В снежинке

…И то, что папа в самую последнюю минуту, перед тем, как его забрали, успел поместить меня в снежинку, наверное, тоже должно было пойти мне на пользу. Он часто так говорил – все, что я тебе велю, только на пользу, слушай меня. Так спасешься.
Тогда я так не думала. И ужасно злилась. Почему я не могу смотреть на людей так, как мне хочется? Что за чушь?
Он говорил – отводи глаза, если не можешь остановиться.
Он спрятал меня в снежинке. Звучит красиво. Но что делать человеку в снежинке?
Он всегда говорил мне: «Как только тебе захочется расстроиться, разозлиться на кого-то, зажмурься. Представь, что перед тобой лед. И то, что ты видишь – тоже лед. Растает и утечет. Не смотри на них, не смотри…»
В снежинке некуда смотреть. Там ничего нет. Изломы кристалла, конечно, порой напоминали мне то, что я наблюдала в людях, но только отдаленно.
«Ты не знаешь сама, что можешь с ними сделать. Так что лучше – не смотри».
Также папа говорил мне: «Не надо обижаться. Вот я часто обижался, и посмотри, что вышло. Никто-никто не должен узнать, что ты можешь видеть. Никогда. Пообещай, что будешь беречься. А не как мама.»
А они узнают, конечно, рано или поздно, я думала. И вот, наверное, оно просто само ко мне пришло, это время. И папа когда-то никого не боялся. И мама, когда была жива, уверяла, что делает очень полезное и нужное дело – помогает людям.
А чего им помогать? И главное – как?
Люди, они ведь сами толком никогда не знают, какие они, что у них на уме, и еще – что из всего этого выйдет. Что выйдет из того, что они называют жизнью. Пока не дойдут до края, так, бедные, и не знают.
***
Мама моя была нежной. Цвета слоновой кости (еще можно добавить – на закате). Этот ее цвет был не белый и не бежевый, он сливочно-карамельный. Мама во всех видела хорошее. Так они с папой встретились – мама увидела в нем хорошее. Потом маму приняли к папе в отдел на работу и даже создали для нее отдельную лабораторию. Это были времена, когда в таких, как мы, еще верили. Многие оказались настроенными против ее изысканий, но она всех убеждала, что человек – существо хорошее.
Маму зарезал ее же подопечный. Как раз тогда, когда она его черный цвет разбавляла своей атласной акварелью.
Папа говорил мне: «Не хочешь закончить, как она, молчи. Никому не говори, что видишь. Пусть глаза твои лопаются, пусть мозг кипит, молчи. Так спасешься».
После маминой неудачи папа слетел с катушек и вылетел с работы.
И еще забрал меня из школы.

***
Мы идем по тротуару. Всюду листья. Я пинаю листья. У обочины стоит машина. Папино лицо покрывается пятнами. Он становится похож на больного какой-нибудь кожной болезнью. Я знаю, что его взбесило – тот тип в машине, что сидит за рулем. Он говорит по телефону. Если скосить глаза… О, да. Я и скашиваю глаза, пока папа не замечает. А он не замечает вообще ничего вокруг, он в ярости. У типа явно проекция с преобладанием черного.
И то, что папа видит ее в плоскости, а не так, как я, не спасает беднягу.
Я не успеваю схватить папу за рукав, он бросается к машине, открывает дверцу, садится рядом с типом, захлопывает и поднимает стекло.  Я топчусь на тротуаре и озираюсь – не видит ли нас кто. Люди проходят мимо, им и дела нет.
Через несколько минут папа выходит из машины, совершенно бледный. На типа в машине я не смотрю, я знаю, что там. Папа сквозь зубы цедит что-то вроде «Мразь негодная» или еще что-то наподобие того, и мы торопливо уходим. Он тяжело дышит. Он думает, что так отомстит за маму. Честно говоря, мой папа давно уже ненормальный.
Неудивительно, что его забрали.
Удивительно то, что он успел сделать напоследок со мной.
Он спрятал меня в снежинку.
Это невероятно.
***
Я тоже считаю, что всему бывает предел. Даже моим снежным каникулам.
Так что, выждав немного для приличия, выбираюсь из снежинки сама. Я знаю, что стою возле качели в нашем дворе не одна. Я открываю глаза.
- Бошик!
Это папин друг, или бывший папин друг, я не знаю, я совсем запуталась. Но как я рада видеть его знакомое лицо.
У Бошика проекция совсем простая, но я так соскучилась по людям, что с трудом подавляю желание рассмотреть ее закоулки, пятнышки и уголки.
Он задумчиво курит и рассматривает меня.
- Ну, Снегурочка, - его улыбка похожа на весеннюю проталину на газоне. – Вот ты где. Борща небось хочешь?
Еще как!
В его машине пахнет ванилью – приторно и неприятно. Но я всему рада, главное, руки, ноги шевелятся, и я гримасничаю, чтобы насладиться этим чувством – я живая, могу двигаться.
- Где папа, Бошик, а?
Он не оборачивается, ведет машину сосредоточенно, хмурится, рассматривает тротуар.
- Фокусник твой папа.
- Я знаю, что фокусник.
Они когда-то втроем вместе с мамой и папой начинали работать, даже фотография у нас дома в рамке такая на полке стояла. Но потом Бошик, как папа это объяснял, «в сторону отошел», у него другие интересы появились.
А какие у Бошика сейчас интересы?
Безопасность, наверное. Детям такое знать не полагается.
На светофоре Бошик оборачивается ко мне вроде бы с дружелюбной улыбкой и снова смотрит пристально.
Я вспоминаю, что папа велел: «Повторяй себе каждый час одно и то же и привыкнешь. Закройся. Закройся. Закройся.»  После маминой смерти он только и делал, что учил меня закрываться.
Ой, что-то кажется, я не успела привыкнуть…
***
Дома у Бошика и правда горячий борщ. А еще мама Тамара и два младших Бошика – Валера и Андрюшик. Я с ними почти не знакома, так, виделись пару раз.
Мне постелили на старом бабушкином диване в зале. И несмотря на шум и на то, что все бесконечно ходили мимо, в тот первый вечер у Бошиков я уснула очень крепко.
На следующий день Бошик все же задал этот вопрос. Но я уже была к нему готова.
Сперва дурашливо подергал за рукав. Он со мной, как с маленькой.
- Ну, и не может быть, чтобы у таких талантливых родителей дочка да ничего не видела, а?
Я знаю, что когда-то они с папой были оперативниками. Но сейчас у Бошика видение очень слабое. То ли возраст, то ли растерял навык. Село. Он меня не чует. Слышала, что их отдел и вовсе хотят закрыть. А вот если бы Бошик себе учеников набрал. Наверное, он меня для этого выследил и во дворе подобрал. А может, случайно. Кто разберет? А спрашивать рано. Рано. Пусть время пройдет.
«Помни, таких, как ты по пальцам сосчитать. Для остальных ты – дело темное. Видишь, не видишь, это единицы поймут.  Но если узнают, какая в тебе сила, угробят. Люди ничего ценить не умеют».
Так что я помалкиваю и кисточку пледа на палец наматываю. И помалкиваю себе.
- А? – говорю. – Это вы о чем?
Главное – держаться. Мне папа открываться не велел. Никому… Иначе… Что было с мамой, я помню и без Бошика.
Мысленно зажмуриваюсь. Если я зажмурюсь на самом деле, он все поймет. Потащит куда-нибудь на долгие разговоры. Пробы. Анализы. Психологи. Врачи. Папа говорил, иной раз бывало с ним долго беседовали. В разных кабинетах. Так долго, что и охота разговаривать потом совсем пропадала.
В темный комочек бошикова переулка ума я сворачивать не стану. Я не папа. Папа может, если надо, плохих людей в их собственной голове «заблудить», бог знает в какую их собственную темноту специально завести и оставить. И я не мама. Мама в подобные закоулки чужого сознания заходила, наоборот, чтобы на свет попытаться вывести. Но всех не выведешь.
Папа говорил, что видеть сознание людей не в плоскости, а в цвете и развернуто, как я могу, - большая редкость. Он говорил, что великая печаль случится, если кто-то об этом узнает.
Мама умерла, а папа где? Так что не верить ему у меня причин нет.
Интересно, сколько они, эти славные Бошики, тут у себя меня станут меня держать? На своей чудной вкусной кухне?
Папа готовить совсем не любил, и в последнее время мы ели что попало.
***
Андрюшик и Валера – двойняшки. Не близнецы, но похожи, конечно. Я своим мыслям распускаться не позволяю, и в их глаза не всматриваюсь. Стараюсь на их проекции не смотреть.
Даже не думаю о таком.
Андрюшику не очень нравится, что я у них толкусь, и он меня задирает. То я щетку зубную не туда поставила, то карандаш его сломала. Я терплю. Думаю, может, про папу что узнаю. Еще маленько потусуюсь у Бошиков и сбегу.
А Валера тихий, сидит, в комп играет.
***
В воскресенье Бошик нас втроем гулять во двор выталкивает. Никто втроем гулять не хочет. Тогда он надевает теплые лыжные штаны и гонит всю семью в машину. Мы едем в лес с горки на ватрушках кататься.
Бошик-старший все время глаз с меня не спускает, ждет, когда я забудусь и выдам ему свое видение. Оперативники бывшими не бывают. Нюх не выветришь. Так что я катаюсь очень осмотрительно. Кругом полно любопытных людей. Вот бы их поизучать-порассматривать. Наверное, мамина исследовательская жилка во мне живет все-таки.
Андрюшик Бошик толкается при всяком удобном случае, он, наверное, думает, что я у него папину и мамину любовь пришла потаскать.
«Если какой негодяй что задумал, - говорил мне папа, - ты его хоть в хлорке мой. Не отмоешь. Эти черные пятна, точки, мысли, они все растут, растут. Так пусть он сам ими и подавится. Справедливо? Почему другие страдать должны? Все насильники, убийцы, даже пусть они потенциальные, и в будущем нехорошее планируют. Я никого нянчить не собираюсь.» Они с мамой часто на эту тему спорили. Она-то как раз считала, что любого человека от самого себя можно спасти. Только маленькую белую дорожку в его уме найти надо. И по ней его вывести. Только иногда на это очень много сил и времени надо. Она и правда несколько человек, как она любила выражаться, «стабилизировала». А потом ей не повезло. Просто не повезло, так будем считать. Чего-то она в проекции того последнего пациента не заметила. Тогда и стали говорить, что плоскостное видение ненадежно. Что оно не дает картины. И это, честное слово, правда.
А мамина попытка, интересно, засчитывается?
- Отдел закроют, - как бы невзначай говорит Бошик, отряхивая рукавицы.
Теперь он пробует со мной как со взрослой.
Поднимаю голову и разглядываю сосну. Мне-то что до вашего отдела?
О таком в книжках и учебниках не прочитаешь. Это секретные знания. Таких, как мы, очень мало.
 «Неужели наши способности не могут пользу приносить? Хоть какую-то? Неужели нам просто с ними остается по улице ходить и самим себе удивляться?» Это мама кричала на кухне в ответ на папины слова: «Да ты открой глаза. Мерзавцы. Без совести. Когда-нибудь ты с ними доиграешься. Посмотри, этот последний твой. У него же 78,9% затемнено. Я сам видел.» Потом мама плакала. Но не сильно. Папа ее щекотал. И тогда она смеялась. Любой засмеялся бы от папиной щекотки.
И по-моему к работе это уже не имело отношения.
- Отдел закроют. Жалко. Столько лет работали...
Прямо как на совещании. Вещает сидящий во главе стола.
Он курит. С горы, прищурившись смотрит, как близняшки дерутся за ватрушку. Честно говоря, дерется Андрюшик, Валера закрывается от ударов. Это, между прочим, тоже уметь надо.
Я сажусь и вытряхиваю снег из ботинка.
- Твоя мама бы этого не хотела.
Мои руки перестают двигаться сами по себе. Вот этого не надо.
- А чего хотела бы моя мама?
Бошик улыбается мне загадочно и гасит подошвой окурок. Он, кряхтя, как престарелый медведь, начинает спускаться с горы, чтобы накостылять Андрюшику. Или Валере, что не умеет за себя постоять. Мне все рано. Мне сейчас позарез надо папу выручить.
- Где он? – кричу я ему вдогонку. – Куда вы его дели?
Но Бошик, понятное дело, не оборачивается.
***
Ночью Андрюшик кладет мне мертвого воробья в кровать.
Меня не столько волнует воробей в моей постели, подумаешь… Сколько то, где этот паршивец мелкий взял птицу. Хорошо еще, если подобрал у подъезда. А если сам убил?
В ванной я прижимаю Андрюшика затылком к холодному кафелю и нарушаю папин запрет - заглядываю в глаза. Зеленые с бурыми точечками. Точь в точь как у брата.
Только с краешку его сознания поброжу. Не смотреть дальше. Не смотреть. Терпеть.
- Я тебе по секрету скажу, - шепчет он, лобик потный, ладошки толстые, отбивается, как тюлень ластами стучит, - это Валерка. Это он. Я видел. Я видел.
Ну, это ты врешь. Если Валерку интересуют воробьи, то только виртуальные. Я вообще сомневаюсь, что он запомнил, как меня зовут и почему я околачиваюсь в их квартире. Он думает о чем-то постороннем, своем, мутном. Наверное, когда-нибудь возьмет и придумает новый язык программирования. И славно.
А вот Андрюшик меня беспокоит.
Я больно щиплю негодника за сальный бочок и отпускаю. Жаловаться он не побежит, так что боль ему приходится терпеть. Только всхлипывает угрюмо.
Тихонько выношу маленького холодного воробья во двор, под березу.
Я стараюсь в этот момент совсем не думать о маме.
***
У меня с собой нет никаких вещей. Я ничем не владею. Так что зацепить меня не за что. И в этом мое преимущество. Я бы с удовольствием убралась восвояси, но несовершеннолетнюю дочь своего друга старший Бошик не может оставить в беде. Он обязан ее кормить и присматривать за ней. Слава богу еще в школу не гонит. Я все знаю. Он ведь надеется меня по специальной программе пустить.
Еще пока надеется.
Вечером я сижу на стареньком диване и смотрю в стенку. Мама Тамара – оператор стиральной машины, которая неистово воет в ванной. Бошик старший садится рядом и берет мою руку.
- Хочешь домой, наверное?
Я знаю, что он сейчас скажет. Напрягаюсь.
- Дядя Бошик, - чтобы не проиграть, надо нападать.
Так я его в самом далеком глубоком детстве называла. Когда мы еще все вместе на пикник к озеру ездили. Было такое. А потом почему-то закончилось. Дружба вообще вещь странная. То она есть, то ее нету. То вроде бы на одной волне, а то убил бы…
- Отпустите папу, а? И меня отпустите. Домой. Я тут уже всем надоела.
- Ну, что ты, - друг семьи неловко гладит рукой свои редкие волосы, я чувствую, что ему самому неловко, да что поделаешь. – Я твоего папу не держу. Это совсем другие люди. К сожалению, - он тоже начинает смотреть в стену. – Твой папа переступил черту. Его предупреждали много раз.
- Да знаю я. Только все равно домой хочется.
- А ты ведь можешь ему немножко помочь…
Я мысленно съеживаюсь. Это рефлекс. Сейчас самое правильное – не подвести папу. И сделать все так, как он учил. Как положено.
- Я ничего не вижу. Честно.
Я жду. Сейчас Бошик разочарованно выдохнет и хлопнет себя по коленкам.
Хорошо, что мама Тамара зовет его помочь развесить простыни.
***
В среду Андрюшик обнаруживает, что потерял желтую тетрадь с контрольной. У него решается в четверти четверка или тройка, а за тройку старший Бошик ему обещал отменить поездку в Прагу на зимних каникулах, так что парень волнуется.
Тетради нет нигде, ни в сумке, ни в столе, ни в мусорке, ни в шкафу. Но ни мне, ни Валере до этого дела нет.  А вот мама Тамара переживает.
Все-таки школа доводит человека до галочки, так что бедный Андрюшик сам себя не помнит. Закипает и в какой-то момент начинает кричать, что это я его тетрадь специально спрятала. А может даже и сожгла. Ага, зеленым ведьминским огнем. Взглядом спалила.
- Это она у тебя деньги ворует. А мне сказала молчать. Смотри!
И маме Тамаре свой синяк, который я ему в ванной на память о воробье поставила, с гордостью показывает.
Ах, это он, значит, еще и деньги ворует. Я не знала.
Мама Тамара растерянно кидается за какой-то мазью.
Вы когда-нибудь сидели в снежинке? Ни повернуться, ни двинуться, ни вздохнуть нельзя. Как он это сделал, мой непутевый папа? А? Ну, как? Если у него всего лишь плоскостное видение, а не полная развертка как у меня? Это, однако, не значит, что воображения у человека совсем нет.
Папа, где ты?
Может, его мучают сейчас, пытают, обливают холодной водой и спать не дают. Может, он давно на крайнем севере тюлений жир топит.
А я тут у Бошиков борщи наворачиваю.
И диван этот старый до чертиков надоел. Воняет бабушкой чужой. И Валерка - дурилка безмолвная. Попа корни пустила уже возле компа, а ума нет брата по ушам натрескать.
Плохо папа терпение мое тренировал. Еще совсем немного времени ему не хватило.
Я встаю и подхожу вплотную к Андрюшику. Так и впиваюсь в его бесстыжие глазенки – зеленые с карими крапинками. Валера тоже приплелся на крик. И Бошик старший стоит, опершись о косяк, готовый вот-вот внести ясность в семейные отношения. Но как опытный охотник, он выжидает момент.
Меня такое бешенство охватывает. Почему я не могу жить нормально? Счастливо? Сколько мне лет, знаете? Я обычный ребенок! Где мои родители? Кто вы все здесь такие возле меня?
Проекция Андрюшика Бошика расцветает перед моими глазами очень легко и непринужденно, как бы сама по себе, будто елочная игрушка, висящая в воздухе. Прозрачная, красивая гологрмма. Вот его цветные мечталочки, округлости вранья, закоулки тайного счастья, темные хвостики жестокости, зацепившиеся за углы незначительных бытовых событий. Я мысленно направляюсь в центр, туда, откуда все началось. Из центра, с рождения, все раскручивается, постепенно, явно, поучительно, интересно. Век бы смотрела. Мама видела только черное и белое. Папа видел только черное и белое. И в основном все так и видят. Те, для кого особый отдел был создан. И их видение было и вправду очень приблизительным. А я вот вижу все. Объем. Вот тропинка. Вот поворот. Вот ямка. И ап-барьер. Наследил Андрюшик.
Я умело цепляю Андрюшика за крохотный, но многозначительно гадкий хвостик – вроде бы незаметный, маленький черненький хвостик. Думаю, что папа подобную работу делал довольно грубо, и иногда болезненно, он ведь по сути человек простой. Оперативник. Ему надо преступника обезвредить, а остальное не его дело. Совершенно увлекшись, я не сразу замечаю, что на проекцию Андрюшика как бы невзначай наплывает другая – Валерина. Они ведь близняшки, вот как это, оказывается, бывает. В ней, боже мой, тоже есть довольно неприятные, серозные уголки, канавки, рытвины, а иной раз в сознании такие темные провалы, из которых может неизвестно какая рыбка выпрыгнуть. Именно таких рыбок моя мама и ловила, чтобы обезвредить. Но и ей ай как трудно было. Что там она могла со своим черно-белым, в лучшем случае серым зрением… Или серпия. Только путаться.
Проекции у близнецов почти одинаковые. Необычно, что глядя на одного, я вижу второго. Они слишком тесно связаны, эти двое. Это странно... Тот самый черный хвостик у Валеры совсем другой. И он, как бы это выразиться, обнадеживает. Уводит в другую сторону. В иные края сознания. Страхи и тайные грязные желания Валеры уходят в глубину, они скрыты, они даже здесь больше виртуальны, чем живы, законсервированы что ли. Две проекции, почти одинаковые, но какие разные.
Бошик старший напрягается не на шутку. Тот, кто столько лет на оперативной работе пробыл, ну и что, что разжирел, не может не знать, что сейчас происходит. Нутром чует.
 А теперь, мои родные, я так дерну за этот самый черный хвостик, так загну вашего Андрюшика, что больше он у вас пакостить не посмеет. Я его этим черным хвостиком вокруг ушей обмотаю. Это то, что мой папа прекрасно умел делать. Можно посильнее сдавить, а можно едва прижать.
Это как моя душа пожелает.
Или…
Могу по вон той белой ниточке пойти – привязать, склеить попытаться. Это то, за что маму убили. За ее веру в человеке больше в белое, чем в черное.
Но это же вам не шахматы. Здесь нюансы и детали поважнее, чем вон та прямая трасса, по которой якобы Андрюшино честное сознание в школу ходит.
Я оборачиваюсь к Бошику-старшему. Знаю, что у него сейчас очень сильно болит голова. Сосуды в глазах от напряжения скоро лопнут. Ничего, потерпи. Скоро у всех здесь будет очень сильно болеть голова.
Старший, он все прекрасно понимает. Над его сыночками нависла угроза. Это мама Тамара непонимающе глазами лопает, а старший вон как напрягся. Он все сечет.
Если мы с папой домой не пойдем в ближайшие сутки, я тормоза свои сломаю. Я безжалостно всем в головы залезу. Я буду злой девочкой. Это плохо. И не такой злой, как папа, а даже хуже.
А потом Валера говорит:
- Мам, а че-то я так зефира хочу.
Он трет затылок и зевает.
И это его простодушное «зефира хочу» в такой страшный на самом деле момент меня будто бы током бьет. Я понимаю, что ничего им не сделаю. Не смогу. Из-за Валеры. Из-за того, что он прилип к своему брату, как будто срослись два листа на ветке. Жалко парня, наплачется он еще с этим Андрюшиком.
И я думаю о том, что если попытаться сегодняшнее событие тихонечко стереть…
А кто-нибудь вообще такое делал?
***
В нашу берложку, которая без мамы вообще превратилась в бог знает что, папа возвращается к вечеру. Темно, снег идет за окном. К его приходу я как могу в первый раз по книжке делаю шарлотку из старых яблок, которые чудом не сгнили в нашем холодильнике, пока нас не было.
Шарлотка не поднимается как следует, она больше похожа на кисель, чем на пирог, но это не важно. Мы едим на кухне молча. Папа качает пяткой в вонючем носке. Как будто и не было ничего.
- Надо стирку затеять, - сообщает он с набитым ртом. – Вкусная булка.
Кухня ужасно грязная, кран течет, капает. Мы все здесь запустили. Мы вообще в жизни своей все ужасно запустили.
Я тихонько поглядываю на него. Это ясно как божий день, я все чувствую. Мой бедный папа возвращается совершенно пустой. Он больше увидеть никого никогда не сможет. Я думаю, он сам на это согласился. Измучился.
- Ну, не страшно, - он прикрывает глаза, потому что понимает, о чем я думаю, тревожно его разглядывая. – Все живы, здоровы. А работа эта мне и без того осточертела.
Какая работа? Он с нее вылетел год назад. Так, чем попало промышлял.
- Тебя не били?
- Меня не били.
- Знаешь, - я вытираю руки о несвежее полотенце, все равно не выходит получить удовольствие от шарлотки, - а ты врешь.
Мой седой, небритый, грязный, вонючий папа вскидывает бровь, будто он какой-то аристократ и удивлен, что шампанское подали теплым.
- Снежинка, - шепчу я заговорщически.
- Ах, снежинка.
Он смеется.
- Ну, давай, - говорит мне. - Сейчас уже можно. Посмотри. Только тихонько.
Я боюсь. Я всегда боялась на них смотреть. На папу и маму своих. Особенно когда они ссорились. Вдруг я увижу там, в их глубинах, сплошную черноту? Как у самых страшных запутавшихся в себе преступников? Вдруг что-то плохое?
Щелчок в виске.
Объемная, цветная проекция моего измученного папы разворачивается передо мной фантастическим цветком, и я смотрю, смотрю.
Он зевает.
- И хорошо, что я больше этой дряни не вижу. Надоело.
А я смотрю.
Мой папа спрятал меня в снежинке.
На самом краешке сознания, там, где детство в интернате било его подошвами ботинок и таскало за волосы, я вижу ее.
Она лежит на его детской рваной варежке.
Необычайно крупная. Наверное, первая в том году. Да какая необычная, замысловатая.
Папа мне помигивает.
- Что говорят про них, слышала? Что двух одинаковых не бывает.
Мой невероятный папа шумно потягивается и шлепает в душ.