А. Глава шестая. Главка 2

2


     Фойе театра во время спектакля – это самый настоящий необитаемый остров. Трудно представить себя другое место, где собственное одиночество ощущается с такой навязчивостью. Там, за стеной, множество людей, объединённых единым порывом, связанных одним впечатлением, одной эмоцией, смотрят, затаив дыхание, на сцену, а здесь – тишина, подчёркнутая равнодушным светом люстр, гул шагов, легко разлетающийся по коридорам, музыка, скомканная расстоянием и преградой. Времени не существует – есть лишь размеренное, глубокое дыхание огромного здания, погружённого в дремоту искусства. Трудно не впасть в задумчивость, так естественно и гладко накладывающуюся на чуткое спокойствие вокруг. Возможно, что именно из-за этой тайной, скрытой от большинства глаз стороны театр наделён для меня особым, неподвластным иным видам искусства обаянием. Что, впрочем, отнюдь не делает меня заядлым театралом, ибо в редкости таких моментов и заключается их сила.
     Я медленно брёл по коридору, глядя себе под ноги. В одиночестве есть неизмеримое количество достоинств, но одно в нём нестерпимо – уверенность, что в любой момент самые дорогие тебе люди предпочтут тебе нечто более для них важное. Фотографии на стенах пестрели множеством лиц. Люди всегда собираются в стаи, чтобы было легче выжить, но каждый всё равно норовит найти что-то ещё, место потеплее, родную душу, свою личную вселенную. У меня не было вселенной. Вместо этого передо мной расстилалось необъятное пустое пространство, которое я должен был чем-то наполнить. Никто не мог мне помочь в этом деле, никто не мог подсказать, куда и как двигаться. Дорога веры узка, дорога души неохватна в своей ширине. Но даже с самой широкой дороги можно свернуть, стоит лишь забыться, закрыть на мгновение глаза, ошибиться в следующем шаге.
     Я дошёл до главной лестницы и остановился у перил на верхней площадке. Отсюда, с высоты, мраморные её ступени казались рябью на морской глади, они смешивались, бурлили, наползали одна на другую. Золочёные перила изящными змеями извивались посреди этой неспокойной стихии. Огромная центральная люстра напоминала солнце, снисходительно бросавшее свои лучи на тянувшуюся к ней грешную землю. Мир был совершенен и безмолвен. Я слышал, как бьётся моё сердце, оно стучало ровно и безразлично, не находя вокруг никакого созвучного ритма. Мне казалось, что я парю – парю в безвоздушном пространстве и беспристрастно взираю на всё это холодное великолепие стремящейся вверх лестницы. То было пронзительное, ясное и спокойное ощущение отрешённости.
     Шелест аплодисментов далёким эхом зазвучал в зале. Второй акт подошёл к концу. Раздался скрип открываемых дверей, шорох многочисленных ног, гул голосов. Людская волна быстро и безжалостно затопляла коридоры, разливалась во всю ширь фойе, стекала по лестнице. Живое море заполонило и закрыло собой море мраморное. Поток голов равномерно струился подо мной, короткие мужские стрижки перемежались с замысловатыми женскими конструкциями из волос, кое-где поблескивали украшения, костюмы и платья смешивались в единую пёструю разноголосицу. Я стоял неподвижно, устало свесившись с перил, сцепив руки и затуманенным взором окидывал бурлившую толпу. До меня долетали отрывки фраз, отдельные слова, но я не воспринимал их. Человеческая речь в этот момент была для меня бессмысленна, распадалась на звуки, шорохи, элементы. Лица сливались в одно большое светлое пятно. Кажется, глаза мои застилали слёзы, но я не мог бы сказать, почему и отчего они появились. Всё было так, как и должно было быть, всё шло по обозначенному и предсказанному пути.
     И вдруг что-то произошло. Я продолжал смотреть вниз, на движущуюся толпу, но в один короткий, неуловимый миг толпа перестала быть толпой. Все её элементы, все случайно движущиеся части неожиданно соединились вместе, сцепились, заработали согласно, все вместе, как механизм заведённых часов. Моё зрение до крайности обострилось, как если бы в ясный летний день с окна сняли комариную сетку. Я увидел… но это необычайно трудно описать словами. Мир преобразился, кто-то могущественный повернул выключатель – и буйство красок, оттенков, образов разом обрушилось на меня. Это было похоже на знакомое мне и прежде чувство тёплой ласковой гармонии, но только оно стало сильнее, во много раз сильнее и полностью овладело мной, прошло морозящим покалыванием по спине, охватило поясницу, ноги, плечи, сжало и заставило с перебоями биться сердце. Внутри меня словно надувался огромный воздушный шар. Он ширился, рос с необычайной быстротой, так что спирало дыхание. Затем он лопнул – мне показалось, что я явственно услышал резкий звук хлопка, – и по всему моему телу разлилась вдруг неведомая, невесть откуда взявшаяся, но приятная сила, сила животворящая, плодородная, та долгожданная сила, о которой мне мечталось долгими бессмысленными днями, проведёнными в безнадёжных поисках.
     Да, я прозрел. Наконец, после стольких напрасных попыток увидеть, глаза мои открылись сами собой. Теперь мне не нужно было обдумывать, вымучивать, с болью рожать слова. Они вдруг полились из меня мощным потоком, прекрасные, лёгкие, свободно державшиеся друг за друга без всякой натуги и искусственности. Это было озарение, просветление, небесная благодать. Я ошалело огляделся, пытаясь понять, что мне сейчас требуется, и вздрогнул. Передо мной стояла Юля и встревоженно смотрела на меня.
     – С тобой всё в порядке? – спросила она, пытаясь приложить руку к моему лбу. – У тебя очень странный вид.
     – Да, всё прекрасно, всё… просто замечательно, – пробормотал я, чувствуя, как расползается на моих губах счастливая, дурацкая улыбка обладания. – Нет-нет, не надо, – я отвёл её руку. – Со мной правда всё хорошо, только мне нужно…
     – Что же, братишка? Ты какой-то совершенно шальной, – рассмеялась она.
     – Бумага! Мне нужна бумага, много бумаги, теперь я смогу писать, теперь я буду писать. Где же здесь найти бумагу?
     Плешин остановился позади нас и недоумённо разглядывал всю эту сцену.
     – Полагаю, что в сувенирной лавке… в лавке, что внизу, есть какие-нибудь блокноты, что-нибудь вроде блокнотов, – заметил он.
     – Да, разумеется, вы совершенно правы, – скороговоркой проговорил я и ринулся вниз по лестнице.
     Люди удивлённо оглядывались мне вслед. Я извинялся, протискивался мимо них, спешил, пару раз даже споткнулся и едва не упал. Лестница казалась мне бесконечной, я клял свою медлительность и нерасторопность. Но вот уже и первый этаж, небольшая сувенирная лавка, примостившаяся рядом с гардеробом. Я с размаху просунул голову в окошечко, чем страшно напугал старушонку, сидевшую там. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга в упор, не моргая и как будто не осмеливаясь заговорить.
     – Вы… вы что-то хотели, молодой человек? – пролепетала наконец бедная старушка.
     – Да, я… У вас есть блокноты?
     – Блокноты? – почему-то ужаснулась она. – Нет, у нас здесь только сувениры, мы не продаём канцелярию.
     – Ну что-нибудь же должно у вас быть! – вскричал я в отчаянии.
     Старушка перепугалась ещё больше.
     – Вот, – и она протянула мне крошечную записную книжку с такой же малюсенькой ручкой. – Единственное, что есть.
     Я схватил книжку и не глядя кинул старушке несколько купюр.
     – Много, слишком много, возьмите сдачу! – всполошилась она, растерянно пересчитывая деньги, но было уже не до того. Метеором взлетел я наверх, сжимая в руках заветные странички в кожаном переплёте. Вот и моё место, с которого так хорошо было обозревать всю лестницу. Я раскрыл книжечку, выхватил ручку – и замер. Мыслей было так много, образы теснились, закрывали один другой, слова смешивались в каком-то фантастическом калейдоскопе. Казалось, голова моя распухла и готова была лопнуть от наполнявшего её многоголосия.
     Юля положила мне руку на плечо. Я вздрогнул, обернулся, растерянно посмотрел на неё.
     – Оставь его, – раздался откуда-то издалека голос Плешина. – Оставь, это вдохновение. Не думаю, что Александру Вадимовичу сейчас кто-то нужен, совсем не думаю. Мы лучше пойдём.
     Сестра поколебалась немного, затем отпустила моё плечо и тихо, словно боясь вспугнуть меня, отошла в сторону. Я снова повернулся к лестнице. Мраморное море бурлило, расплескивая тёмную пену голов. К горлу моему подступил восторг перед мудрой, гармоничной сущностью этой стихии. Маленькая ручка скользила, путалась между пальцев, норовила убежать, но я крепко сжал её, придвинул к бумаге – и плотина рухнула. Слова полились потоком, они спешили, обгоняли друг друга, выскакивали вперёд, каждое хотело заявить о себе. Фразы строились так легко, сами собой, что мне почти не нужно было останавливаться, оценивать, обдумывать. Даже почерк мой стал летучим, тонким, с линиями, ничуть не похожими на обычные тяжеловесные закругления. Я писал и писал, не останавливаясь, не чувствуя усталости в пальцах, писал обо всём, без порядка, без всякой связи. Не я водил этой рукой, ею водила сила, разливавшаяся по всему моему телу и требовавшая идти всё дальше, бежать, нестись. Листы шелестели, шуршали, неудержимо стремясь к концу. Прозвучал первый звонок, второй, третий. Я едва расслышал их монотонный напев. Вокруг снова стало безлюдно и спокойно, лишь далёкое ворчание музыки вторгалось в эту гармонию тишины. Я бродил по пустым коридорам, бесцельно, в разные стороны, прижимая записную книжку к груди, затем снова раскрывал её и писал, писал, писал. Не знаю, сколько времени прошло, счёт ему был потерян. Вдруг бумага закончилась – последняя страница оказалась заполненной, дальше шла лишь твёрдая гладь обложки. Я кинулся вниз, к сувенирной лавке, но она была закрыта. Возможно, старушка ушла домой, а может, действительно так испугалась меня, что решила закончить на сегодня. Но меня это нисколько не расстроило. Я уже обрёл то, чего так долго желал. Слова рождались в моей голове, сцеплялись во фразы, водили хоровод, взлетали и опадали все вместе. Я был как помешанный, я слонялся вверх-вниз по лестнице, нашёптывая всё, что приходило мне на ум, шевелил губами, смеялся, один раз даже лёг на пол, чтобы получше разглядеть цвет ковра – и тут же описать этот цвет в своём воображении. Это был чад, дым, опьянение свободой, новой, обретённой свободой.
     Начался третий антракт, вокруг снова оказались люди, они ходили, разговаривали, смотрели на меня, но их словно не было, они были занавесом, декорацией. Как в тумане видел я лица Юли, Плешина, Леры, они подходили ко мне, что-то говорили, но ни слова не дошло до моего сознания. Кто были они, чего они хотели? Люди перестали быть связанными, соединёнными, они были просто фигурами в безвоздушном пространстве, они все были сами по себе, у меня не осталось причин любить или ненавидеть их, я мог просто смеяться, весело смеяться и радоваться, что всё теперь по-другому. Я стал сосудом, оболочкой, которую снова и снова наполняли слова – прекрасные, высшие, совершенные слова, которые творились и творили. Вечность снизошла на меня. Возможно, это было ненадолго, на краткое мгновение. Но какая разница? Ради этого ощущения можно было отдать годы бесплодных потуг.
     Представление закончилось, и разбуженный улей театра загудел с удвоенной силой. Не помню, как я добрался в тот вечер домой. Юля предлагала подвезти меня, даже Плешин был необычайно вежлив и мил, но я только махнул рукой и побрёл пешком. Я петлял по тёмным улицам, заходил в незнакомые дворы, спустился к каналу и некоторое время дышал свежим, густым запахом воды. Ночь была ясная, тихая, луна светила чуть застенчиво и улыбалась мне – я улыбнулся в ответ. Мир был моим, я владел им безраздельно.
     Домой я вернулся под утро. Ещё не рассвело, и моё глубокое, спокойное забытье не могли нарушить лучи бестактного солнца. Жизнь развернулась, как разворачивается бутон розы. Я наконец-то был счастлив.