Простых вещей не понимает. Кому  нужен такой работник у входа в кафе?! Ничего себе – рекламка! Будет он мне тут хромать с палкой под дверью!»
 
     Кафе было закрыто на перерыв. Большой и богато убранный зал готовили к предстоящему вечеру. Мыли полы, проветривали, протирали стекла. В приоткрытую дверь директорского кабинета, сияющего дорогой мебелью красного дерева и мягко, толсто  выстланного ковроланом, струился из зала прохладный, проникающий с улицы воздух. Неслись тонкие запахи ароматизаторов, хлорки. Слышалось, как в гулком полупустом пространстве где-то за стенами двигали столы, стулья. Потренькивала посуда, которую, видимо, разносили. Летали отдаленные голоса персонала, перекликающиеся с мелким и путаным эхом. Из кухни то и дело тянуло чем-то невообразимо вкусным, - видимо, жарили мясо - филе или рагу на чесноке, на луке.  Пахло тушеными овощами,  уксусом и вроде бы лагманом и, смутно казалось, какими-то винами.
 
     - Сеймур Мамедович, приехали! – выпалила толстая, боевитая  женщина, внезапно возникшая в проеме двери, то ли вся основательно вымокшая, то ли необычайно сопревшая на кухне или на мойке, с горящими жаром щеками, в мокром и грязном переднике, тесно облегавшем ее полную грудь и не менее полный выдающийся живот.
   
     - Хм, уже? – удивился директор и нехотя встал. Потом нехотя задрал голову, закатывая под вьющиеся смоляные брови крупные, темные сливины глаз, повертел подбородком, подтянул под синие, пухлые, основательно выбритые мешочки кожи полоску белого воротничка, узел галстука, потом расправил и пригладил обеими руками полы дорогого костюма, брызнувшего огненными искорками.
   
     - Ну что ж!.. Ах да, Оленька, - взглянул он на женщину, - проводи человека к выходу… Да нет, не к главному, не к главному! – поморщился он от досады крупным, тяжелым носом с толстой горбинкой. – К себе, назад, назад, через посудомойку!
 
     Выйдя за дверь, к которой его поспешно провели длинным и тускло освещенным коридором, Али, рослый и худой, костлявый, с ранними сеточками морщин на блеклой и посеревшей коже разочарованно вытянутого лица, оперся тяжело на палку, отчего  правое плечо его высоко и угловато поднялось, и, сутулясь, сошел с единственной засаленной дочерна ступеньки.
 
     Было довольно прохладно. Из тепла помещения – и тут же на воздух. Подуло сырым и на мгновенье пробравшим насквозь ветром. Угрюмо, громко покрикивали вороны. Слишком громко, чтобы не привлечь внимания. Как будто где-нибудь в поле. Али огляделся. Пространство двора, не очень обширное, но и не маленькое, со всех сторон обступали серые бетонные плиты забора, а в дальнем углу, под голыми и мрачно уходящими в небо тополями толпились контейнеры, полные кухонных отбросов. В них-то и возились эти большие, сытые и покрикивающие во все горло птицы.
 
     Али  приподнял воротник линялой старенькой куртки и, придерживаясь о стенку, опустился на лавочку, вкопанную за крылечком. Хотелось есть. Представилось, как в эти самые минуты люди по городу усаживаются за обеденные столы, шумными, жизнерадостными толпами заполняют столовые, закусочные, лагманные, а у него ни копейки, ни единого медяка. Вечером, когда стемнеет, можно сходить в «Вагоноремонтный». Там хорошие охранники: позволяют пошариться в отходах. Было обидно. Обветренные губы его тронула усмешка. Он глубоко и с раздражением вздохнул, полез в карман и вытянул тощую, помятую пачку сигарет. Дым показался горьким, с полынным привкусом. Во рту бродила какая-то отвратительная сахарная слюна, и он сплюнул, психованно растер по асфальту наконечником палки. «Ну, - сказал он себе, - куда же теперь?»

     Двор был запущен, в высохших и поломанных былинках травы, пробившейся еще летом из трещин в продавленном асфальте, в осколках битого кирпича – бурых, черных, в грязно-коричневых слежавшихся листьях, в камнях.  Под забором и  ржавыми битыми  подножиями  контейнеров лежали осевшие горки снега - грязные, ноздреватые, как будто посыпанные золою. Мрачно, пустынно, как будто затянутое ходившими в глубине дымами, вставало над деревьями серое и повсюду однообразное небо.

     Он подумал о матери. Пока она была жива, было полегче. У обоих пенсия. Одна уходила на оплату квартиры. Другую, как можно, тянули…

     Вспомнилась ночь, которой, казалось, конца не будет. Та самая, когда она покинула его, покинула этот безрадостный и несправедливый мир, где одним – все, другим – ничего. Вспомнилось бессилие перед чем-то жутким и неотвратимым, перед чем-то совершенно непостижимым, что сотворилось той ночью.
 
     Она лежала на боку, лицом к стене, и беспрерывно стонала в каком-то мертвом и не пробуждаемом забытьи - то тихо, едва слышно, то громко, и иногда настолько громко, что в ночной тишине, когда, казалось, весь мир был объят каким-то пронзительным и звенящим покоем, ему начинало чудиться, что от стонов ее сотрясается весь дом, все три этажа их старой хрущевки. И он, перепуганный, тряс ее за плечо, пытаясь вернуть ее из этого жуткого и бесконечного сна, выяснить, может, что-нибудь надо, может, подать ей воды или что-нибудь из лекарств, которых на табуретке у ее кровати  в бумажках и скляночках скопилась порядочная куча и в которых он ничего не смыслил. Но она не просыпалась, и его начинала бить дрожь; тихая и смутная тоска, предчувствие чего-то неотвратимого, страшного овладевали его чувствами, а  ответом на все его старания были все те же стоны  -  жалкие, словно лепет младенца или же вдруг срывающиеся в крики. Или же дикое, бессвязное бормотанье наполняло комнату и вдруг перерастало в вопли, мятущиеся и отчаянные, как если бы там, во сне, ее истязали, мучили, не позволяя ей вырваться, как из оков, из темных и неведомых закоулков гаснущего ее сознания, куда, казалось, ее затянуло, как в бездну, как в непроходимые болота.
 
     На грани безумия  бросался он то за водой, то трясущимися  руками принимался перебирать лекарства: таблетки, склянки, - ничего не соображая, не понимая, что же он ищет, зачем, то, постукивая палкой, тащился  к телефонному аппарату.
 
     Скорая помощь приехала незамедлительно. Это был уже третий или четвертый вызов за последние сутки.
 
     - Агония, - немногословно определил солидный, широкого сложения мужчина в белом халате, лишь только взглянул на нее. –  Померьте давление, - обернулся он к спутнице, медицинской сестре, совсем еще юной, походившей на школьницу. - Хотя, может, уже и не стоит…
 
     Али торопливо пододвинул стул.
 
     - Двадцать на пятьдесят, - сказала сестра с тихим и безнадежным выражением на миловидно лице.
«Так мало?» - подумал он.
 
     - А может, попробовать повысить? – сказал Али. – Уколом каким-нибудь или кофеином, к примеру.
Оба взглянули на него, как если бы он был помешанным.
 
     - Через час – полтора  можете вызывать ритуальщиков, - произнес врач. - Они работают круглосуточно. А утром – к участковому.
 И ушли, сверкая в электрическом свете белизною одежд и металлом не понадобившегося инструментария.
 
     Али уже и не помнил, как после накручивал телефонный диск, как приотворил заранее дверь, освободив ее от радостно, звонко, на весь подъезд щелкнувшего замка. Потом провалился в кресле, и все, что происходило после, происходило, как будто в тумане. То ли он задремал, то ли ушел глубоко в думы, но в какой-то момент его поразило, что он не один, и когда он поднял голову, то в кресле напротив, в котором любила отдыхать его мать, в тусклом, зеленоватом свете торшера увидел некоего развалившегося в нем  человека – огромного, сумрачного, с непомерно раздувшимся брюхом, в черном и тесно облегавшем его костюме, поблескивающем глянцем, в черной рубашке. Жирные, отвислые складки его горла подпирала белая, как снег бабочка. Лицо его было неподвижным и как будто бы налитым, как винная ягода, мутными и точно остановившимися в нем соками. Али содрогнулся, почувствовал, как повеяло дыханием смерти, по спине его пробежал холодок, откуда-то из неведомых кладбищ, казалось, взметнулись и понеслись звуки похоронного марша, представились сырые, черные ямы, трепещущая листва, и в листве этой запутавшиеся и освещенные луной полумесяцы, кресты, согнувшиеся как будто бы под страшной тяжестью, а тот, что напротив – был не из мира людей, а из мира потустороннего, мира тьмы и молчания, куда только что ушла его мать, что он - агент того мира и явился теперь и за ним. Удивляясь отсутствию в себе всяких признаков страха, он глядел и глядел на него, на этого не то человека, не то привидение, казалось, пребывая в каком-то странном оцепенении или, может, даже во сне.

     Неизвестный пошевелился; кресло под ним прогнулось, пискнуло, и агент, темный и невероятно огромный, с холодным и сумеречным взглядом заплывших глаз, проговорил вполне даже земным и даже чрезвычайно тонким для его комплекции голосом:
 
     - У вас дверь нараспашку…Не стоит, не утруждайтесь, я ее прикрыл, – прибавил он, видимо, заметив некоторое беспокойное движения в лице собеседника. -  А вы, как я полагаю, и есть  Али?.. Вы нам звонили. Мои соболезнования…
 
     И он представился, присовокупив к имени и фамилии, что является менеджером фирмы ритуальных услуг «Венок скорби». Они коротко переговорили. Впрочем, преимущественно говорил агент - о времени прибытия катафалка, о часе и условиях погребения, естественно, напомнил об оплате. Али же, мало, что соображая, лишь только кивал.
 
     - Ну, вот и славно, и славно, - посапывал агент.
 
     Уходя, заметил, что покойницу следовало бы опустить на пол, а утром, часам к восьми, фирма пришлет мойщиц. И они опустили ее на пол, руки сложили на груди, и агент с несколько усталым и  безразличным выражением на темном и толстом лице с поигрывающими, как дыньки, щеками, накрыл ее с головой первой же попавшейся простыней, стянув ее с кровати, на которой прежде лежала мать.
 
     А он, Али, до первых утренних лучей не сомкнул глаз, все думая и думая о каких-то совершенных пустяках, о чем-то не нужном, мелком, постороннем, и все переживал где-то в глубине души, что мать,  единственный родной ему в этом мире человек, лежит на полу  –  твердом, холодном.

     В низком, застланном туманами небе, как будто больное, как будто проеденное бельмом, выглянуло солнце, едва-едва определившийся его  круг, бледный, белесый. «Карр! Карр!» - покрикивали вороны.
 
     «Сколько их развелось!» - подумал Али, глядя на них, ковыряющих костяными серыми клювами, будто бы железными ломиками, в переполненных отходами контейнерах; некоторые, уже насытившись, взлетели на голые тополиные ветки или на забор и там подремывали; с десяток особей прогуливалось по двору, переваливаясь масляными черными или серыми боками, как утки, по-хозяйски важно постреливая вокруг оловянными глазками.
 
     «Кар» означает снег, и Али мнилось, как мнилось с самого детства, что они просят у Бога снега. И ведь давно его не было. На носу Новый год, елки, праздники, фейерверки.
 
     «Ну, куда же теперь?» - попробовал Али сосредоточиться.
 
     В желудке тянуло, точно внутренности его  выкручивали, как это происходит, когда отжимают белье, и он ощущал слабость и легкое, в какой-то степени отвратительное изнеможение, и не мог сосредоточиться, думая о совершенно другом – что дома оставалось еще немного крупы, с килограмм картошки, в бутылке на самом донышке мутными хлопьями, вроде бы, плавали еще остатки подсолнечного масла, и к вечеру он мог бы сварить супу. Жиденько, без мяса… Но хотя бы и так…
 
     Дверь посудомойки, через которую выпроводили Али, неожиданно резко отскочила в сторону, как если бы ее открыли пинком, и на крыльце в обнимку с большим, пудовым алюминиевым баком появилась та самая женщина, которую директор называл Оленькой. Из бака, мгновенно густея на холоде до белых и сизых клубов, валил пар, охватывая и облизывая ее широкое, красное от кухонного жара лицо. Оглянувшись на Али, она легко и одновременно мощно, содрогнувшись всем своим подвижным и упитанным телом, спрыгнула со ступеньки и двинулась к мусорным контейнерам.
 
     Али замер. Вынул изо рта сигарету. Жадно, оголодало потянул ноздрями. «Черт подери!» - пробормотал он, почуяв теплые, вкусные,  закружившие следом за женщиной  ароматы. Чем только не понесло: и  жареной рыбой, и тушеным  мясом под чудным соусом, и наваристыми бульонами, приправленными  зеленью, и показалось даже на миг - мантами, его любимыми мантами, разваренными, с полопанными брюшками, растекающимися умопомрачительными, вкусными, жирными, золотисто-прозрачными соками! Он даже взглянул на руку, как будто запахи эти могли материализоваться, и соки эти побежали бы у него между пальцев.
 
     И тут он увидел, как следом за посудомойщицей, на некотором расстоянии от мокрых, раскисших  ее ботинок, семенила тощая  рыжая собачонка, по всей видимости, бездомная, с вывалянной в грязи шёрсткой и настороженно запрокинутым хвостиком, закрученным  в крендель.
 
     Посудомойщица ударила баком о край контейнера, и вороны, настойчиво, до последней минуты остававшиеся на кучах объедков, крича и сшибая друг друга крыльями, роняя перья и всякого рода мусор, поднялись в воздух и тут же плавно, на раскинутых крыльях, расселись, одни на асфальте, другие в два или три взмаха вознеслись на ветки деревьев или на плиты забора, к дремлющим и потревоженным своим соплеменникам.
 
     - Фу, чтобы вас!.. - выругалась женщина, сморщилась и, отвернувшись, почти не глядя  вывалила содержимое бака в контейнер, на горы отходов.
 
     - Что, так вот и сидишь? – спросила она с непонятной улыбкой, возвращаясь обратно.
 
     Али не ответил. Затянулся сигаретой и отвернулся.
 
     Женщина непринужденно преодолела ступеньку и с треском хлопнула за собой дверью.
 
     Собачка затявкала, жалобно заскулила. Она металась у подножия контейнера, у которого побывала посудомойщица, и отчаянно прыгала вверх, явно нацелившись на длинную, мосластую кость, торчавшую более чем на треть над железным краем излишне переполненной емкости, над которой  едва-едва колыхались остатки блеклого и очень быстро остывающего  пара. Дотянуться до кости у собачки не получалось.

     Снова налетели вороны. Хрипло и недовольно покрикивая, они начали толкаться наверху контейнера, под которым металось голодное маленькое животное. Они то угрожающе выпускали когти, то раскрывали клювы, то наскакивали грудью одна на другую, растопыривая серые и черные крылья в борьбе за вожделенные куски еще теплой, дымящейся поживы. А одна, крупная, черная, дико и злобно поблескивающая пуговичками глаз, намертво оседлала ту самую кость и стала долбить по ней сильным и острым клювом.
 
     Между тем бродяжка без всякой пользы продолжала взлетать, прыгать, вытягиваться в воздухе стрункой, устрашающе щерить мелкие фарфоровые зубки, лаять, скулить, царапать железо контейнера, и с визгом, напрасно только растрачивая силы, сваливалась обратно в жидкую, истоптанную грязь. Птицы же наверху как будто и не замечали ее.

     Али подумал, что ведь и он такой же. Такой же, как это маленькое, несчастное создание, скулит, прыгает, пытается чего-то в жизни добиться. А ведь ничего не добиться. Так уж повелось, что все находится во власти жадных, когтистых лап или же волосатых рук, не менее жадных и унизанных золотом. А уж они-то никогда ничего не выпустят, ни те загребущие руки, принадлежащие человеческому существу, не имеющему понятия о добре, о справедливости, ни эти грязные когти, хищно, нагло выпущенные на все четыре стороны, привыкшие к жизни на помойке и понимающие только власть силы.
 
     Сигарета, выкуренная до фильтра, обожгла ему ноготь. Али щелчком запустил ее вверх. Завершив полет по высокой, крутой траектории, окурок приземлился среди побуревших, мокрых кирпичных обломков и еще некоторое время исходил последними, слабенькими струйками дыма.

     Понаблюдав за энергичными, но совершенно безуспешными действиями отчаявшейся бродяжки, Али начал вставать, неловко и осторожно выворачивая в сторону не очень послушным, поскрипывающим протезом в тяжелом ботинке. Опираясь на палку, поковылял к контейнерам. Птицы и глазом не повели на приближающегося человека. Продолжали что-то клевать, что-то переворачивали своими крепкими и длинными клювами, ковыряясь в свежих и зловонных отбросах, скандалили, с криками накидывались одна на другую, взмахивали крыльями: «Карр!.. Карр!» - так что в воздухе без конца носились какие-то бумажки, клочки, мокрые палые листья. Али приподнял палку и с силой съездил по ржавому, мятому боку контейнера.
 
     Когда ворон не осталось, наконечником палки он скинул с кучи отбросов, облитых помоями, ту самую кость, затаив дыхание от грубой, нахлынувшей на него вони,  и массивная  говяжья лодыжка, топорщившаяся строчками и кисточками недоклёванного мяса и хрящевых волокон, уже размякших и приобретших тинистый, зеленоватый оттенок, стукнулась об асфальт чуть ли не перед носом взвизгнувшего и сжавшегося от испуга  животного. Собачка отскочила, а Али, взглянув на кость, покатившуюся ему под ноги, проглотил слюну. Почувствовал легкое головокружение и одновременно голодную, сосущую под ложечкой тошноту. Заныла культя. 
 
     Перебираемые ветром, шевельнулись в контейнерах среди объедков и помоев лоскутья бумаг, рвань целлофановых пакетов.

     Вздрагивая от холода и неприятной, пронизывающей сырости, которые, словно упустив свое, сунулись теперь с удвоенным старанием под полы его распущенной куртки, под свитер с жиденькой, провисшей от времени вязкой, за приподнятый воротник, Али направился к выходу, поскрипывая протезом и припадая на палку, - отчего плечо его над изувеченной конечностью снова пришло в движение, подобно движению коленчатого вала в механизме машины, то мерно вздымаясь и волоча вверх одну за другой спинные лопатки его, выпирающие под курткой, то глубоко и размеренно опуская их вниз.
 
     «На Айманова тоже какая-то кафешка, - подумал он. - Недавно открыли… Ага, ждут тебя там! Гость ты наш ненаглядный!.. А почему бы и нет?.. Почему бы и нет? Никогда не знаешь, где упадешь, где встанешь,… Просто надо быть понастырнее... Или уж на колени упасть?..»
 
     Постоял под окном у кухонного помещения, в верхней части которого в широкой, жестяной трубе грузно и сердито гудел вентилятор, выгоняя из глубины ее все те же невообразимо вкусные, притягательные запахи, совершенно без пользы бурными ветряными потоками уносившиеся в ветки деревьев, в низкое и унылое небо, забранное туманами.
 
     Медленно потащился на улицу, запруженную машинами. Идти было тяжело – и от голода, и от усталости. Вконец разнылась культя. «Стало быть, к осадкам, - подумал он. - Дождь… Или с переходом в снег…»  Решил, что надо сходить на Айманова, пусть его и не ждут (а где его могут ждать?!) и, оказавшись среди людей  и грохота машин, у какой-то  витрины, во всю длину пульсирующей ворохами разноцветных огней, из которой глянула пышная, небольшая искусственная елка, сверкнувшая золотом игрушек и  развешанных над нею гирлянд, он подумал: «Вот если бы повалил снег, а после завьюжило, залепило бы леденящими, пушистыми хлопьями нос, рот, глаза, так, чтобы задохнуться, чтобы совсем-совсем ничего не видеть, было бы лучше. Легче…»

     Кто-то толкнул его в бок:
 
     - Извините.

     Теряя равновесие, он торопливо, судорожно, в приступе молнией метнувшегося где-то в подсознании страха, уперся наконечником палки в сторону, после опять перед собой. Его подхватили под руку.
 
     - Осторожнее!
 
     Под цоколем витрины стояли, потопывая заиндевелыми ботинками или сапожками, толсто и неопрятно одетые  торговки с посиневшими лицами, мерзшие над оранжевыми кучками мандаринов.
 
     - Снегом запахло,  - проговорила какая-то женщина.
 
     - Да уж пора бы, – протянули в ответ. -  Новый год – да чтобы без снега!
               
                ***