Остров - гл. 1 - Мейдлин, Англия

Поезд шел со скоростью мула сквозь залитую водой низменность, пыхтя, заваливаясь в промоинах, брызгая как школяр ботинком закопченного паровоза. Широкие круги расходились от него в стороны, рассеиваясь на кочках – единственном свидетельстве суши, видимом из окон вагонов. На фоне светлого неба кружили канюки и какие-то огромные птицы, которых Мейдлин раньше не видела. Одни камнем срывались вниз, охотясь на грызунов, пойманных в ловушку на островках. Другие поднимались так высоко, что исчезали из поля зрения, растворяясь в бледных лучах.

Убаюканной качкой и размеренным кружением птиц Мейдлин казалось в полусне, что все они – поезд и пассажиры – чудесным образом провалились в эпоху Ноя, став свидетелями Потопа, накрывающего Британию.

«…конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли. Сделай себе ковчег из дерева гофер…»[1]

Стоило об этом подумать, в голове возникали вопросы, притуплявшие ощущение катастрофы, уводившие как кроличьи норы в совершенно другие стороны[2].

Во-первых, что это за дерево – «гофер»? Не первый раз она гадала об этом, но всегда стеснялась спросить. В небогатой лесами Англии вряд ли оно растет… На приличный Ковчег можно не рассчитывать. Максимум – можжевеловый, сучковатый, наскоро связанный бичевой. На таком не переплывешь и Шекспир Эйвон.

Во-вторых, где это случилось? Видимо, под Шеммом – странное местечко с похожим на конюшню вокзалом и мрачным заводским зданием с высокой трубой, черная тень которой пересекала путь сразу за мостом – как теперь понятно, отделяя нынешнее от прошлого. Там, конечно, все и произошло. А призрачный двойник поезда, между тем, продолжает пыхтеть и двигаться, вводя в заблуждение целый мир…

Тут ее осенило, что вокруг давно курсируют такие поезда-призраки, которые и она не раз видела, не зная их истинной природы, не догадываясь, что сама когда-нибудь окажется внутри одного из них, словно проглоченная сказочным Василиском, способным проползти сквозь пески столетий. Фантомы, миражи, сброшенная змеиная кожа.

Вспомнился мрачный кэб, стоявший под ее окнами каждый вечер, когда она гостила у тетки в Лондоне – с погашенным фонарем и безликой фигурой на черных козлах, с какой-то особенно грустной лошадью, склонившей голову к мостовой. Зловещие кэбы вполне вписывались в открывшуюся картину мироустройства. Тот, стоявший на Уэтстон-парк, напоминал огромного паука, схватившего кобылу длинными жвалами. Загрустишь тут.

Ну а в-третьих, если воды покрыли Англию – остров, особенно уязвимый к такого рода несчастьям, – тогда какие земли еще затоплены, а в каких продолжают жить прежней жизнью, питаясь слухами о Потопе или вовсе ни о чем не подозревая? Например, Анды и непальские деревушки на склонах гор (к своему стыду, Мейдлин не вспомнила ни одно название, хотя много и усердно изучала географию). Обе Голландии уже скрыло по крыши мельниц, пока швейцарцы мирно сидят в кафе с номером «Нойе цюрхер цайтунг», рассуждая о ценах на серебро…

Мейдлин представила выходящих из вагонов растерянных пассажиров, крики и возню при виде валов воды, накатывающих с двух сторон как страницы гигантской книги. Людей с их никчемным скарбом сметет как щепки, а паровоз, пожалуй, останется где стоял – свидетелем конца мира. Под толщей морской воды его населят крабы и мидии, а смрад сочащейся из отверстий гари еще годы будет отпугивать стаи рыб, пока его не вымоет совершенно. Сквозь мутное от слизи окно непременно должен мреть скелет кочегара, укрывшегося в кабине, – старого пропойцы и ворчуна с прочными как канаты мышцами, бросившего жену в Данциге в канун Пятидесятницы:

– Будь ты проклят, Густав!

– Прощевай, Агнешка.

Мрачная картина уплыла куда-то вместе с паровозным гудком…

Можно ли вернуться обратно? Встретит ли она кого-нибудь из знакомых? И когда окончательно встанет поезд – до или после Истшира?

Какая, интересно, будет погода? Зонт не поместился в саквояж – жаль. Если начнется дождь… Только бы…

Мысли все петляли и замедлялись, и глаза, стоило их прикрыть, видели уютную небылицу. Сознание наполняли цвета и запахи.

Несмотря на скрежет вагона и соседство двух десятков людей, постоянно чем-то шуршащих и переговаривающихся, Мейдлин стало так хорошо и спокойно, как не было с далекого детства. Последнее время (почти все, что она помнила в своей жизни, если честно) ее не покидало опасение что-нибудь не успеть или ошибиться. От нее вечно что-то требовалось – быть прилежной, послушной, вежливой, беречь рукава от грязи… И она старалась. Эта каждодневная мука стала частью ее самой, и позднее, после окончания школы, когда можно было выбрать свободу обычной жизни, она, словно рыба, выброшенная на берег, кинулась назад в волны, чтобы снова оказаться на глубине, почувствовать привычное ей давление.

Отказав притязаниям женихов, Мейдлин направилась в медицинский колледж, ни учеба в котором, ни последующая работа не обещали сладостного покоя.

Сватались к ней двое – мистер Джон Уайт и герр Карл Леманн, симпатичные молодые люди из приличных семей с достатком. Уайт настойчиво и нетерпеливо. Леманн деликатно, словно душистый ветер. Никаких разумных причин для отказа у Мейдлин не было, поэтому она просто сбежала. Ей до сих пор было стыдно, особенно перед Карлом. Неотправленные письма обоим валялись на дне саквояжа жгучим напоминанием вечера, когда она, смущенная и сердитая на себя, села в дилижанс до Бетамшира.

Гинекология – единственная специальность, на которую, скрепя сердце, могли принять девушку, даже из высоких семей, со всеми их попечительскими советами и доспехами в старых замках, не говоря уже о дочери рядового клерка в местечковом отделении Барклайс. Конечно, была еще тетушка Трейси, сводная сестра матери, имевшая кое-какое влияние кое-где…

Но быть дипломированной повитухой Мейдлин не хотела. Вытаскивать до конца дней младенцев из стонущих матерей, пасуя перед какой-нибудь селезенкой, – все равно, что быть запертой в душной прачечной. Ее вдохновляла общая хирургия – непостижимое искусство трепанации, иссечений, центеза… Сэмюэл Ричардсон на ее полке чувствовал себя неуютно рядом с Генрихом фон Барделебеном[3], вооруженным ланцетом и долотом.

– Думаю, мне это не подходит, – твердо сказала Мейдлин.

– А что тогда? – Удивилась дама лет сорока, миниатюрная, похожая на фарфоровую куклу с сердитым взглядом, отметавшим мысли о игре в чаепитие. Во всяком случае, если цель была не в отравлении мышьяком арлекина и братца-кролика.

– Я хочу стать хирургом.

Тетушка Трейси молча развела руками и вздохнула, как умеют лишь богатые вдовы – возведя очи к потолочной лепнине. Нагловатый гипсовый путти ответил ей насмешливым взглядом.

– Отчего же нет, тетушка?

– Зачем, милая?! Я уже не спрашиваю, зачем вообще связывать себя таким делом. Ты знаешь, на чем их учат делать разрезы? – В представлении тетушки, хирургия в целом сводилась к этому.

Мейдлин вздернула бровь.

– На… боже правый… на трупах! – Хуже этого мог быть только несчастный брак. – Они с утра до ночи копаются в этих ужасах, которые привозят из ночлежек и тюрем! Как ты будешь после прикасаться к себе?

– Это полезная профессия, тетушка. Право, врач ведь спасает жизни.

– Да, но… Я не знаю, не знаю…

В комнате повисла напряженная тишина. Танцующие от свечей тени казались волнами Рубикона.

– И ты твердо решила, милая?

Мейдлин с виноватым видом кивнула.

– Что же… Как-нибудь, наверное, это можно уладить. Я поговорю. Но ничего не обещаю! Все же такая страсть. И совсем мужское занятие, просто оксюморон!

Конечно, то была настоящая авантюра. Если бы она только знала, во что это дело выльется, то, наверное, не решилась бы. Блаженны будьте несведущие, ибо отвага часто равна неведению!

У Мейдлин подступала нервная тошнота от воспоминаний о том, чего стоило поступить на курс, на котором не было ни одной женщины за всю историю заведения; и каких трудов на нем удержаться, когда все поголовно искали повода от нее избавиться.

Размышляя об этом, она мысленно протянула руку самой себе и крепко пожала ее, глядя прямо в глаза. Приятно и странно одновременно.

Кажется, только теперь, когда мысли ползли медленно словно улитки по стволу яблони, она по-настоящему поняла, что закончилась целая эпоха ее жизни. Что она сделала невозможное. Во всяком случае отхватила от него солидный кусок – потому что главная его часть, врачебная практика, еще маячила впереди.

Когда курс был окончен, и Мейдлин поблагодарила тетушку длинным витиеватым письмом, на который ушло три черновика, то в ответ получила короткую поощрительную записку, так непохожую на нее по стилю: «Дорогая моя! Нет слов! Нет слов! Плачу от радости за тебя и от страха за твое будущее! Но уж если греки во всю поклонялись женщинам, то и мы, легкомысленные подражатели их величия, скоро будем – благодаря таким непреклонным девушкам как моя обожаемая племянница».

Теперь «обожаемая племянница» ехала принимать практику в какой-то городишко на юго-западе, от которого отказались все однокурсники, – с саквояжем и маленьким чемоданом, набитым книгами. Будущее казалось плотным и осязаемым, и при этом темным как ночь.

«Успокойся, Мейдлин, ты молодец», – сказала она себе в сотый раз.

Минул час-другой. Восток полиловел, брошенный светилом, не желавшем менять привычек в связи с какой-то земной коллизией, привидевшейся юной даме с воображением.

– Вздор!

Мейдлин выбросило из сна. Она открыла глаза, не сразу вспомнив, где находится, и машинально расправила складки платья.

Сидевший напротив у окна господин с крупными чертами лица и могучим торсом, заправленным в шерстяной кардиган, выговаривал щуплой даме, бывшей, очевидно, его супругой. Та шепотом возражала его серебряной бакенбарде, выглядывая раздраженно и виновато из-под вуальки. В ответ господин, надувшись, старательно делал вид, что ее не слушает.

– Куриный треп, вот что я скажу, – заключил он, пряча лицо в газету.

Дама, несмотря на покорный вид, похоже, была не из покладистых: бакенбарде приходилось выслушивать раз за разом очередную порцию аргументов, произносимых тихо, но с энергией, достойной сенатских прений.

Господин хмыкал из-за номера «Дейли Телеграф», листал его, дул в усы и наконец, отложив газету, на весь вагон заявил, самодовольно оглядываясь и особо задержав взгляд на сидевшей напротив Мейдлин, пытавшейся делать приличный вид:

– Анатомией доказано, дорогая, что у женщин меньше мозгов! Центр тяжести в другом месте. Вашу сестру учить – только деньги напрасно тратить, все никакого толку!

Внезапно разбуженная, утомленная путешествием, только что окончившая курс Мейдлин вспыхнула от обиды, вскочила и ловко, как взбесившаяся кошка, отвесила господину пощечину.

 

Теперь она знала точно: поезд миновал Истшир. Его последний вагон скрылся за изрезанным ручьями холмом, оставив ее на узком перроне, похожем на террасу загородного дома.

Впервые в жизни Мейдлин выставили за драку.

______________________________

[1] Быт. 6:13-14.

[2] Ход мысли, отпущенной блуждать произвольно, бывает так прихотлив… Боги с ней, с несчастной Лернейской гидрой! Что ел Геракл на завтрак перед тем, как устроил этот тарарам на болотах? Греческий салат с фетой и крымским луком? Или яичницу с ветчиной?

[3] Английский писатель, родоначальник «чувствительной» литературы XVIII и начала XIX вв. Германский военный хирург и преподаватель XIX в., один из создателей немецкой военной хирургии.