Мой дед

I
Он открыл глаза, солнечный свет ослеплял. Что постоянно, так это утро, неизменно в течение баснословного количества лет, изо дня в день, столь заботливо закрывает веки проснувшемуся. Подниматься с кровати не хотелось, повертеться бы ещё  – самое то. Прошло около трёх минут, статично и с крайней дотошностью точно. Перед кроватью, впритык стоял деревянный стол. На нём содержалась стопка бумаг и две потрёпанные книги, ручки и пара карандашей, один из которых был явно непригоден к использованию, о чём свидетельствовал давно выпавший грифель, качественного материала. Главенствующими фигурами являлись следующие экземпляры: будильник, с противоречивыми формами – круглый, как спелый апельсин, если смотреть анфас и несовершенно плоский, если обернуть его в профиль, с революционно выглядывающими хвостиками и кругляшками, позволяющими косвенно соприкоснуться с механизмом внутритикающего устройства. Двенадцать квадратных метров были облачены в белоснежную побелку. Стены поглощали присутствующих в комнате, покрывали своей белизной, очищали пустой пустотой, одновременно угнетали, позволив почувствовать себя больным, в грядущем будущем которого ждёт операция, может быть, по удалению аппендицита, удалению опухоли или ампутации руки, но обладающая одним непоколебимым влиянием – страхом, окутывающим с ног до головы, маленьким и дребезжащим, будто мелкие мурашки и мошки, ползающие по всему телу и легонько пощипывающие каждый участок тела равномерно без остановок. Однако, жители этой комнаты не концентрировали внимание на своих ощущениях, всё было в привычку, милую и уютную.
Маленькая дорожка из тёплых ниток провожала путника от двери к окну, словно ненужный проводник, который, однако, своими забавными и несколько наивными рассказами,  невольно привязывает спутника к себе тонкой нежной нитью. Под окном располагались четыре полоски батареи, надёжно согревающие комнату и всё в ней находящееся в холодные погоды. Сверху, над отечественным (как уже известно) обогревателем, крепко врезанное в стену окно, позволяющее хоть немного поддерживать связь  с тем, что за коробкой, называющейся квартирой. В сёлах люди выходят на улицу в скором времени после пробуждения - хозяйственные дела обязывают к сей процедуре; весь день проходит, по большей части, на улице, во взаимодействии с природой, на воздухе не загрязнённом газами и парами, в гармонии с мирозданием, душой и телом. Город не может, на данный момент, предложить своим жителям лучшей альтернативы, чем окно и балкон – единственное соединительное средство с воздухом, пусть даже столь засорённым, и синим небом, пусть даже изрядно загороженным многоэтажными домами.
При входе в спальню, справа, можно было заметить трудно незаметный сервант. Вмещал он в себя сброд всевозможной всячины. Умелые руки могли найти там много полезного, как впрочем, и столько же бесполезного. Порядок навести в, так называемом, складе было бы очень даже кстати, были многочисленные попытки к совершению этого действия, которые завершались приличным успехом, но через некоторое не очень долгое время, хаос просился в свою обитель и всё, что было в серванте до уборки – возвращалось на прежние места.
Справа от своенравного шкафа помещался бабинный магнитофон. Эта вещь занимала почётное место, отделённое от всех остальных, словно ферзь, самый могущественный и многогранный по своим возможностям из всего состава шахматных фигур. «Юпитер» - красовались крупные буквы на мощном устройстве. Сверкала лента на солнце, и поблёскивали средства для управления техникой. В такой комнате, около двадцати пяти лет, он регулярно проводил время.
В это очередное утро, мало кому приметное, он проснулся, и хорошенько отлежавшись, потянулся к столу. Так просто, как каждый день, взял пачку сигарет, как ни верти её, а хоть «реверс», хоть «аверс» будут красоваться одинаковым жёлтым верблюдом, точно таким же, какие бывают в жизни. Чуть ниже изображения животного, имелась надпись «Camel». На столе также оставались спички, разумеется, и они были захвачены. Взята в компанию и пепельница, изготовленная из чистого металла. Однажды этой пепельнице удалось находиться в серванте, в тот вечер хозяин с хозяйкой почему-то повздорили. Почему? Да откуда ей, пепельнице, это знать. Не пепельничное это дело. В сердцах хозяин ухватился за неё (пепельницу) да как метнул в угол, близ которого находилась хозяйка, что та, бедняга, хоть и закрылась рукой, но предплечье потерпело малого увечья. Добрым докторам рану пришлось  зашить, завершилось всё благополучно. Однако, и хозяин и тот предмет, которым нанесена была травма, очень переживали о происшедшем. Особенно хозяин сожалел о проступке. Он уже запамятовал, в чём там был «сыр и бор», но чувство вины до сих пор не унимало души.
 
II
Курил. Мысли расплывались. Вспоминал, что происходило вчера и что произойдёт завтра, которое запросто может не наступить. Сегодня на работу ко второй смене, хотя какое это уже имеет значение. Вот и всё, выкурена сигарета, всего за пару-тройку минут из полноценного, здорового, готового к употреблению беловато-бежевого тона, остался обугленный, никому ненужный, бесполезный ошмёток. И жаль становится сигаретки, и как грустно. Мы, в каком-то смысле такие же: молодые, энергичные, полны сил, словно герои Древней Греции, а пройдут года – и глаз не тот, и нюх не тот, и ноги как не свои, обугленные курим папиросы. Быть может, и нас так же кто-то курит, пышущих мощью, иссушает до ветхости.
Он поднялся с кровати, чувство мелкой дрожи не желало отступать. Душ – спаситель первый, на кухне – спаситель второй. Через десять минут делания ванных процедур – у второй остановки.
Справа от спальни находилась кухня. На стене, где размещена рабочая поверхность – положена плитка бело-бежевого цвета, будто песок, разбросанный по белой плоскости, смирено покоится довольный своим положением. На двадцати светлых квадратиках был изображён главной персоной самовар. Золотистый, несколько пухлый, впрочем, каким полагается быть; с большим краном и столь правдивыми бликами. На конфорке установлен заварочный чайник с чёрным чаем или зелёным, а может быть, белым. Кто знает, что задумал изобразитель рисунка? Близ него стояли две чашки синеватого цвета: синий насыщенный - имели цветы, столь нежно расписанные художником, судя по всему, розочки; а также их маленькие, но внятно заметные лепесточки. Голубого тона были сами чашки. Следует заметить нюанс: в одной из двух имелась ложка, судя по всему, стальная. Чай же был налит в обеих; окраса, однако, невнятного; понять насколько ферментированный напиток, из всем известного растения, будут пить вымышленные чаюны – более, чем трудно. Около левой чашки находилась сахарница, такая же голубенькая, но с намёком на родство с фиолетовым, щедро смешанным с белым цветом. Блик на её крышке как бы подчёркивал превосходство над всем, что не было самоваром. Левее же от правой чашки, особняком теснилась мисочка (скорее всего с пряностями, хотя доказательств я не имею), а если быть максимально точным – посуда в форме салатницы. Цветом она обладала революционным - красным и смертельно чёрным, с помощью которого, отчасти была нанесена не кричащая о национальном аспекте роспись. На посудину опиралась ложка такого же оформления. Под этой красотой размещался хозяйский стол небольших габаритов. Уж на нём-то и настоящая сахарница с чашками, и чего только такого же, настоящего, там не побывало за эти долгие годы. Но сейчас было лишь всё самое необходимое, в том числе бутылёк с прозрачной жидкостью. Упиралась в угол раковина, белёсая, как стол; ещё левее мойки – газовая колонка, так много лет изводившая своими капризами пользователей. Повесить её ближе не позволяла не только конструкция и трубы, но и разместившаяся столь вальяжно и даже нагло, сушка для посуды, захватив место над посудным умывальником. Спокойно отдыхали от труда на ней чашки белые с золотистым ободком, в красную крапинку, впрочем, как и остальные столовые вещи и вещички. В подвесном состоянии были два продолговатых ершика. Один из них был крупнее, другой – поменьше.
Следом за газовой колонкой – плита, много лет служившая на совесть. С противоположной стороны от нанесённого на плитку самовара, теснился кухонный набор, в народе который принято называть одним простым словом «кухня»: тумба, сверху над ней практически таких же размеров братец - навесной шкаф; пенал, высотой своего изделия мог посоревноваться с маленькими раскабаневшими тумбой и её напарником, что впрочем, было не столь нужно – победа его очевидна, в следствии чего, ему оставалось лишь молча кичиться своим «ростом», однако, не без комплекса относиться к собственной чрезмерной стройности; стол из того же набора, глядел в упор, держа под контролем порядок; недаром он был поставлен по другую сторону, как выше было указано – почётное место, под нанесённым на плитку самоваром. Не трудно было догадаться, кто в сём помещении был заправлялой.

III Анна
Хозяйкой мною описанного места была хрупкая женщина с добрым взглядом. Когда-то, лет двадцать пять назад, когда всё было не так, как сейчас, извилистой дорогой, проложенной стопами путников, она шла к изрядно сверкающей речке, надрывающейся мукой, неведомо для кого-либо пылать без огня. И всё в этом дне было чудно: акации укрывали листвой, как мать покрывает своё дитя, будь то морозной зимой – ватным одеялом, будь-то летом, хлопковой простыню от нежного ветерка. Тёплый Зефир (ветер западный) обнимает людей хорошо ему знакомых и приятных, не жаль ему своих благ, готов он им самого себя отдать. И в те давние годы, этот ветер причёсывал длинные волосы, так ясно отражающие солнце и так мягко укладывающиеся на плечи, будто белоснежные пёрышки, развалившиеся на мягкой поверхности и спящие сладким безмятежным сном. Кто бы мог подумать, что следуя той же косматой тропой через много лет, путь не будет казаться таким же податливым и стремительным. Да, много чего изменилось, а скворцы всё так же заводят песни в марте, гнездятся гадюки в мае и зеленеет трава в апреле, щедро раздавая очищающий аромат.
Глаза светились цветом молодости, ускользающим от действительности и несколько вводимым в заблуждение. Кто-то скажет, что они голубые, кто-то, что зеленоватые, а иные и вовсе окрестят серыми. И как сказать, что тот или иной не прав, если все правы по-своему? Так бывает и с правдой: один высказывает бедную, полуголую, а другой – разодетую в пышные наряды, в блистающих, мастерски отделанных драгоценных металлах и камнях, переливающихся на солнце, словно огни северного сияния.
Юными вечерами трудился свет керосиновой лампы тщательно освещать мелкие буквы великих книг. Как ни говорила матушка о том, что ночью нужно спать, а не читать – бессмысленны были труды. Аня перечитала большую часть школьной библиотеки, книги не сопровождали путь взрослой жизни, они остались в шкатулке под названием «детство», пылящейся под слоем пыли, столь редко открываемой, но бережно хранимой, и ежели её приоткрыть, с каким трепетом раскрываются объятья навстречу рвущимся из хранилища ценным воспоминаниям. 
 «Помню, привозили сено коровам. Опрокинут громадную кучу перед вратами, на дворе припекает, жара, а мы довольные затаскиваем корм для скота. Тяжело, ноги и руки устали, а голова ещё свежа. Не можем мы маме не помочь, вот и шмыгаем всё от ворот да к сараю. Как бы ни трудно, а душа радуется: все рядом, пока ещё живы и здоровы. Вове на ухо сел мотылёк – передохнуть с дороги, братец немедля его прогнал. Мама подарила нам с Валей по платку», - вот выпрыгнула одна из «былей», таких сталось ещё очень много.
Дворовые собаки так и рыщут добычу, когда же на их пути встречается человек – их захватывает колебание: пища или забава? Недолго выбирая из двух пунктов, они принимают единственное непоколебимое решение: с силой трёхглавого Цербера, они бросаются на объект, не чувствуя разницы между человеческой кожей и обнажённой костью. Ей (Анне) приходилось спасаться бегством. В будущем, пытливый славянский дух подсказал брать в дорогу к работе верный посох: когда-то пышно распускавшую листья, подзасохшую, но всё ещё крепкую ветку платана.
Жёлтые фонари, обрамляющие сонные улицы и таких же, считанных в раннее утро людей. Изо дня в день один и тот же путь, ведущий к месту за столь много лет излюбленному и даже родному. 
 Когда детям исполнился год – пришлось идти на работу. Место пообещали сохранить лишь на двенадцать месяцев. Можно ли было поступить иначе? Можно. Но так делает другой сорт людей. Тогда не все поступали иначе, а выделяться из стаи, может быть, дело оригинальное и высокое, но не всегда гладкое.
Зимой, в четыре утра ещё темно, во мраке два глаза едва можно открыть, но кого это интересует, когда ты часть системы равно такая же, как другие, обязан крутить колесо. Система – неотъемлемая частица порядка.
Когда покидаешь тёплую кровать, за окном ещё сверкают звёзды. Их верный предводитель месяц – не уступает место солнцу. А муж спит младенческим сном, свернувшись в калачик, будто кот на печи; когда заглянул в спальню своей крови во плоти, малышек-детей, открывается картина блаженного сна и покоя, в тот момент два ангела, помимо детей и родителя, пребывают в комнате, не боясь шороха, не скрываются в миг, да, вот тогда-то и шепчет чей-то голос: покинь обычные дела, останься с родными и будет семья воссоединена. Но невероятная сила долго влечёт за собой, ты уже не в силах оставаться на месте и внимать незнакомому голосу. Надеваешь носки, гамаши и свитер, выдуманные краски наводят на лице выдуманную красоту; башмак правый, левый; пальто и шарф. Медленно поворачивается замок, стараешься не разбудить спящих, минута и ты сходишь с первой ступени лестничной площадки вашего четвёртого этажа. Ничто не должно позвать обратно, но ты почему-то поворачиваешься и с сорок секунд глядишь на дверь, из которой так успешно удалось выбраться.
Туман присаживался на ресницы, а брови болтали с ним о прошедших временах. Так начинался один рабочий день, так начинался другой рабочий день.

IV Наташа
Из года в год, словно часовой маятник, имеет жизнь нескончаемую статичность колебательных движений. В тот день, как обычно, все проснулись. С утра, как ранее часто бывало, видимо тоже по привычке, у неё началась горловая боль. Со старинной пылью вспоминаются деньки всеми любимых праздников, смех и радость, сквозь которых унылой скрипкой, наигрывая на расстроенной струне, звучит отит, ринит или фарингит. Медленно теснящая резь, елозившая своим отлично наканифоленным смычком по уязвимому месту. Сегодня вновь, после работы будут заварены лечебные травы и, возможно, за этим последует процедура прогревания грудной клетки только что сваренной, не стужённой картошкой. Но всё это после – сейчас сборы на работу.
Непонятно почему, она вспоминает: «Небо, белые тучи – овечки небесного счастья, уносившие моё весёлое детство в далёкие края. Теперь я не часто замечаю вас. Когда сидел соловей на ветке и пел свою славную трель, мне составляло забаву мчаться за южным ветром. И вприпрыжку, галопом и вспять, удавалось догнать своё счастье. И тогда уже, вот тогда, когда рядом оно было безумно близко, чёрный ворон летел высоко, но ещё минута – он приближался с огромной скоростью могучих иссиня-чёрных крыльев, поочерёдно заслонявших солнце. Мне приходилось бежать изо всех сил, колючие Терны и Гуннеры (Гуннера Красильная), вырастали из под земли внезапно, не предупреждая о своём появлении. Неистово и кровожадно, они обнимали мои щиколотки, расцарапывали их, словно дикие рыси, разрывающие всё ещё живую добычу. А ворон летел, безостановочный побег меня не спасал, ведь время его приближения так быстро истекает. Этот ворон – мой отец. Как часто хотелось где-нибудь задержаться, придумать повод, а лучше сгинуть с дома навсегда. Каждая из идей, если и не была провальная, то в любом случае, быстро иссякающая.
Наступает утро, пора в школу. Сонный луч раннего солнца впивается в глаз. Мигом одеваюсь, направляюсь в кухню. Пятиминутный завтрак – единственное подкрепление, служащее опорой дня моего желудка в грядущие семь часов. Если повезёт – мы берём по яблоку. Но и с яблока достанется мне лишь половина – второй частью я буду делиться с подружкой. В школе меня любят. Если б располагал случай - я бы осталась там жить. Однако, уроки мне скучны. Люблю только математику и физкультуру. 
Вот уже два часа дня, пора отчаливать домой.  Моё второе «я» слишком заметно упирается. Как часто вынуждает ситуация делать то, чего не хочется. Мой путь домой составляет лишь семь минут передвижения, а хотелось б растянуть их на час. Но я уже около порога, медленно достаю ключи, плавный поворот замочного ригеля, лаконичный щелчок. Дрожащие пальцы помогают отворить двери. С кухни дует, значит, отец дома, открыта форточка и, возможно, он только что скурил сигарету. На столе уже опустевший стакан, рядом – бутылёк, видимо, сегодня «праздник» будет ближе к вечеру. Те же дрожащие пальцы развязывают шнурки. Сейчас необходимо проникнуть в комнату как можно более незаметно. Вот, на месте, миссия выполнена успешно. Через несколько минут он заходит в комнату, два дневника – мой и Лоры, лежат на столе, развернувшись к осмотрщику своими хрупкими бумажными сердцами. Чуть правее от них, тихий и временно кроткий, кожаный ремень, временно претворяющийся покойным, когда его применяют для поддержки брюк, в момент же чьей-то ярости, эта дрянь неустанно жалит своими невидимыми, но очень острыми зубами. Чувствую, как коленная дрожь всё более ослабляет меня. Он внимательно рассматривает оценки. Сегодня Надежда Митрофановна поставила за поведение «удовлетворительно», что ныне всем известно под оценкой «3» по пятибалльной системе оценивания. Когда его глаза дойдут к строке с этим словом – будет худо. Будто какая-то жаба давит на мою грудь и хочется ей скорее лишить меня возможности дышать, сердце душит тупая боль. Припоминаю взмах руки и тяжёлый удар, оглушающий своим диким криком.
Испорченный день, но вечер ещё может исправить положение. По телевизору сегодня будут показывать «Джентльмены удачи», который ранее я видела один раз, но отрывками. По моему личному изобретению, удавалось подглядывать кинокартину через шторку. Режим сна прописан в часовых рамках с двадцати одного вечера до шести тридцати утра. Поэтому, фильм смотреть без авантюр - не выйдет. Никто, кроме меня и сестры не знает, что мой настоящий сон начинается с трёх ночи. Ведь до этого я, под лампой, накрывшись одеялом, делаю домашнее задание. Раскрываются врата различных наук. И каждая из них, ненужным для меня образом, вовлекает моё внимание к своим царствам. Мир теорем, цифр, положений, формул и правил… Как ни выпутываюсь, но совершенно безвыходная моя ситуация. Не сказать, что приятное занятие, однако, не выполнять ежедневные обязанности, налагающиеся с раннего возраста – невозможно. Нужно учиться прилежно. Во-первых, потому, что лишь в таком случае удастся не «получить ремня» от родителя; во-вторых, потому что так «нужно». Эту мелочную истину внушают с самого малого возраста. Ежели нужно выучить стих – значит, нужно, невзирая на то, что уже к следующей неделе я его забуду.
 Отдавшись в руки судьбе, я смиренно поглощаю научные ценности. Но чем дальше, тем всё крепче меня увлекает сон, захватывает сознание и упивается моими слабыми веками. Сделав домашнее задание, со спокойной душой ложусь спать: возвращаю лампу на законное место, укладываю в рюкзак тетради, учебники – всё верно, ведь им тоже нужен отдых. Вползаю в объятия сна. Бережно он начиняет силами всё тело и душу. И вот, отоспать ещё бы три часа, но нет, зовут долги и обязанности. И так, изо дня в день циклично и равномерно. Вечерами дома витает едва ощутимая более, чем когда-либо, тревожная атмосфера. Когда вот уже всё якобы спокойно, обитатели квартиры желают приступить к отдыху, едкая злоба выходит из углов, скалит свои раскалённые зубы, радуется приближавшейся жертве. Мать и отец находятся в кухне; он, выпив уже несколько лишнего, медленно ведёт свою длинную повесть. Минуту длится тишина, и смерч-вихрь обвивает всю квартиру: мелкие, трусливые быстрые шажки, так похожие на медленный бег, а за ними – гулкие тугие шажища, неторопливо появляющиеся, ясно знающие свою цель. И после всех этих шумов – высокий визг, словно щенка, плачущего по своей мамке. Жизнь нашей матери была будто невыносима, однако, когда возникли проблемы между супругами: появилась инициатива для расторжения брака со стороны отца, которую мама не желала поддерживать. Помню эти счастливые дни, осуществление моей мечты лежало в руках у неё, но она почему-то им пренебрегла. Мать то и дело, сидела в кресле и плакала, а я подходила и с крепкой надеждой в глазах говорила: «Мамочка, разведись с ним, ты говорила, что он убьёт тебя, если ты, хоть слово скажешь о том, что хочешь уйти. Но теперь, когда он сам предложил, почему бы не воспользоваться случаем?». В ответ же, она не переставала бросать неоднозначный взгляд и подозрительно молчать. На тот момент мне было четырнадцать. С тех пор, будто какая-то деталь в моём механизме изменила своё положение, и моя любовь к матери уменьшилась. Я глядела на неё уже чуть иначе, чем ранее. Она ведь врала: не вынужденность не позволяла ей прекратить семейный ад, а личные интересы. Ситуация загладилась, о расторжении брака не звучало и слова. Может быть, с тех пор я стала чуть меньше любить свою мать».
Конечно же, её зачисляли в отличники. Она получила замечательное образование, обучилась инженерному ремеслу. По этой же специальности, в далёком будущем, имела честь служить государству десять лет. После чего, диплом можно было вставить в рамку и регулярно протирать его от пыли. Более надобности в нём не было. Школьным, институтским делам – были принесены в жертву много сил и немало лет. И через много десятилетий, ей будут сниться сны-кошмары о ненужной учёбе и потерянном времени.

V  Волшебники. Рассказ Наташи
Праздником был для меня приход отцовских друзей (коих, кстати говоря, было достаточно много) к нам « в гости». Они появлялись у нас не так уж и часто, но их приход всегда перевоплощал обыденность в праздник. Фамилии их были как на подбор, сообщали, что их владельцы являются представителями еврейской нации. Он не любил «жидов», как самолично говорил, однако, к евреям относился весьма доброжелательно. Естественно, друзей он не причислял к разряду «жидов». Что эти чародеи делали с ним – не знаю, но в их присутствии происходило волшебство, он становился добр и лоялен. Я помню тот вечер, когда они с матерью да несколько приятелей, сидели на кухне, вели беседу о различных вещах. Почки мои выполняли свою работу исправно, поэтому без промедления напоминали о себе. Так же произошло во время устроенного суаре (званый вечер). Стрелки на часах указывали двенадцатый час, по заведённому режиму, мне должно видеть сны третий час. Физическая нужда склоняла к риску: набраться смелости и выйти в уборную. Зная, что от такой банальной необходимости, у меня есть возможность схлопотать хорошего ремня – робость наступала на пятки, потом царапалась по ногам, забиралась всё выше, покоцав рёбра, в конце концов, покрыв красной краской моё лицо. В безвыходности было лишь одно действие, способное  облегчить мои терзания, тотчас я им воспользовалась. Со своей детской искренностью, слёзы скатывались по щекам и продолжали нестись куда-то дальше, за границы тела своей хозяйки. Упавшие капли, образовали несколько вздувшихся точек на крепком, советском линолеуме. При всём том, мочевой пузырь не унимался и продолжал требовать «своего» так же, как и страх, что сейчас вполне возможно, высекут, не позволял сердцу перестать непомерно колотиться, словно безумный часовой маятник. Посторонний человек будет убеждён, что это лишь робкая детская трусость. Такой человек заблуждается. Это был страх. Самый, что ни есть противный и едкий, впивающийся в человека, будто смола в белую хлопчатобумажную ткань. Создавал эхо во всём теле, от края ступни до макушки, и в кульминации звучал в сердце: с каждым стуком, тяжёлым, будто падающий громадный камень, проваливал грудную клетку, падал прямиком в желудок.
На краю, у самой пропасти, появился спаситель, имя ему Александр. Дядя Саша – так мы звали его. Один из отцовских приближённых, непонятно почему друживший с нашим отцом, на вид не отличавшимся, но внутренне, будто иным. Дядя Саша спросил всё ли в порядке: большие белые зубы показались из под смоляных усов, покойно опочивавших над губами и бородой. Ответ был короток и ясен, ребёнок хотел «в туалет». Услышав детскую проблему, он улыбнулся ещё более доброжелательно. За его спиной был отец, на удивление, спокойный и добрый. Боязнь постепенно трансформировалась в ненависть. Чем далее, тем более запущенным становился мой случай.

VI Лара
Ещё один силуэт представал из мира обычной советской семьи. Чем-то задумчивый, чем-то неоднозначный взгляд голубых глаз, точно таких, какие носил ежедневно отец; и такая же пара, которую получила сестра Наташа. Родная, кстати говоря, двойняшка, как утверждали доктора. Какая может быть разница в возрасте, ежели рождены в один день, и едва ли не в один час, содержащий в себе шестьдесят минут? А вдуматься, ведь один из двух детей явился на свет раньше, чем прежний. Уже и опыт какой, да появился, уже вдохнуть полной хрупкой детской грудью и  выкричаться на всех имеющихся, в белых халатах людей, в такой же белой, с пустыми стенами комнате. Её звали Лора. День Рождения общепринято считать пятнадцатым февраля. Между сёстрами была разница в двадцать минут.
Верткие девчушки, заплетены по-дружески одинаково, одеты – аналогичным образом. Лицом – чуть ли не один человек. А второй тогда кто? Отражение? Только, вот где, собственно, оригинал, а где след, возникающий в глянцевой реальности? И мать родная с запинкой узнаёт кто из них кто. Однако, бдительный наблюдатель, только одним прищуренным глазом заметит маленькое отличие - взгляд. Разделяющий двух индивидуумов наполовину и отторгающий друг от друга.
И порой, утомляясь от мысленных споров, показывается на главное табло один громоздкий вопрос: оттого ли, что они так схожи – поэтому так отдалены; или наоборот, потому  что так различны?
У старшей на двадцать минут вопрошающие глаза, наполнены до краёв озорством, окрашенным в небесный цвет.  Губы – не выражали никаких эмоций, но при этом аккуратные глаза без устали твердили своё: «Есть добро, и я в него верую». Именем «Наталья» нарекли её родители отца. Вторую, младшую на двадцать минут, отличал задумчивый взгляд, и легчайшая, лишь правым уголком рта, улыбка. Ребёнок послушный – редкость. Такой редкостью была Лариса. Назвали её так по желанию мамы. Та, в свою очередь, объясняла свой выбор следующим образом: «Моя учительница носила такое имя. Человеком была хорошим, сердечным». Виновато ли имя в том, что его носитель был мягок душой – стоит только гадать.
На данный момент, Лара побывала замужем и была счастлива в воспитании своего маленького сына.
В один из прекрасных дней, глава семьи был чем-то недоволен. Сыпался ряд замечаний, как конструктивных, так и не весьма. Чем-то досадил, ещё молодому, но дедушке, голубоглазый (как и прародитель), внук. Дед принялся за монотонное толдычинье недочётов, немедленно требующий их устранения. Часто слышавший от родителей, при мелких стычках с дедай Ваней, краткий, но достаточно содержательный ответ: "Иди в свою нору", произнесённый, конечно же, никак иначе, как только тихонечко себе "под нос". Смышлёный малыш, уловивший тонкость ситуации, при которой уместно говорит эту запоминающуюся фразу, состоявшую из нескольких милых слов, открыто ответил на неприятные упрёки: "Иди в свою нолу (букву "р" ему ещё не давалось произносить)". Дед, разумеется, понял всю соль происходящего. Считая своего внука способным к познанию ребёнком, догадался, от кого малыш мог познать подобные выражения. Никакие объяснения дочки и зятя, на тот момент проживавшего в квартире Ивана, не стирали печальных мыслей:  "Не любят. Вот они, дети. Скоро из дома выживут. Как же их не называть, как только сволочами. Сволочи они и есть".

VII Михаил
Имеет место упомянуть о неком, на вид постороннем, лице, которое, однако, подсобит полноценно охватить ту историю, что я имею честь повествовать. Звали его Михаил. Несколько плотен комплекцией; с тёмно-каштановыми волосами; белыми приличными зубами; длинными, но не вьющимися коровьими ресницами, такими же глазами, кратко и ясно окрашенными в цвет махагона, но не без пренебрежения к янтарным вкраплениям. По фривольно-домашнему, данную особу вполне себе можно назвать ухожёром старшей сестры. Безусловно, не деля слово на две части. Ведь какой здравомыслящий человек позволил бы пожирать свои уши, уж тем более с регулярной частотой. На вид недурен собой, несколько угрюмо-молчалив и столь убедительно чудящийся чрезвычайно порядочным человеком. Разумеется, все доброжелатели грезили иметь такого зятя, соответственно мужа старшей – Натальи. Фигура загадочная своим молчанием, очаровывала своей потаённостью. Ему был бы к лицу длинный плащ классического цвета, за компанию с аналогичной шляпой. Совмещённые наряды и неотъемлемый неразговорчивый нрав, навевали бы на проходящих мысли о принадлежности нашего героя к шпионству. Тихо, поселился в мыслях семьи, которую он посещал уже год, и ещё будет один подобный проворачивать; уход он свой окрасит в безмолвие, которое громким эхом прокричит в сердце одной строптивой и верной Наташи.
VIII Дед
Четыре года назад Наталья уехала на Сахалин – практика от института, одновременно, приличная подработка. Работа была посильная, хотя и не лёгкая. Склонность всё делать непременно качественно, помогла справляться с рабочими заданиями «на ура». Длительность трудовых антиканикул составляла около года. Однако, точную дату приезда определить не удавалось по определенным причинам, коих я оглашать не берусь. Плавно минули одиннадцать месяцев, билет на поезд был взят. С работы отпустили раньше, чем  было договорено. Возможность связаться с родными – с переменной частотой то была невозможна, то упущена. Довелось отправляться в путь без ведома родителей. После долгой дороги и продолжительного отсутствия в родном городе, усталость ломит ноги, а голова кружится без устали. И вот, вы снова тут, где родился и вырос. Под этой вишней вы капались в земле и пытались строить песочные замки; а этой улицей, шесть дней в неделю возвращались домой; милый бакалейщик, уже с седой бородой, всегда улыбается, когда вы покупаете у него чай. И будто лишь на минутку нужно было отлучиться от обыденных приятных мелочей, а теперь снова, со всей головой, окунуться в живость жизни.
Наташа повернула ключ, дверь плавно поддалась рукам. Дома тихо. По башмакам вполне достоверно можно прочесть, что мама на работе, отец – дома, а Лара на несколько минут выбежала и вот-вот вернётся. Обычно снимает норковую шапку, освобождает ноги от сапог. Заходит в кухню. За столом сидит человек, явно о чём-то долго думающий. Не обращая взор в сторону вошедшей, он знает, что зашла дочь. Равномерно он начинает вести свою речь, словно маленькую дочурку, переводя её аккуратно, через мостик событий, о которых он вещает: «И тогда, я более, чем уверен, он собирался оповестить о своих намерениях…». Голос его звучал размеренно, иногда даже весьма медленно. Можно было сделать заключение, что человек несколько расслаблен и, возможно, не самостоятельным путём. Наташа окинула взглядом бутылёк и близстоящий, такой знакомый стаканчик. Обоняние подсказывало, что сегодня в этом стаканчике уже побывала сорокоградусная жидкость. Монолог продлился около четырёх минут. Кухонная дверь отворилась – в кухне появилась Лара. На этот раз, мужчина вопросительно уставился на вошедшую. Около пяти секунд смотрел на Лару, потом переместил взгляд на вторую дочь, так долго пребывавшую вне дома. Два почти одинаковых лица. «Папа, это я. Ты меня не узнал?» - спросила Наташа, не желая скрывать милой улыбки. Цвет глаз становился размыто-насыщенным, прозрачная жидкость наполняла глаза, он два раза крепко сжал веки и произнёс слово «Дочка…». Как недавно это было, как давно. Всё ещё не было так запущено.
5 октября. В тот самый злосчастный день, один раз и навсегда переменилось более, чем возможно, полагалось. За исключением маленького сыночка Лоры, в полном составе (и даже более) присутствовали все члены семьи.
Иван ещё вчера позвонил приятелю по работе Славику, сообщил, что на работу сегодня не явится. Сестре жены так же поступил звонок, после слов: «Валя, прошу тебя, помоги Ане. Ей завтра нужна будет твоя сестринская и финансовая поддержка», трубка телефона была мирно положена в своё исходное положение. Зачем сделаны эти звонки? Продумал ли он всё заранее?
Сентябрь 1995 года. Фото за месяц до того самого дня. Зрелое, ничего не боящееся лицо; волосы цвета коры дуба, чисты и убраны «наверх». Правша – в правой руке истасканная привычка – подтлевающая сигарета. На левой руке – часы. Неизвестного цвета джинсы, такая же джинсовая рубашка. Почему неизвестного колеру? Потому, что фото чёрно-белое. И даже при таком обстоятельстве, можно рассмотреть ещё живую синеву не старых глаз. Доброта их сияния, и вместе пытающаяся побороть и выстоять свою сторону – жестокость. И так ясно, неустанно противостоит положительная сторона души, и всё-таки чья будет победа – неизвестно. Прижат этот взгляд тяжестью, мучимой изо дня в день. Как смерть, рядом ходит ненависть, кого-то самого близкого, но и такого далёкого.  Будто желает кто-то его смерти.
Тяжкое бремя – бороться с собой. Опускаясь в лужу, подпуская болотную воду к груди, шее, и вот, едва и она достигнет предела… Вырваться, очищаться и понемногу вновь давать промокнуть в тёмно-коричневую смесь, вначале, своим, только надраенным башмакам. «Слава, не могу бросить пьянку».
На фото - зачатки щедрой осени: около его туфли опавший лист платана – один, второй, третий и ещё много таких повсюду, вокруг, хоть только сентябрь. Пока что тепло, так будет и в октябре. В этих глазах ещё присутствует волна жизни.
Что-то было необычное и рискованное в этом деле. Дельтаплан – безмоторный летательный аппарат, так метко летевший к своей цели, и в конце концов достигнувший её: попал в сердце обычного человека и поселился на долгие годы. У них был собственный приют по интересам в районе ЮТЗ, назывался «Дельта-клуб».  А ещё, когда детям было по десять лет, он принёс чёрного котёнка, и назвал этого пушистого – Дельтой. И ещё-ещё много чего можно говорить. У него было звание мастера спорта. Маленький значок с четырьмя большими буквами «СССР», пятиконечная звезда и умело отделанная ткань из металла. 
Широкое поле, глядь под ноги, а там – покрывало зелёное, пропитанное росой. Делаешь шаг, по волшебству, с того места, вылетают бабочки – всякие: цветные, бесцветные и прозрачные, а вдогонку им – кузнечики пузатые. Небо голубое, и откуда – неизвестно, обдаёт укутывающим с заботой, теплом. Шагов тридцать в одну сторону – лес, оттуда и пришли. И чем дальше от него, тем менее слышны разговоры лесных птиц. Не хочется отходить, но нужно, ведь рядом он – раз в пять больше человека; сооружение, вооружённое плотной тканью, птица, сделанная с помощью рук человечьих. 
И вот, ты приближаешься к месту, рядом Санёк и Лёня, вы запускаете приспособление. Минута, две... Именно так и можно стать птицей, улететь высоко, где резвятся ангелы в облаках, где ничто более не имеет значения.

XI
Жена пришла с работы, прилично приготовила еды. "Анюта, Анюта, мучаю я тебя", - не единожды промелькивала мысль. Всё бы нечего да что-то не так. Дочь старшая вернулась с работы. Явился её кавалер с чёрными глазами и белыми зубами.
Он (Иван) "хлопнул" двухсот пятидесяти граммовый стаканчик прозрачного "помутнителя разума", так-то вроде бы и лучше: всё те же лица, но кажутся добрее. "Снова форточку открыли. Негодяи. Просил же, чтобы табак выветривался". Снова, как пчёлы мёд, облепляли рассудок тоскливые думы: "Жизнь моя, что с тобой стряслось?", не хотелось ничего. В доме, вместо семейного  очага, злые страшные глаза, ненавидящие всей душой. С чего всё началось? Из мелочи, обыденности, сорвавшейся с высоты капли. Он стоял в дверном проёме спальни, одет и обут не по-домашнему. Давно собиравшийся что-то сделать, что-то важное, но ещё до конца неизвестно что. Пол, рушащийся под устойчивыми ногами, жизнь бесцельная, злая убийственная привычка. Он никого никогда не боялся, со всяким можно совладать, но как же невыносимо, когда с собой совладать нельзя. Путь ещё был длинный, идти хоть лет тридцать, а то и сорок. Только ноги уже нести не могут, и чем дальше, тем хуже.
Аня собиралась обратно уходить на работу, чтобы избежать назревавшего домашнего скандала. Двенадцать часов пробыть в казённом помещении до начала рабочей смены, может, и не самое увлекательное занятие, зато всяко лучше шума и побоев. С ней же, готовился к уходу Михаил, выглядевший сегодня очень свежо. Рядом - Наталья. Около большого зеркала трюмо, Лора, старательно всматривающаяся в своё отражение. Все видели его решительность, кроме того, крепко сжатый в сильной руке пистолет, сконструированный собственноручно, просто и надёжно. Очередное принятие алкоголя, регулярная ссора со старшей из сестёр, всё в сборе. Около часа он уговаривал жену остаться. А она с боязнью вспоминала те страшные моменты, когда он запирал её вместе с собой в комнате, приставлял к её, дико бьющемуся сердцу пистолет, и говорил: «Давай я тебя убью, а потом себя? Зачем нам эта жизнь? А они пусть живут, как хотят». Капли слёз сползали из грустных глаз жены, она хотела жить.
-Аня, если ты сейчас уйдёшь, я застрелюсь.
-Отдай мне пистолет - и я останусь.
-Нет, не отдам.
-Значит, я ухожу.
-Мама, иди, он этого не сделает, - так спокойно, несколько испытывающе судьбу, сказала Наташа. Лицо её было спокойно, и лишь насмешливая искорка скользила по губам, глаза ненавидящие и ледяные.
Аня развернулась, сделала шаг. Раздался тупой выстрел, за ним - удар.
-Что там случилось? - вполоборота повернувшись, спросила Анна.
-Он застрелился, - ответил пустой голос.
В холодном дверном проёме лежал одинокий, в кругу семьи человек. Около правого виска появилось маленькое багровое отверстие, неразумно расточавшее такую ценную алую жидкость. Сердце билось; крепкое, жадное к жизни, не помогло своему хозяину желать пребывания в этом мире, в этой квартире №16, на Первом Индивидуальном Переулке 1.
На лице маленькой женщины (Анна) красноречиво расписался испуг. Невнятна была причина росписи: то ли потеря мужа привлекала страх, то ли резкая смена обстоятельств да и только. «Как же так, если бы знать можно было наперёд… Он сдержал обещание», - недоумение так  и ерзало на духу. Недоумение притянуло и младшую из сестёр. Старшей, как будто и безразлична ситуация.
На фоне проёма входной двери показались две фигуры. Без труда определили в них разнополых соседей, и через секунду - друзей семьи. Лучшая подруга сестёр (в особенности старшей) - Инна, муж её - Владик. Слышавшие мало на что обыденное похожий звук, всего лишь двумя этажами ниже, к тому же, став свидетелями "семейного совета", у молодых людей возник вопрос, может быть, даже не один. Разговоры на тему "А что стряслось?", если и были, то едва ли их кто-нибудь может вычленить из общей картины.
Толстая муть перед глазами, заслонила обозрение молодому мужчине, ещё не так давно бывшему юношей. "Дядя Ваня" - так он обращался к ещё недавно жившему. Между ними всегда была связь, прочная, заменяющая иногда "неразумную" любовь, именующаяся уважением. "Чёрт возьми", - пролетело где-то в целой голове. А муть в глазах накапливалась... Нет, он не плакал, он жалел, что не опередил событие. Высокий, темноволосый, с широкими, нависшими над карими глазами, бровями, он не знал, что делать дальше.
-Тётя Аня, как же так? Наташа, Лора, неужели вы не могли представить, что он говорит всерьёз? - интонация непонятно скакала. Не сказать, что человек повышает громкость своего голоса, так же нельзя утверждать, что понижает. Наверное, именно такой расклад и может уверить, что человек перенёс шок.
-Могли..., - то ли одновременно, то ли нет, но такова была мысль обеих дочерей, уже никогда не умеющих возможности посмотреть в отцовские глаза.
-Владик, что ты. Разве можно было предположить, что он застрелится? – говорила плачущая вдова.
-Если бы время пустить вспять, чуть раньше, если бы мы не задержались в магазине, хоть тремя минутами, я не позволил бы ему это сделать.
Важный орган, будет подавать признаки жизни длительное время, преданно ожидающее своего владельца, девять дней находящегося в реанимации. "Если он и выживет, будет как овощ", - неутешно отвечал доктор. В ночь на десятые сутки, с сыном младшей дочери случилась истерика. Серёжик отчаянно рыдал. Утром пришло известие - Ваня умер.
Листья шептались, солнце тонуло в просторах города, высокие дома усердно старались припрятать от людей светящееся сокровище. Листва жёлтая, рыжая, зелёная, коричневая металась в поисках истины. В желании понять, что же из себя представляет человек. Скукоженный лист каштана, под песню тёплого ветерка прыгает, скачет, жив. Но через немного времени, он соединиться воедино с землёй-матушкой, сопутствовашей его появлению на свет. Завершился ещё один день бабьего лета, начавшийся с жизнью одного человека и завершившийся без него...
Живым мне не удалось его увидеть. Всё, что известно мне о нём - слова жены, детей, друзей-знакомых и дневников. Была бы у меня возможность познакомиться с ним? Если бы Инна и Владик, по случайности, на несколько минут раньше появились на четвёртом этаже? Или же, хоть кто-то из членов семьи, выкопал бы в глубоком колодце души, самую маленькую часть любви? Если стакан с водкой был бы наполовину пуст? Он бы остался в живых. Но Иван Иванович Кулишов умер. Умер мой дед.