А. Глава шестая. Главка 1

Глава шестая


1


     Когда мы занимали наша места, свет ещё не погас, и я успел вполне ясно заметить, что Плешин даже и не пытался взять Юлю за руку. Он сидел очень прямо, не касаясь спинки кресла, и упорно смотрел на сцену. На наше появление никак не отреагировал. Я оглянулся: неподвижная фигура телохранителя занимала своё место в дальнем углу. В этот момент стемнело, музыка взыграла с новой силой, и зал притих в ожидании зрелища.
     Но мне было теперь не до балета. Цыганский табор, танцевавший и распевавший свои песни на сцене, показная любовь Базеля и Китри, натужный бой Дон Кихота с игрушечной ветряной мельницей – всё казалось мне пустым, ненужным мельтешением. В груди у меня шевелилось какое-то непонятное чувство, и его неясность, неоформленность раздражала. Плешин снова задал мне загадку, однако на этот раз загадка непосредственно касалась меня самого. Я был в его власти, в полной власти его слова, и он мог открыто и даже с известной пользой для себя высказать всё, что думал о моей журналистской деятельности. За несколько дней до выборов подобное интервью со столь эффектной концовкой могло стать решающим козырем в борьбе за голоса. Однако Плешин, почти не сомневаясь, с ясной уверенностью отверг этот путь. Он действительно поступил благородно – в поверхностном, показном понимании этого слова. Он отказался очернить меня ради возможности накинуть себе баллов в глазах избирателей. Его тирада была красивой, рассчитанной, выверенной до слова. Она не была предназначена для Лёни – Плешин прекрасно понимал, что весь этот пассаж на страницы журнала не попадёт, а если и попадёт, то в виде фразы “отказался отвечать на вопрос о…” Она не предназначалась и для меня – Юля, конечно, уже рассказала о том, что я отстранился от расследования и никакой реальной угрозы представлять не мог. Нет, сомнений тут быть не могло – Плешин адресовал свой ответ моей сестре. Она была причиной и следствием, ради неё он готов был отступиться, пойти на примирение, сыграть в благородство.
     Значит, всё дело заключалось в Юле, снова в одной только Юле. Правда ли это? Неужели лишь она одна стояла между нами, не позволяя нам вцепиться друг другу в горло? Если бы её не существовало (как я мог допустить подобную возможность?), ответил ли бы Плешин Лёне так, как он ответил? Коленопреклонённая фигура в углу за кроватью снова возникла передо мной со всей выпуклой отчётливостью. Узка дорожка ортодоксальной веры и, кажется, веры вообще. Во что верил Плешин? Кому он молился? Мог ли, способен ли был он любить людей так, как учил Иисус? Я не был даже уверен, что он любит мою сестру. Да, он пошёл ради неё на жертвы, он смирился со мной – хотя бы на время – и смирился с невозможностью мне отомстить, отказался отвечать на соблазнительный вопрос. Но его тропинка была слишком узкой ещё и для меня, троим по ней было не пройти. А Плешин был теперь связан с Юлей куда крепче, чем сам мог подумать, и уж определённо крепче, чем я. Мне оставалось только отступить – не сейчас, потом, в неопределённом будущем, но отступить непременно. И от этого было очень грустно.
     В то же самое время я не мог не сознавать, что Плешин сделал меня своим должником. Не в том смысле, что я был ему теперь чем-то обязан – он бы и не стал рассчитывать на мою благодарность. Однако он спас меня (по крайней мере, сам бы он употребил именно это слово), спас от моего же коллеги, от моего собственного мира и порядков в нём. Наверное, не будь рядом Юли, Плешин с удовольствием раздавил бы меня, причём раздавил бы с чистой совестью, полагая это необходимой самозащитой; теперь ему представилась возможность более изощрённого и тонкого торжества. В глазах моей сестры он лишил меня оружия, лишил возможности отнестись к нему предвзято, отнял право на нелюбовь. Про себя я мог думать и чувствовать что угодно, но Юля любые нападки на Плешина воспринимала бы теперь в лучшем случае с недоумением. О нет, она вовсе не была глупа, она, разумеется, вполне могла оценить истинное содержание поступков этого человека. Дело было не в её уме, не в её способности понимать и судить. Дело было в любви – и тут я становился абсолютно беспомощен.
     Да, Юля действительно любила этого человека. В тот самый момент, когда он проходил мимо, я ясно увидел в её глазах любовь – любовь торжествующую и спокойную, уверенную в своей правоте. Вот что давало моей сестре надежду и поддерживало её даже в самые тяжёлые минуты. Вот что помогало ей преодолевать страх. Вот что делало её сильной, ту слабую и ранимую девочку, которую я знал. И вот что позволяло ей принимать Плешина таким, каким он был, – вещь для меня самого совершенно невозможная. С этим нельзя было спорить, этому нельзя было противиться. И ради подобной любви даже Плешин мог поступиться своими интересами – ведь не мог же он не понимать, какая ему дарована жемчужина.
     Музыка лилась мне в уши свободно, будто вода, звуки не задерживались в сознании и не вызывали никакого отклика. Я что-то упустил в жизни – что-то важное, основополагающее, понятное всем и всем необходимое, – чего у меня никогда не было. Рука Юли послушно и легко лежала в моей руке, но не была уже частью меня самого, как в детстве, когда мы не могли помыслить жизни друг без друга. Просто рука, которая мне доверяет, которая всегда будет рядом. И тем не менее – уже чужая рука, рука, предназначенная для другого человека. Мысль эта была невыносима. Я отпустил Юлину ладонь, поднялся и, шепнув сестре на ухо, что хочу выпить воды, так как не слишком хорошо себя чувствую, осторожно проскользнул вдоль кресел, приоткрыл дверь, впустив на мгновение внутрь сноп ослепительно яркого света, и вышел наружу.