Долька повесть

1
В дни всеобщих потрясений, когда лопались по швам, распадались на мелкие кусочки, раскатывались, подобно ртутным шарикам, все основы житейских условий, из старых заношенных вещей стали выходить совершенно новые, ярко выраженные индивидуумы.
Морозным январским утром один из таких новоявленных баловней судьбы на роскошном сиреневом «Мерседесе» медленно въезжал в еще пустынный, свежезаснеженный, располосованный суровой тенью многоэтажек, дворик. Немного не доезжая до подъездов на углу крайнего дома, остановился. С юношеских лет он не любил входить в дом со старыми мыслями, додумывая их здесь, на одном и том же месте, словно тщательно соскребая с сапог налипшую грязь, вновь и вновь возвращаясь к уже довольно чистым местам.
Еще вчера утром в нем все было спокойно. Попил кофе, вышел на работу в хорошем, даже несколько приподнятом настроении. Женщина не проснулась, не испортила его капризными приставаниями, в бизнесе все без проблем.
«К черту! Бред какой-то! Какая разница, как тебя величают! Лишь бы не посылали. Товарищ… Ушлое, как старый мир, как звук ночной вы лесу глухом» - пронеслась фраза с детского учебника.
А звучит довольно оскорбительно. Не понимают! Если стесняешься обратиться «господин», лучше промолчать. Господин…да так оно и есть! Я их господин! Зачем душой кривить? Эх, народец! Ну, да ладно… Уроды и есть уроды. Вот только почему этот придурковатый хохол назвал паном? Оскорбить вздумал, подшутить? Или, наоборот, возвысить? Зачем? Пан… пан… пан…» - повторял он про себя в глубоком раздумии, подъезжая к крыльцу родного подъезда.
«Да уж, какой там, к фене, пан! Уволю хохла, выгоню к чертовой матери, если сегодня же правильно говорить не научится! Делов-то!»
Выходит, едва слышно хлопнув дверкой: высокий, бритоголовый, нараспашку блестящее кожаное пальто, из-под которого сразу бросается в глаза ярко-красный пиджак, чуть задумчивое выражение глаз – элегантный, истинный сын своего времени. Про таких говорят: новый – значит, все в нем должно быть необыкновенное. Взгляд, жесты, походка. Так оно и было. Кто мог встать в столь ранний час и выглянуть в окно, долго не мог оторвать удивленного зачарованного взгляда. Будто рядом проходил не человек, не вчерашний сорванец Сережа, сломя голову взлетающий по лестнице, в три прыжка достигавший второго этажа, а какой-то необычайный экспонат для всеобщего подражания. Новый русский господин медленно, без суеты, без единого лишнего движения бережно поднимает по лестнице собственную персону. В пятой квартире, внешне ничем не отличающейся от соседних, правда, с несколько улучшенной обстановкой, его вот уже вторые сутки беспокойно дожидается одинокая мать. Услышав знакомые шаги под дверью, его особую манеру нажимать кнопку, она приободрилась. Пока вставала встречать – а он уже и рядом.
- Ну, где тебя опять столько нелегкая носила?
- Дела, мать. Все в порядке, я же звонил. Вот, на минутку заскочил.
- На минутку… опять на минутку… Ах, как я устала, если бы кто знал, сынок. Вчера прошлась по магазинам – и вот сегодня без сил. Как быстро старость подобралась. А я-то думаю: все молода… да здорова… Так и помру в неведении. Заскочишь вот так, а мать уже и…
- Что ты, мам! Жизнь у нас только жить начинает! Мы ей хозяева, а не дядя! Сегодня же у тебя будет своя домохозяйка. Ну, мечтала ли ты когда-нибудь о подобном?
- Правда, сынок? Уже сегодня? Вот хорошо, а то я уже совсем уж…
- Да, она должна вот-вот появиться. Уберет,  потом ужин приготовит на четыре персоны.
- Опять гулять будете?
- Не-а, дело серьезное. Нужный человек зайдет. Очень солидный – предприниматель. Бизнес у нас совместный намечается.
- Поняла, как же. Бизнес, значит. Ты бы рассказал когда, чем занимаешься, где работаешь? Сердечко у меня как-то уж не на месте совсем. Откуда деньжищи-то такие? Нам-то вон пенсии какой месяц не платят! На базаре слыхала: люди с ума сходят, с голоду мрут…
- Потом, мать, как-нибудь потом расскажу. Вообще-то, по большому счету я и сам почти ничего не знаю. Секрет фирмы.
- Ага, секрет! Ой, смотри, Сереженька, как бы он тебя под решетку не подвел!
- Не подведет! В этом можешь быть спокойна! Теперь все у нас в руках! Надо будет тюрьма – тюрьму купим! Легко! Да, вот что, чуть не забыл. С утра, пожалуйста, никуда не выходи, пока продукты не завезут. Ничего ни у кого не спрашивай: откуда, зачем. Платить тоже не вздумай, все оплачено. Постараюсь быть пораньше. Пока!... Клорита! – махнул он на ходу дремавшей на тахте собачонке.
- Гав, гав, - лениво ответила полусонная Клорита, запоздало приветливо повиливая хвостом вслед в конце концов обратившему на нее внимание хозяину.
- Ах ты, моя хорошая, не погладил? Не приласкал мою красавицу?! Вот я ему задам! Совсем уж от рук отбился! Плохой мальчик, плохой! Ну, иди ко мне, иди, моя красавица! Умничка ты моя бесценная!
Радостно взволнованная собачонка, повизгивая, взобралась на руки. Быстро мелькая маленьким язычком, в благодарность стала облизывать вспотевшее от удовольствия лицо хозяйки.
- Целуй, радость моя! Целуй свою мамуленьку! Она сейчас выкупает свою девочку! Ну, что такое? Что случилось?
Клорита, видимо еще до конца не осознавая, сказала хозяйка или пошутила, или, может, просто послышалось, на миг застыла, пристально глядя ей в глаза. Насторожилась, взвизгнув, вывернулась, выскользнула из рук, уже до конца понимая весь ужас предстоящего. Поджимая хвостик, недовольно ворча, нырнула в свои подушки.
- Не надо упрямиться, Клориточка. Гости у нас будут культурные. Что же мы с тобой, грязнули какие-нибудь? Ай-яй-яй! Что только про нас человек подумает? И не стоит нервничать. Сейчас гулять пойдем. Ну, гулять! Гулять, Клорита!
Но та не вылетела пулей, как обычно, услышав заветные слова, не залаяла, радостно взвизгивая у ног хозяйки, а еще больше сжалась между подушками, затаилась. Только ушками шевелит, в надежде уловить слова, отменяющие пытку водой с пекучим мылом. Ведь только позавчера купалась! Ладно, раз в неделю – дело привычное. Можно терпеть. Но через день! Тут ни одна уважающая себя собака не вынесет, если в ней еще не размылился инстинкт самосохранения от незаслуженного наказания. Клорита, еще будучи щенком, когда ее впервые опустили в вводу, натерли вонючим мылом, когда, казалось, вот-вот утопят, отравят да еще смеются над ее неистовым страхом, возненавидела купание. Едва где-то начинала журчать вода, она нервно металась по комнате, жалобно скуля, забивалась где-то в уголок, дрожа всем своим маленьким тельцем от серой мордочки до беленького заостренного кончика хвоста. По узкой, белеющей на животике полоске волна за волной прокатывалась злость. Вот и сейчас она затаилась, визжит, скулит, вся вне себя от гнева на того неизвестного дорогого гостя, ради которого предстоит вынести столько мучений.
Личная домохозяйка, скромная, молоденькая, полнотелая хохлушка, с простыми внимательными глазами, бойким неугомонным языком с первых минут знакомства понравилась придирчиво-осторожной в этих делах Антонине Петровне. Она давно хотела иметь кого-то рядом. Родной, чужой ли человек – лишь бы поговорить было с кем. Еще свежи воспоминания о первой неудачной женитьбе сына. Она уже стала привыкать к невыносимо твердо-каменному горделиво-заносчивому характеру невестки. Молчала, терпела, все думалось: лишь бы они хорошо жили. В первое время так и обрадовалась, когда та показалась такой серьезной, правильной во всем -а вот да и возьмет в оборот, повлияет на бесхарактерность сына.
«Вот и взяла, повлияла! Противно вспомнить…»
С тех пор, как развелись, закрались да и не выходят с головы мысли: женить его сызнова. На простой какой-нибудь, своей, домашней.
«Чтобы голову не задирала да хвост не распускала. Помощницей, доченькой что б была… Вот хотя бы Галька! Ну и что, что полновата? Да из-под хохлов? И там люди разные бывают. Не красавица писанная, как та была! Да хозяйка исправная! И характер покладистый, мягкий, так и хочется приласкать, приголубить, по головке погладить, заговорить о чем-то по душам».
Думала, гадала про себя Антонина Петровна, наблюдая за ладной работой домохозяйки. Разговорились, как-то уж совсем разоткровенничались. Сын явился – и разговор ушел, ускользнул куда-то в другую сторону, оставив приятный незабываемый след. От его свежего, будто живого дыхания в ней проснулась  казавшаяся давно забытой, умершей, душевная идиллия всеобщего покоя полноты жизни. И когда все вместе уселись возле телевизора в ожидании запоздалого гостя, она совсем уж расчувствовалась, то и дело смахивая краешком воротничка с глаз набежавшую слезу.
«Вот так бы всегда, всей семьей, собираться по вечерам, сериалы смотреть, с внучатами играться. Неужели так трудно простое семейное счастье? Неужели для этого нужны миллионы? Все мало ему! Все потом да потом! А она… Вот же она, рядышком, только руку протяни…»
Наконец-то долгожданный звонок, отчего хозяин сразу приободрился, поспешил встречать, не заметив, как напугано-гневно блеснули круглые, навыкате глазки Клориты, как заострились ушки, вздыбилась на спинке короткая шерсть. Заворчало, заклокотало все в ней. Громкий веселый чужой голос в коридоре командным эхом пронзил чувствительный слух. Свирепой молнией она метнулась в коридор. Крики, вопли проклятий слышались там вместе с неистовым лаем.
- Что?! Что там такое?! – В испуге пыталась подхватиться с дивана Антонина Петровна, предчувствуя нехорошее. Но только медленно привстала на отекших ногах, насилу разгибая спину.
- Немыслимо, мам, эта стерва, маленькая бестия почему-то бросилась на Ивана Петровича!
- Что?! Как?! Не может быть! Клориточка!
-Да! Взбесилась она, может?! Штанину прокусила человеку, сапог обслюнявила! Запри ее где-нибудь! Зараза, а?! Иваныч хоть не очень испугался, да что подумать может? – Шепнул Сергей матери на ухо, пока гость переобувался в тапочки.
- Ничего, ничего, - успокаивал он ничуть не встревоженным голосом перепуганных хозяев. – Все в порядке. Ничего здесь сверхъестественного не произошло, чтобы обращать внимание. Собака – она и должна быть собакой. Кошка – кошкой. А человек всегда должен быть на высоте. Как говорится: собаки лают… как там дальше-то? Ее природа сотворила гавкать, а нас – думать, делать выводы, ловить во всем подходящий момент, так сказать, извлекать пользу.
Выглядел он в глазах Антонины Петровны солидным, умным, по стариковски рассудительным. Примерно одних с ней лет, только более подвижный и подтянутый. Он все рассуждал и рассуждал о каких-тио высоких, не совсем понятных философских материях, а она, совсем уж не поспешая за его мыслями, все думала: «Это он так сердится. Культурный ведь человек! Не скажет прямо: мразь такая ваша Клорита! Не стану ни о чем договариваться, и все тут!»
- Конечно, конечно, оно так. Да только видите ли, Иван Петрович, с ней такого никогда не случалось. Да вот нашло! Кто бы мог подумать!
- И на это я вам, Антонина Петровна, отвечу так. Кто бы мог помышлять еще вчера, к чему приведет завтра, а сегодня – что может случиться с нами завтра. Вдумайтесь: десятилетиями много поколений добивались, сами не зная чего. Шли к светлому будущему, не снимая темных очков. И что же? Вот оно произошло, буквально в один день! Все стало яснее ясного! Но понятно все же не для всех! я увидел, Ваш сын увидел. В принципе: возможности открылись для всех одинаковые, да только природа в каждом человеке разная. Вроде бы оно вот – бери, живи, процветай, ай нет, не может, таланта нет! Вот у Сереги есть и талант, и хватка, и удача, я Вам скажу, немалая! Кем он был? Никем! Мастеришка, каких миллионы! Работал за гроши! А сейчас? кто бы мог подумать, не правда ли, Петровна? Ибо все круто изменилось. И, слава Богу, к лучшему!
- Слава, слава Богу, - вздохнула с облегчением Антонина Петровна, полностью убедившись в хорошем к ним расположении гостя. – Давайте выпьем, что всем-всем жилось хорошо.
- Нет, нет, нет! – Замахал перед собой руками вдруг встревоженный гость. – Всем нельзя! А кто работать будет? Не надо забывать об естественном отборе. Где есть благо, там обязательно должны быть отходы. А то как же? Бог – он свою особую метку для каждого определяет: одним летать, другим ползать. Так-то, Антонина Петровна, природу не проведешь. А мы там о всеобщем равенстве размечтались! Было ведь? Было! Чушь собачья! Вот Серега Ваш сумел подняться, взлетел! Так и выпьем за бесконечность этого замечательного полета!
Выпив чарку-другую, и без того ничего не понимавшая в дальнейшем разговоре Антонина Петровна тихонько сидела в сторонке, полностью предаваясь своим волнующим утренним мыслям. Вот опять, когда она совсем одна среди галдящей компании, снова всплывают мысли о своем. В них она уже считала своей полноправной невесткой Галю, делая выводы из своих наблюдений. Когда та так и ластилась к Сереже, Антонина Петровна ликовала. Но вдруг… что такое? Она не может в это поверить! Утвердившееся в ней придуманное убеждение не могло так быстро измениться, попятиться. Галя, ее Галочка, как мысленно она ее уже называла, ни с того, ни с сего стала на глазах перевоплощаться… в неизвестно кого! Сначала, подумалось, девочке хмель в голову ударил. Вот подурачится с этим паршивым стариком, и все образуется. Но нет, о Боже!!! Она все дольше, бесстыже извиваясь гадюкой, задерживается на его коленях, и уже, нисколько не стесняясь, прижимает толстые груди к лицу, развязно хихикая ему на ухо.
«Как же оно получается?» - В утихающем смирении думала Антонина Петровна. – «Была девчонка, как девчонка, скромница – и вот надо! Шлюха шлюхой стала! Вот и думай тут, вот и гадай себе! Не мудрено, отчего Сережка так долго не может выбрать! С чего выбирать-то? Ах, сынок, сынок… Видно, помереть мне, внучат не видавши. Вот уж и вправду: не в деньгах счастье».
«Каждому – свое…. Каждому – свое…» - Слышит она сквозь сон голос дорогого гостя. – «А вы как думали… естественный отбор… природу не подведешь…»
В шкафу, нетерпеливо визжа, царапалась закрытая Клорита. Антонина Петровна, нехотя просыпаясь, долго не могла сообразить, отчего бы она? Вскользь вспомнила вечеринку, ощущая бездонную пустоту комнаты с горьким привкусом неодолимой тоски. Вчера ее единственный ребенок еще на один шаг удалился от нее какой-то невидимой тропкой в бездну чужой неведомой жизни. От сознания собственного бессилия хотелось взвыть, испуская последний дух отчаяния, умереть. Сейчас же, не вставая с дивана! Только Клорита лаяла во всю мочь, билась о дверку, пытаясь открыть. Надо было вставать, кормить, выгуливать, потом убрать посуду и ждать. Опять ждать…
Сергей звонил несколько раз за день, каждый раз обещая скоро быть дома с сюрпризом, деловым предложением и за советом.
Позабыв сразу все горести, Антонина Петровна, полна щекотливых предчувствий, в этот раз ждала сына с особым нетерпением. Весь день она была сама не своя. Убиралась, готовила, прихорашивалась. Все думала-гадала, как встретит, о чем заговорит с новой…
«Нет, нет, только не Галя! Пусть кто угодно, только не она! А как притворялась-то! Вертихвостка поганая! Не зря говорят: хочешь узнать человека – напои его. Вот и вышло-то. Пустышка оказалась!»
Наконец-то его звонок! «Зачем звонить, когда ключи есть? Видно, для приличия, так надо. Ну, с Богом!»
Он вошел один, как всегда. Не спеша, разделся в коридоре. И ничто в нем не предвещало перемен. Видно, и в этот раз обманулось материнское сердце. Но когда увидела в руках фотографии, оно так и екнуло надеждой. Но того, кого так хотелось увидеть, на них не было и следа. Только одна и та же шикарная машина во всевозможных видах да рядом рыжая бульдожья рожа мелькала перед глазами.
- Что это, сынок? – Недоумевала она, снова и снова перекладывая фотографии с руки на руку.
- Не поняла? Наш автомобиль! Последняя модель «Мерседеса»! Таких в городе – два-три, не больше!
- Как автомобиль? Зачем? У тебя же есть, совсем еще новый?!
- Сейчас, мам, одна машина – неудобно… Ну, не престижно. Она – как одна нога. Сломалась, как потом? Тебе вообще то нравится?
- Нравится, конечно. Шикарная, большая! Денег, должно быть, стоит? Только, сынок, ты раньше как-то и вовсе без машины обходился. Дома раньше был, ночевал всегда, жениться успел, развелся даже…
- Забудь о прошлом, мама, выбрось из головы! Ты, вон, всю жизнь горбатилась, и что? Кроме болячек ничего не заработала!
- Не правда, Сереженька! Не правда! Квартиру вот заработала! Тебя вырастила…
- То было одно. Сейчас совсем другое! Сейчас, мама, можно совсем не работать, палец о палец не ударить, да все иметь!
- Ой! Как же не работать то, сынок? Где же ты пропадаешь сутками то?!
- Нет, нет! Я не о том хотел с тобой поговорить. Ты фотографии внимательно смотрела?
- Конечно, было бы к чему присматриваться.
- Еще раз посмотри. Вот, собаку видишь? Как тебе? Что скажешь?
- Ну, собака как собака… Благородный, видно, ухоженный.
- Так я и его вместе с машиной покупаю.
- Иди ты! Такую псину, поди, в шкаф не засунешь!
- Нет, нет! Здесь проблем не будет! Умнейший пес! Ему и двух лет нет, да без команды и шага не сделает! Так вот. Дела у меня идут хорошо, все схвачено, поставлено на широкую ногу. Так что к нам часто будут приходить разные деловые люди. Надо как-то спокойно, без подобных эксцессов. Надо бы нашу маленькую безобразницу Клориту…
- Не проблема, сынок! Есть шкаф! На худой конец, отнесу к соседке. Ольке как раз подарили пуделька. Забавный такой! Хорошо с Клоритой поладили! Как же его назвали-то… Имя еще такое… Мне нравится… Деди?... Да, да! Дедик!
- Нет, мама! Нет, нет! Ты не поняла! При чем здесь соседи? У нашего бульдога, как тебе сказать, благородный, великосветский характер. Очень гордый! Он просто не сможет выносить рядом Клориту! Да и зачем она нам нужна будет потом? В общем, давай решать, куда мы ее денем?
- как, куда денем? Что?! – Антонина Петровна, соображая, присела на диван. – О чем ты, сынок, она же наша любимица!
- Я все понимаю. Но лучше будет от нее избавиться. Мама, так надо. Так складываются обстоятельства.
- Хорошо, хорошо! Раз надо – подарим кому-нибудь.
- Подарить? Кому? Кому нужна старая неуправляемая сука? С непредсказуемым заскоком?! По-моему, все ясно: приобретая новое, всегда надо основательно избавляться от старого. Считаю: проще-простого – усыпить.
Антонина Петровна вся вздрогнула, прилегла на подушки.
- Ой, ой, сынок, дай капли… там… в шкафчике… Не по себе мне как-то уж…
- Мама… Мама, не надо так переживать. Не стоит. Сейчас умные люди поступают подобным образом. Вызовем ветеринара…
- Ой, сынок, откуда…
- С ветбольницы.
- Нет… Скажи, откуда в тебе эта жестокость?... Ты же у меня жалостливым был. Паучка, букашки обидеть не мог…
- Ты опять за свое… Ну не надо, мама, ничего страшного такого в этом нет! Представь: она неизлечимо больна, взбесилась, состарилась. Нужно исполнить обыкновенную необходимую формальность! И не надо так волноваться! Мы же хотим приобрести достойного пса!
- Клорита еще не стара! Мы не имеем права…
- Мама! Мама, мама! О каких правах ты говоришь?! Пойми: так, как жили вы, жить нельзя! Все те возвышенные законы о морали в природе не существуют! Пе5ред кем бы то мы не имели права?! Мы!!! Мы и есть всему права!
Долго не могла согласиться Антонина Петровна с настойчивым убеждением сына и все же не смогла сказать решительное «нет». В конце концов тяжело вздохнула – тяжело выдохнула.
- Не знаю. Ой, не знаю, сынок… Поступай, как хочешь… Тебе жить… Только меня, уволь, при этом не будет. У соседки я… Позовешь, когда все закончится… и еще… Чтобы ни я, ни собака новая, пусть будет Додик, ладно? … трупа ее не видели. Боюсь, не переживу…
- Ху-у-у – облегченно вздохнул Сергей. – Само собой, само собой, мам.
Не смотря на разыгравшуюся метель, ветеринар пришел вовремя, как и обещал. Аккуратно сделал свое дело, обеспокоенно взглянув на часы, поблагодарил хозяина. За отдельную плату прихватил холодеющий, но еще дышащий кулек, скрылся за дверью. Видимо там, среди разбушевавшегося ненастья, к него еще были неотложные дела…
Затянувшаяся, бушевавшая в свирепом гуле метель приутихла, медленно утопая в шуме пробуждающегося города. Стали все отчетливее слышны голоса вперемешку с похрустывающими шагами над головой. Вот яркий лучик света, заглядывавший через узкий проем, стал медленно расползаться, играя в блестках свеженапорошенного снега. Но вот, приглушенно кашляя на ходу, шаткая тень маленького человека заслонила собой весь проем. В подвале на некоторое время вновь восстановилась непроглядная тьма. С трудом пролезая наружу, бомж с опаской оглядывался по сторонам, разметая перед собой, как метелкой, грязной лохматой бородой снег, прищуривая и без того маленькие, почти невидимые из-под полу облезлой кроличьей шапки бесцветные глазки.
«Вот и хорошо. Ай да славненько!» - Подумалось враз повеселевшему бомжу. К мусорнику было шагов двести. И все это время он не переставал себя веселить.
«Ну, повезло-то! Вот пруха поперла! С утра-то! Этот дурень дрыхнет еще. Ну и дрыхни себе! Что б ты сдох, грамотей чертов! А я сейчас поработаю за двоих… Будет нам чем пожрать вволю!»
Из-за метели последние трое суток он почти ничего не ел, не считая тех отчаянных моментов, когда голод, становясь сильнее страха перед холодом, выталкивал, гнал к мусорным бакам. Наспех раскапывал в них что попадя и тут же торопился обратно в подвал на теплые трубы. Всячески распределял, растягивал мелкие крохи до этого светлого утра, когда сама взбодренная жизнь приняла новое, более яркое, более приятное, более осмысленное выражение. Поэтому в предчувствии удачи торопился бомж, едва не в припрыжку. особо не выбирая дороги, гонимый голодной, тайной надеждой, что ему удастся в первую очередь пройтись по бакам любящего поспать соседа, а потом уж можно, не торопясь,  обработать свои.
«Ничего, ничего! Да и что там такого, если пройдусь раз-другой по верхам профессора? На ходу, случайно как бы! Прихвачу, что под руку попадется – и сразу к себе. Пускай почешется, умник!»
Но вот он резко остановился, от неожиданности пошатнулся, присел.
Не хотелось верить своим глазам. И все же! Огромный, тучный, как лохматая изорванная глыба профессор уже завис над створкой своего крайнего контейнера, толи что-то тщательно пережевывая, толи с кем-то невидимым споря, потупясь внутрь бака, размахивая во все стороны руками.
Неприятное удивление сменилось ужасом, перекосившим лицо Акия, когда в предчувствии неладного он лишь вскользь взглянул на свое разоренное хозяйство. В гневе его всего трясло, все слова проклятия застряли в горле, сдавили дыхание. Взвыв, на ходу подхватив увесистую дровеняку, он бросился на профессора. Тот, видимо ожидал подобное от соседа -  не дрогнул. Приняв защитную стойку, взмахнул над головой своим единственным костылем, был готов встретить, и даже сам шагнул навстречу разъяренному противнику.
- Брось! Ну ка брось, Акий, бандитские выхватки! Не то огрею костылем – враз остынешь! Ишь, разъярился он, ядрена вошь! Спать меньше надо! Не только твое! На вот, смотри, у меня тоже все вверх ногами поперевернуто! Смотри! Видишь, тюремная твоя душа, каково?!
Чего-чего, но такого от зачмыханого профессора повидавший на своем веку рецидивист Акий никак не ожидал. В недоумении остановился, соображая: затеять драку первым или подождать?
«Кто знает, что в голове у придурковатого верзилы? Вдруг заскок? Не испугался же сразу, не убежал, не заплакал, как не раз бывало! Стоило только припугнуть, запустить руку за пазуху, вроде как за ножичком – и все! Никаких слов не надо – готов интеллигентишка! Мямля мямлей! Хоть за окурками посылай, а хоть – в морду ногой! Да все как-то жалко было. А тут – вона как! Перышки распустил! Может, и в самом деле не трогал? Ежели стоит, как вкопанный, дрожит весь. Аж пена изо рта выступила – и не с места! Того и гляди – сам бросится! Костыль-то по длиннее палки будет!»
Акий колебался, потихоньку отступая назад. Он всегда считал себя большим знатоком всяких хитросплетенных ситуаций, видел всякого мудреца насквозь, а тут в дураке запутался!
 В самом же деле профессор сильно перепугался, когда с первой же зорькой, терзаемый голодом, вошел на свою территорию мусорника. Увидев полный погром всего хозяйства, сразу догадался, чьих рук могло быть здесь дело. От бессилия он тихонько заплакал. В то же время он видел, что Акия все еще не было на месте, а вокруг его баков такие же свежие следы грабежа. Кровь ударила ему в голову с такой силой, что в глазах потемнело. В полной растерянности он метался с одного края в другой, заглядывая, ныряя в каждый бак в надежде что-нибудь отыскать, подложить или так отдать заспавшемуся соседу. Ведь подумает на него, больше не на кого! Будоражило видение подозрительно-косого взгляда красных кроличьих глаз, устрашающих- угроз тюремщика, от которых всегда становилось не по себе. Их страшился больше всего, даже больше своего сумасшедшего дома, откуда всегда можно уйти. Да вот от ножика Акия – вряд ли! Не спастись! Бандюга – он и есть бандюга!
И вот он явился, ни о чем не спрашивая, налетел, зверь- зверем! Ярость вскипела в жилах профессора, заглушая кроткую дрожь страха пред неумолимо надвигающейся небывалой несправедливостью. Она нарастала в нем с каждым шагом Акия, готова вот-вот взорваться и тогда…
Так они стояли друг перед другом, безмолвно соря злобной растерянностью в ожидании первого и последнего шага противника. Два непримиримых врага, коих свел голод, жестокий рок судьбы, словно смеясь идиотским смехом над самым низким своим проявлением, связал, скрутил совершенно разных людей воедино, опутал колючей проволокой нищеты.
Как бы оно повернулось сейчас, не выскочи без весть откуда маленькая собачонка, подобно темному пятнышку, катившемуся клубком в ярких блестках пушистого ковра беломраморного снега.
Бомжи раньше почти не обращали на нее, сдыхавшую в одном из разбитых ничейных контейнеров, внимания. Судя по недавнему ее состоянию, она должна была давно окоченеть. Ведь и пена уже застыла во рту, конвульсия прошла, глазки к верху подкатила – никаких признаков жизни! А она, вот, зараза, отошла таки, как будто и не она вовсе! Сейчас неотступно бросается под ноги, лает каким-то совсем не собачьим, протяжно-поющим таким визгом. Острыми зубками все смелее пытается вцепиться в штанину Акия. И пока тот замахнулся тяжелой дубинкой, она успела отскочить к ногам не на шутку озадаченного профессора, бесполезно нервно тыкающего в нее костылем. И вот он уже было совсем прицелился, но она мячиком покатилась в сторону к уже успевшему приготовиться к удару Акию. Но тут, видимо, в последний момент почувствовала опасность. Вдруг остановилась посредине, нехотя, без прежнего рвения гавкнула пару раз на одного и другого, быстро скрылась в проеме разломанного контейнера. Бомжи, также поостыв, все еще с опаской оглядываясь, не выпуская один другого из виду, потихоньку разошлись каждый в свой угол.
«Вот зараза! Надо же, зверюга! Хотя бы собака была, как собака, а то моль, блоха какая-то! Все дело испоганила! И чего сразу было не добить, когда сдыхала там?!» -скрипя зубами, думал вкрай огорченный Акий.- «Ведь мог! Мог бы! Сразу не догадался, тьху ты!... А она, вона как, не вовремя набросилась!... А собственно, чего я разъерепенился так? Может, оно с другой стороны, и к лучшему? Может, вовремя она подскочила? Прибей я дурня сейчас здесь, средь бела дня, да еще при свидетелях! Вона, окна кругом! Не-е-ет! В тюрьму не повезли бы, нет! Кому нужно с бомжом возиться? Верно? Прибили бы, да зарыли где, как собаку, втихаря, от людей подальше… Ночью надо его кончать. Дело верное. Да ноги делать. Куда подальше. Все ж таки, молодец, псина, а? Умница! Отвела беду проклятую! Спасла-то, как спасла, зараза! Косточек бы ей нарыть тоненьких с прожилками да с хрустинками. Нет, лучше шкурок колбасных с душком кабы…»
И тут его прожгло, аж в пот кинуло. Подхватился, было, тут же присел на мокрую колоду, хлопнул себя по лбу: «Ах я, бестолочь! Ай-яй-яй! Как же с этим пацаненком-то?!»
Вспомнился вдруг, как гром среди ясного неба, беглый детдомовский токсикоман. Паршивым котенком прибился в подвал: маленький, крохотный совсем, да бойкий на язык, когда не особо очумелый. Ну а поймает свою «галю», так полная тишина, спокойствие там, в глубине «профессорской» стороны.
«Вот бы ему поймать ее сегодня, а лучше бы вовсе не пришел ночевать. Ведь было уже такое, повязали менты. Так надо же, опять убег! Трое суток не являлся и, на тебе, явился, падлюка малая! Теперь лови момент, раз лопухнулся. А может, и его заодно? Нет, нет, нет! Что это? Выходит, из-за козла совсем уж колпаком двинулся?! Ребенка пырнуть? Боже упаси! Ай да профессор, сукин сын! Дурак дураком, а прикрылся, вроде крышу себе сотворил! То-то расхрабрился, костыльком замахал! Ой, доберусь я до твоей печоночки! Ой, повизжишь у меня, кабанюка!»
И замахал кулаком в его сторону:
- Вот я тебя! Смотри у меня!
Видя такую угрозу издалека, профессор только чуть слышно рассмеялся и так же в ответ незаметно из-за контейнера протянул сразу два кукиша, покручивая в огромных кулаках.
«Тут уж фигушки, черт облезлый! Теперь я тебя и сзади не боюсь, и с боку, и с прискоку! Что б ты сдох там, душегубец! С махонькой собачонкой не справился, а еще как перья распустил! Петух ощипанный! Уродится же такое звероподобное чудовище, и нет от него человеку житья! Такому ничего не стоит мать родную в гроб загнать, отца ножичком пырнуть, над дитем малым надругаться!»
И от этих все сильнее будоражащих мыслей его вновь стал охватывать панический страх от холодеющих пяток до кончиков тех немногих волос, которые как-то сразу зашевелились, пытаясь приподнять тяжелую ушанку на голове. Вдруг перед глазами как в тумане промелькнуло маленькое испуганное личико Васька.
- Ох-хо-хо… Тяжело выдохнул он, представляя, что может из-за него в ярости или по ошибке теперь сделать с ним эта ошибка природы, урод человечества. Ему хотелось тут же схватить костыль, догнать, прикончить Акия. И только болезненный приступ горячки остановил, сковал, бросил на мерзлоту. В такие минуты он терял память и, прощаясь с жизнью, умолял всех святых поскорее принять на небеса его истерзанную страданиями душу. Хотя никогда ранее не верил ни в бога, ни в черта. И вообще во всем окружающем глубоко сомневался, не находя какого быто ни было философского объяснения в пространной серости существования окружающего бытия. Давно плюнул на все, на всех, да и на себя. И все бы в нем оставалось в застывшем безразличии, если бы не этот досадливый тюремщик Акий, постоянно держащий его в чувстве страха и отвращения. Да вот, как ангел-спаситель, Васек действовал на него успокаивающим противоядием от злого соседа.
Когда холод, сопровождаемый остро сосущими коликами в животе,  все чувствительнее стал расползаться по огромному телу, профессор стал быстро приходить в сознание.
«Где же эта маленькая тварь? Чуть не покусала, бесово отродье! Не дала, помешала прикончить гадину! Что теперь делать? Как мальца уберечь? Прогнать бы… Ой, да куда оно пойдет, несчастье безродное?» - Так он, кряхтя и охая, думал тяжелую думу, весь день ковыляя возле своего хозяйства. Акий также больше почти не обращал на него внимания, с головой погруженный в свои обычные дела. Их же в этот ясный погожий день нарастало все больше и больше. Благодаря  внезапной оттепели будто сговорились все жильцы близлежащих домов. Пестрой цепочкой тащили сюда огромные пакеты не бог весть с чем. Да еще с самого утра в двух подъездах разгулялось шумное веселье. Объедков хватало, только не ленись – перебирать успевай.
Сытые, довольные удачей бомжи рано вернулись домой. На теплых трубах не спеша, бережно поправляли свои постельные пожитки, готовясь ко сну. Тихо, блаженно, несколько торжественно наступала подвальная ночь.  И все же в вонючем воздухе висело легкое дрожащее напряжение, злостно исходящее из разных его углов.
Васек, видимо, сегодня уже не собирался окунаться в целлофановый мешочек за своей «галей». Аккуратно перемалывал отобранные профессором для него лучшие объедки. Хотя все было спокойно и не предвещало ничего плохого. Профессор, по- отцовски поглаживая мальца по голове, нет-нет, да и покосится в сторону притихшего Акия.
- Ты кушай, кушай, Васек, только не торопись. Завтра еще принесу. Я вот чего так и недопонял: почему ты в этом доме не остался, а? может, вернуться обратно, пока не поздно? Все же в тепле, безголодно, глядишь – и в люди вышел?
- Не-е-е, я умный!
- Как так?
- Я волю люблю. Знаешь, ну, как птица в небе. Как рыба в воде. Как каждая букашка-мурашка сама по себе в холоде-голоде довольна.
- О-о-оно как… Махнул! Ишь ты, прямь, философ в коротких штанишках! Н-да… Хочешь, значит, всю жизнь бомжевать?
- Не-а, это все так, пока зима. Сейчас я туда не доберусь. Замерзнуть можно.
- Васек, не пойму, у тебя же ни дома, ни семьи, ну куда пойдешь-то?
- Не скажу, нельзя. Если все о том знать будут, исчезнет, уйдет, растворится. Вот найду – заберу и тебя к себе.
- Н-да… Мечтать нам только и осталось. Мечту не отымешь, не выбросишь, не посадишь за решетку. А жизнь ух и проклятущая тебя дожидает! Не парить тебе ясным соколом под облаками, потому как птицу в лету как раз убить легко. В море-океане ждут тебя удушливые сети. Не успеешь волюшку вдохнуть – растопчут, раздавят душеньку твою кроткую, будто букашку-мурашку. Потому как не поймут. А не понят – чужой, гоним будешь, везде бит! Воля – она для нас в понятии философском есть покой, забытье, обретаемое только смертью. Там не будет твоего детдома, моего дурдома, тюрьмы, вон, Акия не будет. Как и не станет лишений, страданий и мук человеческих. Вся несправедливость мирская умрет вместе с нами.
Васька мало что понимал в премудром рассуждении профессора. Только пожимал плечами, молча ел, не перебивая. Зато Акий всполошился. Вся эта профессорская мямля доставала в нем неведомые ему глубинки.
- Что ты там, придурок, мямлишь? Мальцу голову морочишь? Она у него, вон, и так дурманом набита под завязку. Ты бы лучше беду его отобрал да зарыл подальше! Умничать всяк может, а вот помочь некому! Ему не мямли твои слушать надо, а пойти да воровать, грабить учиться надо! Чем больше наворует, тем больше свободы себе возьмет!  Деньги – они и есть наша воля! Никуда сейчас без них ходу нет. Даже в тюрьму не садят! А деньги все там, у тех, кто нахапал, вовремя сумел урвать –хозяин, человек! Нет? Совестился? Получи, крыса подвальная! Не научился воровать, туда тебе и дорога! Кто виноват? А никто! Сам! То и не гавкай там!... Нет, гавкай! Лучше да по громче! Может, крысы разбегутся. Вон как, совсем озверели! Сожрут заживо, того и гляди…
- А отчего они так, Акий? – Оживился Васек, услышав про крыс. – Раньше одна-две, а сейчас с миллион? Может, со всех подвалов они к нам собрались, что ли?
- Не знаю, малец. Может, падаль какую учуяли. Может, клея твоего нанюхались, может, еще чего… Ты, вон, лучше у своего профессора поспрашивай, он на умняке сейчас, все про все знает.
- Весну они чуют, - простонал профессор, - свадьбы у них. Обезумевают совсем в такой период, опасны очень. Лучше уйти от беды куда на время.
- Но почему именно к нам, сюда, профессор? – Испуганно тихонько спросил Васек. – Им, чего, других подвалов мало?
- Видимо, место облюбовали. К тому же, мусорник рядом.
- Ге, ге, ге… - Протяжно прохрипел Акий, как можно убедительнее причмокивая на каждую букву. – Только не надо на крыс валить, дурака из меня делать! Меня обвести, что салом сплести! Саам вон, дурак дураком, а такое понавыдумывал! Ничего, ничего, поутру разберемся…
Пока Акий в одиночку отбивался от наседающих крыс, позабыв обо всем на свете – только бы не укусили куда-нибудь, профессор с помощью изворотливого крысобоя Васька успевал время от времени поразмыслить: какое еще такое сало приплетал ему злосчастный сосед?
Бесконечно долго тянулась напряженная ночь. Еще никогда с таким радостным рвением бомжи не встречали морозный, призрачно играющий в душниках рассвет. Акий, на ходу натягивая шапку, опрометью бросился к выходу, в котором, мелькнув, уже скрылась маленькая Васькина тень, утонула в тишине спящего города. Куда он бегал в такую рань. Возвращаясь поздно вечером, не знал никто. Не раз и не два подмывало Акия любопытство: где же, все-таки, достает малец клей для «гали»? Какая сволочь сует ему этакую беду? И за что? Сейчас мигом эта мысль промелькнула в голове и угасла, уступив место иной тревоге. Что же делать, как быть? День короткий: туда-сюда и тот же ночной кошмар! Вдруг их станет больше? Да все разом их сожрут? По кусочкам заживо порвут? Куда бежать? Куда податься?
 Долго стоял у выхода, вздрагивая в паническом страхе. Порой, нет да нет, мелькала идейка: спросить профессора, как быть, что делать? На умняке ж всегда! Может, подскажет чего? И тут же зло вытряхивал из себя, гнал поганую мысль, как самую зубастую крысу.
Профессор также сгорал от нетерпения, не раз уже проклиная себя за нелепую оплошность. «Ведь надо было первым выйти! Так нет! С вечера решил Акия всегда вперед пропускать во избежание вчерашних нападок. Видно зря! Вот стал. Стоит как истукан, ни туда, ни обратно! А главное – обойти нельзя близко – пырнуть может! Стоит же ведь! Вот ты знаешь, чего он там себе гадает… Ах, и задали жару, крысавицы! Так и надо, бандитская твоя душонка!»
Чуть ли не до самого мусорника потом, едва успевая за все ускоряющим шаг Акием, профессор, потешаясь, совал с кармана в спину ему кукиши и довольно улыбался.
Еще издали они слышали, как с каждым шагом нарастал где-то оттуда, из-за мусорного забора, истерически-визжащий лай вчерашней собачонки. Подойдя поближе, бомжи в нехорошо щемящем предчувствии приостановились, вслушались. Когда приутихший, было, лай вдруг вспыхнул с новой силой, заглушая все вокруг, бросились ему навстречу. И опять пришлось остановиться в недоумении от невиданной наглости. Две старые бомжихи, видимо, сестры, или мать с дочерью, может, бабушка с внучкой – кто их разберет – обе в убожестве: одно лицо, покрытое бесформенным мраком крайней нищеты, суетились возле баков. Сутуло скрюченные, закутанные в лохмотья, с замотанными лицами они издали казались чучелами, кем-то нарочно поставленными для отпугивания ворон. Все же, не смотря на безудержно бросающееся под ноги маленькое злое существо, медленно то одна, то другая делали осторожные шаги, ближе и ближе подбираясь к бакам. Когда до цели оставалось рукой подать, выпрямлялись, заглядывая в бак, но тут же перед ними возникала оглушающая преграда истерического лая, переходящего в неистовый визг.
Акий, не веря все еще своим глазам, в недоумении крутил головой. Тогда как взвывший в бешенстве профессор что есть духу с костылем наперевес уже подбегал туда, потому как то был именно его крайний контейнер.
Теперь оторопевшие незваные гости медленно пятились к забору, где в уголке был небольшой проем. Видя, как у ревущего, невесть что выкрикивающего хозяина пена изо рта хлыщет, круто обернулись, толкая друг дружку, спотыкаясь и вскрикивая от колючих укусов маленького назойливого существа, бросились к заборной дыре. Профессор в ярости с разгона пытался также проскочить вслед за ними, но застрял в слишком узком проеме и насилу вытолкнул себя обратно.
- Стервы! Дармоедки! Сучьи дети! В другой раз ноги поперебиваю! Ишь ты, унадились! Кикиморы болотные!
- Да уж! Куда уж шавки, каких поискать! – крикнул в тон подбежавший с тяжелой дубиной в руках Акий. На ходу он уже успел осмотреть свое нетронутое хозяйство. – Задрыпанки! Пеньки самоходные! Вишь, на чужое как лезут! Мухи навозные!
- Вот! Вот, сам убедился, кто?! Трясцу тебе в глаз! Да если бы не эта Жучка, ты, того гляди, опять бы бучу поднял! Так?! Говори, бандитская твоя харя?! Жучка! Жучка! На, на! Иди ко мне! Вот, хорошая, умная собачка! Сейчас пойдем, покушаем с тобой…
- Э-э-э! Куда это ты собрался? Отпусти пса! Не приучай на руки! Она тебе что, игрушка? Брось! Брось, говорят, твоя она, что ли?! В конце-то концов! Вон, лучше бы дырку в заборе заложил чем! Разлапался! Отпусти! Отпусти пса на землю, сказал! Ему успокоиться надо! Вон, дрожит-то как!
Бережно профессор опустил согревшуюся, было, на груди собачонку на землю и уже в следующую минуту пожалел. Акий, еще не дойдя до своих владений, заманчиво посвистел, потом нахально позвал ее за собой.
- Мулька! Мулька! На, на!
И та, не задумываясь, рванула к нему.
- Ах ты, бандюга! Жулька, ко мне! На, на!
Так и бегала собачка весь день от одного к другому.
В новое жилище она входила вслед за своими новыми хозяевами, настороженно заострив ушки, поджав хвостик, дрожа всей своей тоненькой шкуркой, и, казалось, вот-вот бросится бежать от надвигавшейся, все больше поглощающей неведомой темноты. Все же, когда ее брали на руки, укрывая теплым покрывалом, поглаживая каждый по очереди, понемногу успокаивалась, повизгивая от удовольствия, лизала руки.
- Я так считаю, - сказал один, держа на руках, поглаживая тяжелой рукой по головке, - вот как сразу была названа, такое имя и должно ей быть. А то где же такое видано: блатной кличкой благородного пса называть?
- Нет, нет, нет! – И другая, более легкая рука прокатилась по спинке, оставляя приятную мелкую дрожь. – Жулька! Э, нет! Ты что, пенек трухлявый?! В дуб врезался?! Это что выходит, она жульничать должна?! Мулька, она и есть Мулька!
Вот совсем крохотная ладошка легла на холодный пятачок носика, ласково медленно потянулась к ушкам. Собачонка умиленно от приятной щекотки прикрыла глаза.
- Я думаю, может, Молька или Малышка? Долька, а?
В это время какой-то крадущийся шорох послышался неподалеку под трубами. Собачонка вся напряглась под руками своих новых хозяев, выпрямилась и гавкнула уже не как скромная гостья, а ворчливая хозяйка.
- Вот, видите, видите, ей сразу понравилось! Правда ведь, мужики?
- Надо же! Вишь, как сразу встрепенулась! Долька, долюшка наша! В этом имени я, знаете ли, слышу философское осмысление понятия действительности нашей, да и ее…
- Одно-то верно – в долю она вполне вошла, да еще как нагло. У каждого лучший кусок из рук вырывает! Без всякого зазрения совести! Ну, как будто, так и надо! Если так дальше так пойдет, да в росток потянется, чем кормить-то будем, а? долюшка ты наша ненажорливая!
Было отчего не уснуть в ту потешную ночь! Быстро освоившись, чувствуя себя полной хозяйкой, Долька без устали металась по подвалу. То в одном, то в другом его конце пищали ошалевшие крысы. Ничего подобного они не могли ожидать от беззащитных бомжей. И даже в самых страшных своих крысиных снах не привиделось такое! Всегда, когда собирались вместе, целой стаей, никто не мог им противостоять! Вот совсем недавно запросто загрызли самую крупную кошку. А тут что-то непонятное: маленькое, изворотливое, визжащее пятнышко. Одна, без малейшего страха бросается, готова вот-вот разорвать всех своими остренькими, страшно сверкающими в темноте клыками. В диком ужасе они метались, не находя во всем огромном подвале малейшего местечка, где можно было передохнуть, собраться опять вместе и, наконец, покончить с этим невесть откуда свалившимся на их головы чудовищем. Долька была неумолима. И к утру все было кончено. Ни одной, даже самой маленькой крысы не осталось в приутихшем подвале.
Акий, как не сдерживался, не усидел на месте. Впервые чувствуя приводящую в озноб неловкость, переступил границу чужой территории.
- Слышь, профессор, раз уж ты такой умный, объясни мне, дураку, куда бы это наши крысавицы рванули, а? Неужели туда, наверх, по этажам? А?
- Думаю, туда им хода нет… Что ж на пороге-то стал? Проходи, поговорим о том, о сем. А то волками живем, не хорошо как-то, не по-людски… А крыски, скорее всего, по чужим подвалам разбежались. Там. В квартирах, ведь тепло, светло, чистота кругом так и блестит. Крыса, она тварь бескультурная, вроде нас, абы где жить не будет. Так и мы, Акий, так и мы…
- Не-е-ет, врешь, мудреная твоя душа! Ты меня с крысой не сравнивай! Они, вон, дерьмо едят, падаль всякую, кошек растерзывают! Зазевайся сам – сожрут до косточек! По-твоему: я такой же? Не-е-ет! Тут ты не прав!
- Кто тебя знает… Человек иной раз опаснее любого зверя бывает. В мире, где властвует зло, не может быть чистокровной человечности.
- Уж слишком заумно для меня. Да все равно интересно говоришь. Ты что, и вправду из этих умников будешь?
- Так и есть. – Профессор встал, выпрямился, весь подперев плечами потолочную плиту, и как-то уж слишком торжественно продолжил. – Действительно, профессорскую степень имею. В университете философию, право читал. Труд научный имею…
- Ух ты… Да ты сядь, сядь! Верю, мил человек! Ну-ну…
- Вот… Когда в мутных водах лжи и правды истину открыл, стал просвещать чистым родничком блуждающие в неведении головы. Хорошо, хорошо, попроще. Вижу, не понять тебе… Тогда еще гласность только-только перышками обрастать стала. Я и поверил, стал разъяснять. Не поняли. А если человек не понят, он для общества чужой! Стало быть – опасен, враг! Или дурак – все равно. Началось все незаметно, до смешного простенько, а уж потом… Н-да-а-а… И сам не заметил, как… Сразу, конечно, испугался, потом стал вдумываться, обобщать, многое понял. Возликовал! Ибо в этой отвергшей меня жизни, среди самолюбивой корыстной бездарности нет места гению. Да, да! И что бы ты ни делал, как бы не пытался приспособиться, всегда будешь гоним! Такова аксиома философии вещей.
Войдя в свой редкий лекторский экстаз, профессор говорил и говорил, взволнованно   что-то доказывая своим внимательно, приоткрыв рот, слушающим, но почти ничего не понимающим товарищам. Пока Васек отчаянно не вскрикнул:
- Нет! Не правда! Не верю! Выходит, справедливости вообще нигде нет?! Так вот: она есть! И даже много ее! Я знаю! Я видел, где! Там все: люди, звери, птицы, букашки-мурашки живут вместе! Ровно, вольно, без зависти, зла, без обид, без бедных и богатых, без нищеты! Там всегда светит солнце, растет зеленая трава, и не бывает зимы там…
Профессор тяжело вздохнул:
- Ты говоришь о рае, мальчик. Но его нет: ни на земле, ни, тем более, в небе. Все это притчи поповской лжефилософии. А ты верь! Обязательно верь в свою красивую мечту и никому ее не отдавай…
- как это можно, мечту отдать? – Удивился Акий. – Что-то я тебя никак понять не могу. То ты – дурак дураком, то вот – Христос воскрес! Хотя нет, черт с тобой! У меня тоже иногда заскоки бывают. Да и мысли, как ты говоришь, разные имею. Потому объясни ты мне по проще, по человечески про попов, про церкви. И есть ли там свои крысы или как? Вот, главное, про крыс, а?
Профессора будто подкинуло всего, а на перекошенном лице долго не сходила тень возмутительного удивления.
- Тьфу ты! Я тебе про одно, а ты туда же! Ни в какие ворота не влезает! Ох, и загнул! Безнадежен ты, Акий, без-на-де-жен!
Васек взорвался небывало истерическим смехом, тыча пальцем то в одного, то в другого. Вторила ему, спрыгнув с труб, громогласная Долька. Все пришло в движение. Бомжи быстро покидали подвал. Начинался обычный, только более обновленный, более желанный день.
Ослепительным заревом бросился в глаза рассвет. Жмурясь, толкая друг друга, смеясь, они ликовали, искренне радуясь, сами не зная чему. В  своей неотвратимой обреченности, как никто другой, ждут весну бомжи. Не уповая особо на какие-то крутые перемены к лучшему, все же надеются, пугливо, осторожно верят в самую мелочную, в самую ничтожную милость возрождающегося тепла. Больше всех радовалась ему Долька. От самого первого утреннего проблеска и до заката она резвилась неподалеку во дворах, не забывая навещать хозяев на мусорнике. Ничуть не смущаясь своего нового положения, беспечно радуясь вновь обретенной жизни, Долька чувствовала себя свободной, единоличной хозяйкой дворика, под которым размещался ее теплый, достаточно, насколько она могла себе представить, уютный дом. Не знала, не прочувствовала своим собачьим инстинктом, своим чувствительным острым носиком, что вся та безграничная воля, какую давали ей добродушные хозяева, становилась убийственно излишней.
Тем тихим солнечным утром она, как всегда, единственная металась по дворику, весело тявкая, настойчиво вызывая хозяев на улицу. Щуря заспанные, слезящиеся от колючего света глаза, они наблюдали за ней из продушников, нарочно медля выходить, все более разжигая ее смешное нетерпение.
И вот недавно приобретенный красавец Деди, поблескивая гладкой темно-коричневой шкурой, лениво вышел из приоткрытой дверки новенького автомобиля. Жадно нюхая чуть оттаявшую корку земли, стал медленно подкрадываться к застывшей неподалеку, дружески виляющей хвостиком ему навстречу Дольке. Вот они осторожно обнюхали друг друга, попрыгали, извиваясь, принимая игривые позы.
Бомжи, наблюдая, весело переговаривались, радуясь за нее. Вот, мол, какая у нас Долька! Маленькая, невзрачная, да какого кавалера завлекла!
В это время темное окно шикарной машины, из которой вышел на прогулку благородный бульдог, медленно опустилось, в нем появилось краснощекое, самодовольное лицо бизнесмена.
 - Деди! Фас! – Резко крикнул он четкую команду каким-то твердо-возвышенным голосом.
В один миг замкнулись огромные челюсти на маленьком теле едва успевшей испуганно пискнуть несчастной Дольки. Растерзав на части, он только уже после команды хозяина, выронил изо рта последний окровавленный кусочек.
- Деди! Ко мне! На место, мальчик! Молодчина!
Это был последний звук, прервавший мирную утреннюю тишину перед тем, как из подвала раздались страшные оглушительные вопли бомжей, их дикий крик и стоны. Потом на какое-то время стало тихо. Так тихо, что, казалось, весь мир опустел, вымер. Даже слабый, начавший, было, кружить поземку ветерок приутих. Прошлогодние листья на тополях замерли.
Акий, неподвижно сидел на горячей трубе, уставившись в одну точку, куда-то вглубь подвальной пустоты. Профессор лежал на земле, предаваясь во власть своей болезни: бился в конвульсиях, умолял едва слышно посиневшими губами о скорейшей смерти, а когда время от времени замирал – казался мертвым. Васек забился в самый дальний темный угол, тихо пища маленьким, до смерти напуганным мышонком, пока не забылся в удушливом омуте пакета. Так прошел день, и только ближе к ночи бомжи стали приходить в себя. Не сговариваясь, молча собрали останки растерзанной Дольки и также молча закопали ее у себя под трубой, там, где она любила отдыхать. Тягостное молчание бессонной ночи первым прервал Васек.
- Псина! Псина! Псина! – Вскочил и, не находя места, он метался с угла в угол, выкрикивая наружу всю горечь, кипевшую в глубине его маленького сердца, - Гадина! Гадина! Убить! Уничтожить! В доме напротив живет. Как? Чем?... Пистолет бы мне хоть какой-никакой! Э-эх! Где достать?!
- Ну-у-у, заказал, - в глубоком раздумье протянул, откашливаясь сквозь задеревеневшее горло профессор, - может, сразу ружье с прицелом у нас на свалке поискать? Как думаешь, Акий?
- Тут думай-не думай, а извести гадину как-то надо… Голыми руками не возьмешь, вона, какова образина! Подумать надо хорошенько, приноровиться. Травонуть бы чем…
- Правильно! Только где отравы той взять… Постойте! Постойте, люди добрые! – Профессор с силой хлопнул себя по колену, вскочил, стал вразвалку ходить за Васьком взад-вперед. – Есть! Есть мысля одна! У меня там, в дурдоме, знакомый хороший, санитаром вроде как пристроенный. Алкаш алкашом, интересный такой. Водку там, самогон – ни-ни! Упаси боже! И не нюхает! Поэтому и считают его вроде как порядочным. Только парфюмерию полюбляет, ужас как! За парфумик одеколона или еще чего такого… О-о-ох, как он его пьет! В стакан выколотит, водичкой разбавит…
- Да знаем мы, знаем, как! Ты про дело говори, раз взялся! – Хватая за рукав, остановил профессора Акий.
- Вот, вот! Он за флакушу что хошь достанет! Хотя, опасно там появляться, да делать нечего. Допустим, крысиный яд достану, а дальше что?
- М-да, к этой заразе не подойдешь! Да и с рук, точно, не возьмет! А прикормить-то надо… Вот только чем? – В раздумье ворчал сам себе повеселевший Акий. – Колбаски бы ему подбросить раз-другой. Сам, как бы случайно, найдет – сожрет-таки, куда денется! Это ж не с рук, а, профессор? Да сядь ты наконец! Тут дело такое, а он маячит перед глазами, как ненормальный!
- Так-то оно так. Хорошо бы. Да только где ж той колбаски-то возьмешь? И уж, конечно, не абы какой, а самой лучшей, дорогой! Да чтобы свеженькой была, запашок пускала!
- Я и говорю! Думать надо, соображать!
- Я могу достать! – Радостно вскрикнул Васек. – В магазине! Я там ящики всякие да корзины таскаю, так мне и предлагают чего-то вкусненького поесть, вместо клея.
- Ах, вот оно что! А я-то думаю себе… Каких сволочей только нет на свете белом!
- Чему удивляться, брат мой Акий? Где живем? В какое гнилое время? Сам видишь: ничего святого, человеческого в человеке не осталось. Да и было ли оно когда? Душа… Разум…Все гниет, все вымирает, только жадность к богатству да ненависть к человечности живет себе да процветает. Вот тут и соображай, чем они лучше нас с тобой?
- Не могу я этого понять. Все у них есть: и деньги, и роскошь, и богатство. Зачем же несчастного обездоленного сироту добивать? Завтра начнем охоту на дьявола. За Дольку нашу сполна посчитаться надо. Пусть знают: есть еще справедливость на земле этой! Да, да! Жестокая, да есть!
Профессор ушел рано утром, когда еще все спали. И также, невидимый, в полночь вернулся, только уже на третьи сутки.
Акий еще никак не мог уснуть. Никогда столько не приходилось волноваться, от этого и мысли разные всполошились, словно изголодавшиеся вши, все сразу лезли и лезли одна за другой. Но все же пульсировала в мозгу, кусалась больнее всех одна: вдруг не вернется? «Закрыли, может? А чего, запросто! Дурдом есть дурдом! Или чего проще, прибили где по дороге? От морока, так морока! Надо было с ним пойти. Оно же такое беспутное, как дитя малое! Только умничать и может!»
Но вот кто-то пролазит в продушник. Знакомое покашливание, шаги его, и он, наконец-то! «Подумай про дурака, он и явится!»
- Ты что так долго-то? Мы уж думали…
- Ой, и не спрашивай! Дай отдышаться.
- Достал-то, а?
- Конечно, что ты! Сразу достал! Хотя и пришлось смиренным прикидываться. Даже в палату определился! Строгость там повысили. Чуть что не так – палкой! Тюрьма тюрьмой! Еле ноги унес! Они думали: если сам пришел, дурачок, то и делов нет! Да только отвернулись – я деру!
- И у нас порядок, даже лучше, чем гадалось. Видно, есть какой, не наш, так собачий бог на небесах!
Акий и вправду быстро прикормил добротной Васькиной колбасой казалось бы выдрессированного неуловимого бульдога, подбрасывая ее в одно и то же место незадолго до выгула. И тот, не мешкая, бежал туда с охотой. Даже не пережевывая, день изо дня проглатывал наживку.
Время настало. Акий подошел к роковому месту, вынул из-за пазухи отравленный кусок. Но вот что-то случилось с дрожащей, вдруг онемевшей рукой. Внутри как-то сразу все захолодело. Он увидел у подъезда маленькую девочку, зовущую по имени злосчастного бульдога. Такого никак не ожидал несчастный бомж. Все предыдущие дни пса выгуливала престарелая богачка.
И вот бульдог вырвался из подъезда, не забыв, как всегда, пометить стойку козырька. Минуя оторопевшую малышку, изо всех сил бросился навстречу смерти. Вслед за ним выбежала маленькая лохматая собачонка, а за ней и разодетая бабка. Испуганно оглядываясь по сторонам, она звала бульдога. Но тот, как будто не слыша, уже сидел в двух шагах от своего убийцы, жадно облизывался, с просящим умолением глядя тому прямо в глаза.
Нелепый испуг прошел, но Акий так и не смог уже разжать вновь ожившую руку. Он только медленно засунул ее подальше за пазуху. И еще долго стоял, оглушенный полным недоумением необыкновенного случившегося с ним происшествия. Пока чье-то прикосновение легонько тронуло плечо.
- Пойдем ка, браток. Ясно дело, что теперь. И я бы не смог, наверное. Слабы мы, мелки слишком для этого. Тут, брат, не абы какая сила нужна. Ну, пойдем, пойдем, нам подолгу на людях нельзя. Вон как косятся. А то, краешком уха слыхал, турнут нас вскорости.
- Дядя Акий, что с тобой, а?
- Не знаю. Если бы знать. Старость. Может, подохну скоро… С этим, малец, долго не побалуешь. Ой, не знаю, не знаю… Тяжело мне как-то, не по себе стало. Жалко, добра сколько перевели зазря…
- Нашел о чем бедовать! Плюнь, забудь! Нам бы сейчас Дольку где на воле перезахоронить. Крысы того и гляди разроют. Тут еще вскорости вода пойдет. Не хорошо, не правильно как-то.
Перезахоронение происходило неподалеку в ближайшей посадке и затянулось на весь день. Крепко промерзшая земля никак не поддавалась примитивному, наскоро найденному инструменту. Пока не пришла кому-то идея разжечь костер. Под ним почти без особых усилий закопали маленький, уже сильно воняющий пакетик с останками Дольки. Закурили над свежей, едва приметной могилкой. Всем хотелось о чем-то поговорить. Только с лиц никак не могла сойти тяжелая траурная тень печали. Кто поймет обреченную душу бомжа? Да и есть ли она у него? Может, только призрачные воспоминания остались о ней? Потому и сочатся от них светлые слезинки, стекают, извиваясь по грязным, заросшим седой вшивой щетиной лицам.
Васек достал пакетик с клеем, хотел, было, забыться в своем неведомом мире, но в последний момент передумал, с силой бросил его подальше в кусты, молча взял из рук Акия окурок, затянулся. И вдруг поперхнулся, заплакал навзрыд…
Молча, будто чувствуя каждый свою особую вину перед Долькой, не глядя друг другу в глаза, бомжи возвращались домой. Их скорбь была настолько сильна и глубока, что они даже не ахнули, не ойкнули, когда увидели свое единственное прибежище наглухо заколоченным тяжелыми решетками. Неподалеку, у мусорника, дотлевали на костре их немногие пожитки. Покоряясь судьбе, без малейшего вздоха, сочувственно кивая самим себе головами, тихонько отошли подальше.
Акий первым прервал дремучее молчание. Каким-то не своим, посторонним, уж слишком сухим голосом прохрипел:
- Не может быть того, не верится мне, чтобы в церквях крысы не водились. Пусть даже самые что ни есть церковные. Должны быть! Я про что говорю-то, слышь, профессор? Вот ведь церковь, не подвал какой. Там и детишек малых крестят, потом венчают, поминают, а тут тебе крыса под ногами – шмыг! Шмыг! Может быть, а? я вот тут себе думаю: может, церковных собачек завести, небольших да норовистых, как Долька наша? Они бы эту тварь враз повыгнали бы! А мне попы за то денюжку, значит. Церквей-то этих, видал, сколь щас понаделали! Только и успевай: крыс разводи да подбрасывай…
- О… Что то ты, Акий, совсем… Не пойму, толи с глузду съехал, толи не на шутку разбомжаться хочешь. Может, оно и к лучшему. Ветер, и тот меняется. Человек ведь также природная часть. Вроде, как тоже меняться должен. Ой, нет… Ветер, погода вольны, их никто и ничто не держит, крути-верти себе… А вот человек всегда будет пленником ума своего, нравов разных, законов, им же созданных…
- Ну, ты опять начал непонятицу молоть! Прямо скажи: стоит – нет?
- Нет! Тебя туда и на порог не пустят! Кто ты есть? Отброс общества, человекоподобие! Да и нет тебя вовсе! Кто с пустотой договариваться станет? Попы, они не так умны, как хотят казаться, но хитрющие! У них сейчас власти по более стало, как у министров. Потому и живут по лучше… Только вот за чей счет? У тебя есть чего ему на лапу положить, нет? Вот и думай… Хотя, постой, постой, человяга… А-а-а, вон оно что… Ай да Акий! На порог, верно, не пустят, да под воротами сидеть можно! Испокон веков нищие там подаянием живут, ради Христа, мол. Хошь не хошь, а подай!
- Ничего то ты не понял, плетешь чего-то. Я те одно, а ты по другому перекручиваешь. Сам-то куда податься думаешь?
- Если бы знать… В одном уверен: в дурдом не вернусь! Буду искать другой подвал, где люди живут, а может, и сам. Мы, ведь, как листья осенние, где упал, там и согрелся.
- А ты, Васек?
Мальчик приподнял заплаканное лицо. Две крохотные слезинки скатились с широко открытых вспыхнувших ярким светом молнии, глаз:
«Не верите? Нет?! А я все равно найду! Найду его! Свой сказочный город радужного счастья!...»