А. Глава шестая. Главка 3

3


     Существует мнение, что творчество сродни болезни. Якобы здоровому самодостаточному человеку никогда не придёт в голову создавать нечто из воздуха, тратить на это время, силы и жизнь. Разумеется, я не разделяю эту точку зрения, хотя признаю, что в ней есть доля истины. Настоящее творчество не терпит нормальности – той самодовольной, сытой нормальности, которая не способна видеть дальше собственных насущных потребностей. Однако творить – не значит быть сумасшедшим. Более того, в некотором отношении это свидетельство отменного здоровья, здоровья духа, могущего подняться над обыденностью. Если же и сравнивать потребность к творчеству с болезнью, то наиболее близка к нему, на мой взгляд, родильная горячка. Муки создания могут быть нестерпимыми, они способны даже убить, но преодолевшего их ждёт невыразимая радость разрешения от бремени. Мужчина не может давать жизнь – природа наделила этим даром женщину – искусство же предоставляет ему такую возможность. Если в наших детях мы ищем бессмертия, то в творчестве мы иногда находим его. Наверное, поэтому среди писателей, художников, музыкантов гораздо больше мужчин, нежели женщин. Каждый хочет быть немного богом.
     Наутро я первым делом сходил в ближайший канцелярский магазин и купил целую стопку бумаги. Белые, чуть шершавые её листы приятно шелестели под пальцами. Разложив бумагу на столе в несколько кучек, я некоторое время с приятным удовлетворением рассматривал получившуюся картину. Вчерашняя эйфория прошла без следа, теперь мною владела спокойная, литая уверенность в своём призвании. Я сел в кресло, устроился поудобнее. Впереди был целый день плодотворной работы, день, полный радостных находок и открытий. Записная книжка лежала рядом. Я раскрыл её и внимательно перечитал всё давеча написанное. Там был ужасающий сумбур, в котором представлялось почти невозможным разобраться. Отрывочные фразы, никак не связанные друг с другом, разбегались по крошечным страничкам. Попадались, впрочем, очень неплохие моменты, иногда даже жемчужины, но много было и пустого, эффектного, экзальтированного. Прочитав до конца, я отложил записи в сторону и с улыбкой покачал головой. Кое-что из этого можно будет использовать в дальнейшем, но в целом мои экзерсисы так и сквозили наивной восторженностью дорвавшегося до пера литератора. Нет, совсем не так буду я работать теперь. То был взрыв, извержение, необходимое и оправданное, как первый глоток свежего воздуха после духоты подземелья, но теперь я дышал ровно и мог использовать вдохновение куда более рационально. В этом заключалась одна моя давняя идея – вдохновение можно и должно пускать по нужному руслу. Лихорадочное возбуждение, свойственное некоторым гениям, может давать яркие и вкусные плоды, но истинная глубина, богатое послевкусие достигается лишь кропотливой и регулярной работой. Любому творцу доводится испытывать минуты горячечного нетерпения, однако находиться в нём постоянно – удел мотыльков от искусства. Нет, сегодня всё будет по-другому.
     Я придвинул к себе бумагу, щёлкнул ручкой, приблизил стержень к чистой, нетронутой её поверхности. Странное это чувство, когда готовишься испещрить давно вынашиваемыми мыслями девственный лист, совершенный в своей пустоте. Впервые довелось мне его испытать. Я задумался. Что это будет? Что я сейчас готовлюсь создать? Роман, повесть, диалог? Может быть, пьесу или поэму? Умею ли я писать стихи? Нет, нет, конечно это будет проза. Но какая проза? Текст требовал определения, нуждался в жанре, он не был уже просто текстом в моей голове, неоформленным, горячим. Вылившись на бумагу, он застынет наподобие олова в ледяной воде. Написанный, он перестанет мне принадлежать.
     Следовало пока воздержаться от большой формы, я не был уверен, что вполне совладаю с материалом. Можно было бы легко заблудиться в хитросплетениях собственного сюжета, в галерее персонажей и ворохе ситуаций. Нет, мне нужно что-то поменьше и поизящнее. Лучше всего начать с рассказа – скорее даже с зарисовки, картины в словах. Своеобразный аперитив перед чем-нибудь более значительным.
     Медленно, тщательно выводя буквы, я написал на самом верху слово “рассказ” – и снова остановился в раздумье. Предстояло придумать название, а мне решительно ничего не приходило в голову. Нужно было что-то точное, хлёсткое, в то же время не слишком броское и без уклона в излишние красивости. Но я даже не представлял, о чём именно будет рассказ, и название никак не желало придумываться. Промучившись несколько минут, я зачеркнул все варианты и решил пока отложить этот вопрос.
     По счастью, в моей голове уже была готова первая сцена. Сомнений у меня не было – начать рассказ следует с улыбки, с улыбки Вити Зубова, которая так врезалась мне в память ещё со времён нашего знакомства и настойчиво напомнила о себе позавчера. Я не знал, что будет дальше, и не беспокоился об этом. Главное – начать, остальное придёт в процессе. Стержень навис над бумагой и на этот раз не задержался в воздухе. Я начал писать уверенно, быстро, испытывая удовольствие от лёгкой боли в суставах пальцев, утомлённых вчерашним марафоном. Ладно, гладко лилась моя речь, искрилась метафорами, поблескивала эпитетами, образ выстраивался, поднимался, раскрывался. “Когда он улыбался, глаза его немного суживались, и всё лицо приобретало хитроватое, плутовское выражение. Улыбка расплывалась, как растопленное масло на сковороде, в ней не было силы. Мягкая, послушная улыбка, готовая появиться по малейшей команде. Кожа на его висках чуть напрягалась, собиралась в складки, уши слегка отодвигались назад, лоб разглаживался. Это оставляло неприятное впечатление. Он никогда не был искренен и никогда не улыбался от радости. Знавшие его говорили, что улыбку эту он надевает утром и снимает вечером, кладя в стакан с водой, как делают со вставной челюстью…”
     Да, это была именно улыбка Вити Зубова, и в то же время, конечно, это была совсем не его улыбка. Преображённая бумагой, она вышла из-под моего контроля. Не то чтобы я хотел описать её как-то по-другому, напротив, мне нравилось моё описание. Но всё-таки слова скрадывали перспективу. Возможно, то было следствием недостаточного мастерства; так или иначе, образ, сложившийся у меня в голове, сильно отличался от картины, нарисованной на этом белом листе. Можно было бы, конечно, внести коррективы, уточнения, попытаться подобрать более яркие, эффектные определения, однако я решил отказаться от соблазна. Нет, Витя Зубов был Витей Зубовым, а этот человек – если можно назвать его человеком – стал моим изобретением. От Вити он получил улыбку, и даже улыбка была не вполне той, лишь что-то похожее, лёгкая аллюзия. Но во всём остальном, с головы до ног, до самых мелких чёрточек и морщинок, он должен быть другим, особенным, исключительным. Мой первый персонаж не имеет права стать копией персонажа из жизни. Пусть он будет слабым, бледным, невыразительным, пусть читатель с отвращением отвернётся от этого картонного героя – я сделаю так, как считаю нужным. Да и почему он непременно должен получиться слабым? Разве только то, что неотличимо от реальности, обладает силой воздействия? Разве нас убеждают лишь зеркальные отображения действительности? Фантазия творца прекрасна тем, что может создать нечто совершенно иное, невиданное и неслыханное, даже не существующее в природе. Я же хочу просто написать рассказ и почувствовать, что мой герой принадлежит мне, что я властен слепить его по своему усмотрению.
     Как будут его звать? Мне трудно было придумать имя. Любое сочетание букв представлялось слишком банальным и не могущим передать моё видение. Ребёнок приходит в этот мир – и его сразу как-нибудь называют. Он растёт и формируется в том числе и под воздействием имени, оно сплетается с ним, врастает в его плоть и кровь. Совсем другое дело – литературный персонаж. Он появляется словно из ниоткуда, уже вполне сложившийся, взрослый человек со своими привычками, со своим характером, ему нужно дать направление, вектор развития, но возникает проблема имени – и тут с редкой отчётливостью ощущаешь своё бессилие. Какой бы вариант ты ни выбрал, он всё равно останется лишь сочетанием букв. Ярлык, повешенный на шею, маркер наличия. И всё равно – героев редко оставляют безымянными. Лишь редкие гении, проникающие в суть вещей, решаются на такой шаг. Читатель требуют имени, ему хочется, чтобы персонажи носили эти клички, чтобы их можно было как-то различать. Различия характеров, мировоззрений ему недостаточно. Не потому, что читатель ленив или недостаточно проницателен. Просто существует набор правил, которые не принято нарушать. Мне приходилось им подчиняться. Потратив немало времени, я наконец придумал имя, самое простое и непритязательное, и вздохнул с облегчением. Теперь можно было дать волю своему перу.
     Я писал сосредоточенно, не обращая внимания на затекавшие ноги и бурчание голодного желудка. Каждый день, в один и тот же час, мой герой приходил в кафе и садился всегда на одно и то же место. Это был его любимый столик в углу у окна. Он заказывал чёрный кофе без сахара и долго пил его, задумчиво глядя на улицу, на проходящих мимо людей. Все уже давно привыкли к нему и называли просто по имени, по придуманному мною имени, которое для них, возможно, было наполнено содержанием. Он был молчалив, но иногда, когда кто-нибудь подсаживался к нему и заводил разговор, отвечал с приветливостью. Улыбался он часто, с готовностью и почти никогда – искренне. Улыбался, потому что так было принято. Его обычно быстро оставляли в покое, понимая, что он не слишком-то хочет говорить. Никто не знал, почему он выбрал это кафе и этот столик. Но к нему относились как к местной реликвии, угощали фирменным десертом и не позволяли кому-либо ещё занимать его место.
     Таким был мой первый герой. Это и правда трудно было назвать рассказом, здесь почти не существовало сюжета, текст представлял собой сочетание крупных и средних планов, описаний, лёгкого флёра рассуждений. Никаких диалогов, никакой искусственной, притянутой за уши речи. Обращали ли вы внимание, как неестественно звучат разговоры героев в каком ни возьми романе? Возникает впечатление, что они взялись играть роли, да только не выучили как следует текст. Я не люблю диалоги. По-моему, они не вносят в текст решительно ничего ценного.
     Минуты утекали незаметно, сливались в часы. Зазвонил телефон, это была Юля, она беспокоилась, как я добрался ночью. Мне трудно было с ней говорить. Я был ласков и постарался ответить ей как можно обстоятельнее, но она сразу уловила мою отрешённость. “Братишка, ты всё ещё очень далеко, – заметила она. – Если тебе это нужно, прекрасно, я не стану тебя сейчас беспокоить. Вчера ты был просто в экстазе”. – “Да, я… плохо помню. Мне ужасно стыдно, бог знает, что люди обо мне подумали”. “Брось, ничего тебе не стыдно, как будто тебе сейчас есть дело до таких мелочей. Я загляну к тебе послезавтра. Смотри, не забудь, что тебе нужна еда”.
     Это было верно отмечено. Я отправился на кухню, наскоро приготовил себе чай с марципаном и залпом его выпил. Пожевал пустого хлеба и снова вернулся к столу. Оставалось совсем немного, последнее усилие, концовка, которая должна была прозвучать как мощный заключительный аккорд. Я задумался – у меня было несколько вариантов завершения. И тут снова зазвонил телефон – теперь это был Крепилов. Голос его звучал глухо и очень недовольно.
     – Надеюсь, вы помните о… кхм… завтрашней планёрке, Александр Вадимович? – спросил он.
     Разумеется, я и думать забыл о ней.
     – Да-да, я помню… В десять часов, кажется.
     – В половине десятого, Александр Вадимович. Планёрки у нас всегда… в половине десятого.
     – Точно, у меня сегодня что-то с головой. Ужасная рассеянность.
     Крепилов помолчал. В трубку было слышно его тяжёлое внушительное дыхание.
     – В последнее время… кхм… вы сильно меня беспокоите, – промолвил он спустя некоторое время. – Завтра я жду от вас репортаж с выставки.
     – С выставки… – протянул я.
     – С выставки фарфора… кхм… с выставки, на которую я вас направил. Надеюсь, репортаж… у вас уже готов.
     – Да, мне… остались лишь завершающие штрихи.
     – Отлично, отлично, – быстро сказал Крепилов. – Тогда… кхм… жду вас завтра в половине десятого. И берегите себя.
     Он положил трубку. Я сидел неподвижно, растерянно глядя на разложенные по столу листы. Выставка никак не вписывалась в этот прекрасный и трудный день. Но дело было к вечеру, и если сейчас на неё не пойти, будет уже слишком поздно. Мне оставалось самое главное – концовка, финальный аккорд, и я ещё не решил, какой именно она станет. Было несколько вариантов, но всем им не хватало завершённости, цельности. Возможно, стоило отвлечься от новорождённого текста, развеяться, пройтись по улице, глотнуть воздуха – и посмотреть на этот треклятый фарфор.
     Оторваться от стола было нелегко, за эти несколько часов я успел сродниться со своим творением. Казалось, будто крепкие, хотя и невидимые нити удерживали меня. Наконец, собравшись с духом, я решительно отодвинул в сторону бумагу, поднялся, вышел из дому и твёрдым шагом направился в сторону центра.