Бабушка и пространство

Лет в 14-15 я начала много ездить в экспедиции с биологическим кружком. Бабушка, помнится, говорила - «только в лес не ходите, там маньяки, вот там-то и там-то опять кого-то нашли». Я смеялась — именно в лес-то мы и ездили, да в такой лес, что там какие угодно опасности — но только не маньяки. Я ей говорила — вот сидишь в Москве, смотришь телевизор, криминальные новости вот все эти страшные, а лес, в который мы едем — это тайга, а не лесопарк, там все иначе. Здесь — да — согласна, за каждым кустом. А там — медведи только если, это не маньяки, это не страшно, и вообще — там все не так, как в телевизоре.
Да — бабушка неожиданно соглашается и вспоминает, что они, когда «бежали с Урала» во время войны — такими же девчонками были. И ничего — живы.
Как-то я ехала в Центрально-лесной заповедник, а это ее родная Тверская (Калининская) область. Я шарила по карте — вот речка Шуша, вот Погорелое, Княжьи Горы — с детства названия на слуху… Ехать до Нелидово на поезде — мимо г. Ржева. Ржев! Бабушка оживилась, взволновалась . Ржев! Надо же, Ржев! Там твой прадед в тюрьме сидел.
Насколько я поняла, это было связано с раскулачиванием. Бабушка была из семьи «кулацкой», то есть у них была какая-то скотина и хороший дом-пятистенок. Если знать мою бабушку — это кажется совершенно естественным, аккуратность, работоспособность, крепость, качество, добротность — врожденные «кулацкие» черты. Соответственно, в колхоз они вступать не хотели, за что и поплатился глава семьи — был свезен вместе с другими несогласными в тюрьму ближайшего города - Ржева. К сожалению, меня тогда мало интересовали подробности. Я помню, что бабушку при упоминании Ржева охватили воспоминания и эмоции, она смотрела на меня с каким-то особым значением, какими-то новыми глазами: вот, ты поедешь туда, где сидел в тюрьме твой прадед. Это казалось чем-то невероятным, удивительным, каким-то прорывом времени и пространства. Как будто бы г. Ржев уже давно перестал существовать, а тут вдруг появился, в связи с моим проездом мимо него. Это чувство передалось и мне, ночью в поезде я таращилась в темноту, становящуюся мне родной. И на эмоциях — я почему-то запомнила, будто прадед в Ржеве и сгинул. А на самом деле — он вернулся в деревню и дожил до войны. Их деревня была захвачена фашистами, и в избе — лучшей в деревне, как говорила бабушка с гордостью — немцы устроили что-то вроде штаба. Девчонок, старшей из которых было 13-14 лет, загнали на печь… На печи было жарко, но слезать без уважительной причины было нельзя. Уважительной причиной мог быть поход за водой на колодец — для тех же немцев. Босяком по снегу, в некоторых случаях, потому что валенки оккупанты снимали даже с детей не стесняясь. Дед Михаил, переживший ржевскую тюрьму, погиб как раз за валенки — отказался отдавать.
В связи с фашистской оккупацией вспоминается еще другое — из моего раннего детства. С бабушкой в деревне — тоже дом старый, темный, большой — вечером сидим, почему-то, одни. Может быть, нет электричества, но во тьме работает радио — и там читают что-то про войну. И жутче нет ничего — читают про то, как немцы захватили деревню. Что это, откуда? Фашист входит в избу и видит женщину, лежащую на кровати. Стреляет в нее — и отстреливает пятку. Бабушка подает голос из темноты — «да, так все и было. Да, как будто все про нас». Слышно железную дорогу — поезда идут вдаль, громыхают. Мне кажется — везут обязательно танки. И собака выла, выла соседская собака — к покойнику. Ох, как страшно жить. Память о войне, пока была жива бабушка, пробивалась неожиданно в нашу повседневность. Как-то она сказала, что не может слышать звука пилорамы — сразу вспоминает, как фашисты на ней «людей пилили». Я потом тоже много лет этого звука «не могла слышать». И тут же рассказы о молодежной жизни военного времени: парни брали гармонь, девки наряжались, и отправлялись на кладбище. Почему на кладбище? - да потому что по кладбищу немцы стрелять не будут, там же одни мертвецы. А не страшно было? Нет, не страшно — весело — что немцев обманули, и погуляли — дело-то молодое. Весело… Теперь не разобраться в хронологии, в детстве запоминаешь урывками что-то особо впечатлившее. Много раз как будто слышала историю про ее — бабушки — деда. Как его звали? Не знаю. Во время войны болел (тифом?), был сильный жар, жарко ему было. Вышел на двор и стал себя холодной водой поливать — не уследили. Или — не сладили. Умер. И младшая сестра — Антонина. Стояла под капелью — головку подставляла под весенние капли с сосулек. Зачем, почему? Прожила только несколько трудных лет.
А потом я собиралась в экспедицию на Урал. На Урал — тот самый, с которого бабушка «бежала» 15-тилетней девчонкой. Это не могло бабушку не взволновать. Вот, надо же — сначала Ржев, потом — Урал — благодаря моей случайной активности возвращались для бабушки из небытия. Но Урал — он большой, как оказалось. Там есть город Серов, а возле него какой-то колхоз, куда отправили в эвакуацию несколько девчонок из деревни Калининской области, чтобы сохранить. Я ехала совсем в другую сторону — на юг Урала, в Башкирию, но это не важно. Урал — это и есть Урал. Чужая страна из которой бегут.
Сохраняться вдали от близких, ничего о них не зная, девчонки не захотели. Спрашиваю — почему бежали, плохо было? Нет, было хорошо. Кормили, работа была нормальная, почти не обижали. Но — домой хотелось, тоска. Все чужое, горы, тайга… Хотелось домой — на родное пожарище. Хоть пожарище — но родное. И девчонки ушли — пешком. Шли по железной дороге — по шпалам. От красноармейцев прятались в лесу. И ночевали — в лесу. Стертые ноги, усталость — но, молодость и огромное желание попасть домой. Сначала ели хлеб, какой с собой захватили, — потом, говорит, собирали кедровые орехи, ягоды ели. Значит — была осень. Да, теплая осень. Однажды солдаты их поймали — думали все, конец. Но нет — накормили и сколько-то даже подвезли по пути. Бог миловал. Что там еще было — на этом пути? Больше не помню подробностей, хотя расспрашивала с жадностью — ловила каждое слово. До Москвы как-то добрались — и уже, считай, дома — всего-то километров 200 осталось. Так радовались полям и перелескам, родным горелым торфяникам (в эти жуткие выгоревшие болота, говорят, проваливались танки) — родная земля, пусть истоптанная и вся с крови— но родная. Последние километров сорок проехали на грузовике — знакомый колхозник ехал, и обомлел — откуда девки взялись?
Что они увидели дома-то? Об этом история умалчивает. Память до конца сохранила сияющую радость этих последних сорока километров пути по родным осенним полям. Вообще-то я спрашивала бабушку — как ее родные отнеслись и их возвращению? Ведь столько сил было затрачено для их отправки на Урал, бабушке даже подкорректировали год рождения, чтобы устроить в колхоз. Говорит — рады были, обнимали. Фашистов уже не было, кроме тех, что валялись по оврагам (говорит — еще много лет находили). А потом и война закончилась.
А я с Урала вернулась (мы там птиц считали), и она меня спрашивает — ну, как там? Да хорошо, говорю, красиво.
Но не так как у нас — да? Что-то не то.