Би-жутерия свободы 14

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 14

Ухо, горло, нос из Запорожья – Отар Горивванни после принятого на волосатую грудь душа три раза был неудачно женат, и один, на всю жизнь запомнившийся раз, на дворовой женщине, защитившей кандидатскую по ревмятологии «Плач Ярославны». С нею он привезённым из-за кордона стетоскопом прослушивал шумы у моря, коллекционируя ушные раковины (сказывалось то, что Отар был прилежным учеником и, уткнувшись в букварь груди, познавал каждый раз что-нибудь новенькое, чем гордился, как негр белками глаз и в моче). Что-то в Отаре Горивванни – умеренным в еде и ненасытным в коварных прелестницах с разговорами о любви просто так для позеленения красного словца (в разгрузочные дни он воображал себя то паромом у пристани, то пакетботом на якоре) было непередаваемо царственное. Расчёсывая негашённую известь курчавых волос, фрондёр-отоларинголог любил, когда в ресторане п’обедоносные официанты в долгополых фраках подавали крепыши-напитки или водку «Вливательная особа» под окрошку неторопливых воспоминаний, а повара потчевали его верноподданным харчо.
Мне, как бывшему бедному студенту-стипендиату, питавшемуся поджаристой корочкой от диплома и нуждавшемуся в репетиторше, хотелось по утрам нестойкую Красную Шапочку набекрень над подвижными бровями, так как меня уже не удовлетворял образ Кёртиса Сливы – главы «Guardian Angels» – добровольческой организации охранительных органов Нью-Порка и правнука казачьего полковника с двумя дверными просветами на серебристых погонах.
Кёртис имел обыкновение красоваться в криминальных районах в малиново-сливовом берете с кокетливой надписью на  ленточке «Кто-то отстаивает величие своей нации, а кто-то его будет непременно  отсиживать!» Кроме того он, контрастно отличавшийся от сотоварищей – коротконожек-громил, напоминавших чемоданы на колёсиках, обессахаренной улыбкой, считал, что в обязанности нью-поркской женщины вменяется вынашивание детей, плюс нагромождение несуразных идей консюмеризма.

Я, сожалеющий, что не в силах нарушить законы гравитации и ползать мухой по потолку, истекаю абсурдным остроумием, добиваясь награды, но не ищу признания у обратной стороны педали, осознавая, что чем голее окружающая среда, тем голосистей эхо – примером тому помещения, не годящиеся под сдачу обработанных мною с приятелями бутылок. Уважая Подголовный кодекс, я не пытаюсь узнать как он со своим прекрасным французским (ниже пояса) относится ко мне, ибо мне нравится повторяться, но не в детях, а в мельчайших деталях.

Подумать можете со стороны,
что я собой неписаный красавец.
Ошибочка  – простой болотный хмырь,
наглец, нахал, паскудник и мерзавец.

Чем в голову придёт меня назвать –
всё подойдёт, такой уж я по сути.
Не исключено, что может даже стать
не отыскать породистее суки.

Я отличаюсь ото всех других,
так, видимо, природа захотела.
Есть кто-то добивается руки,
а я нахально всех деталей тела.

И делаю я это не спросясь,
в общении на первом же этапе.
Я говорю ей, – ты нужна мне вся, –
стараясь не сходя с места облапить.

Крик, возмущенье и плевки в лицо,
которые я и не вытираю.
Заслужено я стану подлецом
(мне этот титул пыл подогревает).

А если сходу побеждает бес,
вы думаете я тогда ликую?
Нет! К жертве я теряю интерес
и ухожу искать себе другую.

Люди благодарного происхождения, среди которых особо выделялся врач-кардиолог, ползавший на пузе в поисках пульса планеты, верховодили усталыми глазами и радостно принимали меня за непревзойдённого идиота, жаждущего преждевременной смерти, чтобы начать печататься, но я то знаю, что они придерживались правила – для уничтожения личности надо заранее записаться к ней в друзья. Наивный правдоруб в моём непримечательном овальном лице мечтал о реставрации меблированной монархии, насторожённо выслушивая по радио старообрядные рассказы с приблатнёнными русизмами. Они были с меценатской широтой предоставлены радиовещательной станции зергудовского обслуживания водителей и пенсионеров незаурядным писателем-огородником с окученными фразами и потрясающим смурохудожником Борисом Жердиным. Его воображение рисовало подлакированные картины с продолжением в салонах конфеттэнского Сохо и цепочке окрестных пиццерий «Дилдо и его-за...», где любили посиживать бесстрашные страховые агенты. Ровно в семь утра Боря (по распускаемым им же самим слухам – незаконный сын Жана Маре) вёл в четырёх местечковых ипостасях уморительные прогнозы погоды в картавых репризах. Доставлял он их от лица героев, униженных получением Велфера и бесчисленных пособий по беззаботице и не подозревавших, что они прикрываются куриным крылышком, которое надлежит обглодать. Борис Жердин, избегая пошлого прошлого, мастерски жонглировал доступными понятиями. К примеру он рассказывал, что у еврея не было национального дохода до создания государства Израиль, и он регулярно вызывал ассенизатора с джентльменским набором, поскольку шкафы его любовницы забиты женскими туалетами, не выдерживавшими никакого критика. Завуалированные высказывания остроумщика и «подрядчика» в постели Жердина отрезвляли особоприслушивающихся наподобие контрастного душа. Благодаря незаурядному ребёнку Жана Маре я, подчиняясь негласному закону стадности, почувствовал себя в очереди настоящих мужчин в конце концов, на этот раз слушающих непредсказуемый прогноз на завтрак.

То ли с шампузы, то ль с водки
в  мире стали жарче сводки:
уркаганы, смерчи, штормы
рвут и мечут тут и там.

Вот те первая наводка –
всех зальёт до подбородка,
мы ж на аварийном шаре,
срочно сможем улететь

(если гелием надуем).
Пусть лохи жужжат как улей,
что ловчей я и шустрее,
чем нетрезвая толпа.

Потому что без смекалки
показался б людям жалким,
пробы на мне негде ставить,
нет на мне, мой друг, креста.

А если связи не ослабли,
то махнём на дирижабле
из Борисполя за Альпы –
нам не время умирать.

Чуть сместится влево солнце?
Ось Земли слегка прогнётся?
Всё через столетье выправится,
это ж надоть понимать.

Подходящи территории
в облаках на плоскогорье.
Пожирней кусок  отрежу,
говорю те неспроста

(это при моём окладе),
а миллионеры в Раде
впопыхах уже скупили
все высокие места.

А пока потоп прибудет,
мы рванём, где всё инклюдед.
Завтра на Доменикану вылетает вертолёт.
Приживёмся и на пальме,
не Майорке – уникальней,
Харч кокосово-бананный
от невзгод всегда спасёт.

Неожиданно шуточный тон Бориса посерьёзнел – стал жёстким, подчёркнуто официальным, а какой-то возмущённый сменой настроения в эфире поэт (на бумаге и в жизни) прислал хотя и сыроватую, но хлёсткую эсэмэску в редакцию. В ней фигурировал преуспевающий в постели колдун-журналист Юрий Сычёв, вудущий из Москвы переболевшие свинкой передачи, нашпигованные рекламами, на минаретском языке для несведущих людей. В один прекрасный день он бесследно исчез из эфира без выходного пособия. Становилось очевидным, что коммерческий подход администрации рутинно взял верх над неудобоваримым для руководства искусством Ю. Сы, который, как бы невзначай, сообщил в новостях, что как в танке горел на огнеупорной женщине, спавшей со звукозаписывающим аппаратом.

Куда пропали ипостаси Жердина,
вошедшие еврейством в неликвиды, –
спросила раздражённая жена, –
неужто изничтожил из обиды?

Похоже, что взята интрига в рент,
и упорхнула из эфира стая,
пропал её картавящий акцент,
которого всем сильно не хватает.

Возможно «жердь» прошла против шерсти
позицией, не принятой у фурий,
как Ю. Сычёв с пяти и до шести
(через полгода Юрия заткнули).

В семь/три звучит жердинский трафарет
из интонаций горечи и стали.
А кто несёт волнующий ответ
за то, что мы паяца потеряли?

С женой в тоске махнули по одной
под тост печальный «То ли ещё будет!»
Казалась ситуация смешной,
когда бы не касалась чьих-то судеб.

Прослушав прорвавшееся в эфир откровение, я с превеликим трудом поднялся с похрустывающего прокрустова ложа внештатным представителем брачного агентства упадочнических тенденций «Разведенные миноги», выписанным в пришвартовавшееся к кровати судно из итальянской психушки с диагнозом «Пиццафрения». Пострадал я за то, что попросил санитарку подсунуть под меня другую непотопляемую посудину, чем оторвал её от откормленного кролика воспоминаний. В них она, обуглившаяся, не отличая друзов от друзей и думающая, что «Портянки» – феминистки из второго по величине города в Португалии Порто, вальяжно валялась на пляжном топчане под палящим абажуром выданных ей солнечных лучей.
Этого агрессивные политически ангажированные девчонки не прощают (говоря о пожарной безопасности, – у меня протекает нанятая крыша, не представляю как народ в королевском Лондоне выживает в пентхаузах и на последних этажах). Подавив в себе спортивное ничто, мой профилирующий анфас снисходительно взглянул в венецианское зеркало работы неизвестного мастера и криво улыбнулся кулинару, преждевременно покинувшему Бефстрогоновское училище. Там он три года протрубил по специальности не токарем, а как теперь принято говорить, непросыхающим Теккереем в литературе. Меня – жадного до всего малопостижимого, как заправского вампира, упивающегося безграничной властью, тревожили червоточинки описаний, мелиорация языка и долевая участь незаработанного лимона. Я же не какая-нибудь взрывчатая шахидка Ава Ланчева непонятной наружности или безделушка в хрустальной горке, выставленная напоказ.

Я в баре любви постоянный клиент.
Знакомый бармен, наливая абсент,
сочувственным взглядом на вас показал,
когда проходили изящная в зал.

Я понял, что вы – это сладостный плен,
дарованный небом нежданный момент.
Ах, эта походка и волны до плеч...
меня от любви к вам, мадам, не сберечь.

Вы сели за столик. Седой конкурент
в дверях появился, и в тот же момент
я принял решение – без вас не уйду,
я драку подстрою и старца убью.

Нет, может быть лучше устроить пожар,
чтоб папик-соперник трусливо сбежал.
Спокойно абсент до конца отсосу,
её на руках из огня вынесу.

Я самоотвержен. Жена этот факт
всегда подтвердит – перенесший инфаркт
на подвиг способен и ночью и днём –
в руке зажигалка полыхнула огнём.

Момент, очевидно, всё же я упустил.
Бартендер в секунду меня раскусил.
Он выплеснул в пламя злосчастный абсент.
Я выскользнул в дверь в подходящий момент.


С пониженным тестостероном в голубой крови я достиг жизненного притока. Теперь я вынужден заботиться о микробах, поддерживающие моё существование, об их сносном питании, о лекарствах, с истечением срока становящихся прописными истинами, и о том, чтобы заслуга перед отечеством проявлялась в переоценке ленности несуммируемых сил на критическом сгибе XX века, когда какой-то говнетолог корпеет над диссертацией «Навесные запоры и медвежья болезнь у медвежатников». Опираясь на несгибаемый пальцевой пятак воли, оставшийся от развенчанных нерегулярных занятий йогой на Кони Айленд авеню  у всеми любимой полиглотки Анечки Пекерман, дедушка-гемотолог которой – Сильвестр Нагой  успешно защитил диссертацию по переливанию крови у кровельщиков, я, полный неоправданного энтузиазма, поступил к нему в эксклюзивную больницу заезжим по морде с предварительным диагнозом «Острое рожистое воспаление». Там,  лёжа на койке в полусидячем состоянии, я создал ужасающую по своей силе породию на человека, выставленного в роли комика, в рот не бравшего ничего лишнего, за что и раскаиваюсь до сегодняшнего дня. Что касается политических взглядов – они у меня косые.

Меня зовут Сильвестр Нагой,
когда бываю выпимши,
топчусь у рампы сам не свой,
в комедианты вышедший.

Признаюсь, бередит одно
навязчиво пришедшее –
в абсурде протереть окно,
в безумстве запотевшее.

На сцене – пьяницы вина,
не умеряя прыти,
верчусь с бутылкою вина –
виновницей забытий.

Я это смутно сознаю,
с собой справляясь еле,
когда слюной брызгаю
в смеющихся в партере.

А зрителям на гения,
чтоб лица не линяли,
настрою настроение
струною у рояля.

Попахивает воблостью?
Шут под закуску краток
с еврейскою осёдлостью
на крупах у лошадок?

Зал быстро укрощается
(вот это, брат, потеха) –
мой зритель заражается
неизлечимым смехом.

В репризах изредка лихих,
наверх всплываю ловко,
и плещется у ног моих
умнейшая галёрка.

Ну разве не пикантно,
что в отношениях с порно,
в яме, где музы-канты
застать себя с волторной?

Рассказываю нервно,
Похлопав в такт ушами,
про лифтчик безразмерный,
застряв меж этажами.

Кому-то шут бубенчатый
с боку-припёку третий
считал, что вал коленчатый
застрял в кордобалете.

Позавчера на риск и страх
прославился проделкою –
в напольных дедовых часах
отловлен был со стрелкою.

Я в лес изящную её отвёз –
игривую проказницу,
там в прелести её залез
транзитом через задницу.

Почувствовав неладное,
себя лимоном выжал я,
а песенка вульгарная
сломилась и не выдержала.

Ещё б чего-нибудь нашёл
засохшее, лежалое,
и получился бы стишок
длиннее чем у Шаова.

Знам, пошлость переносится,
а по последним данным
наружу юмор просится
татарином нежданным.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #15)