Зимняя история

День разгорался волшебный: белоснежный, солнечный, искристый. Воздух мерцал множеством тончайших хрустальных хвоинок, реющих в пространстве. Старые берёзы в серебряных ризах в близкой роще, как в храме, стояли толпой церковных служителей. Белые с золотом солнечных бликов одежды возвещали о великом празднике – Рождестве Господа, сладчайшего Иисуса Христа. Небо сияло глубокой радостной голубизной, стояло прозрачным от источника света куполом над всем видимым пространством, окружённым стенами дальнего леса и грядой заснеженных холмов на горизонте.
Михаил так и застыл на крыльце хаты, купаясь в свежести мороза, не жалея телесного тепла, мгновенно растворившегося в атмосфере. Он словно утратил  все чувства, кроме зрения, наполнявшего его восторгом и трепетом перед величием природы. Но вылезла из будки, истерично гавкнула дворняжка Баска, заскакала, загремела цепью, начала рваться к хозяину.
— Цыц, оглашенная! Сейчас дам поесть, понятно, на морозе голодному – край. У-д-д-д-д! Сам смёрз!
Михаил забежал в хату, привалился спиной к печи, но тепла в ней уже не было. Он накинул на плечи толстую вязаную кофту, сложил в печи дрова и зажёг огонь. Как всегда, смотрел на робкие вначале, а потом всё более жадные захваты пламенем кусков древесного корма, услышал треск съедаемой древесины, похожий на хруст костей, гудение пламени, как урчание голодного, алчного зверя. Быстро свалил в чугунок остатки вчерашней еды: щей, перловой каши, куриную косточку, пригрел чуток бок чугунка у самого огня и понёс Баске. Федотка муркнул, скатился с печки, запутался в ногах, потирая бока о хозяйские валенки. Михаил достал из супа тонкую куриную косточку, загрёб горстью месива и плюхнул в кошачью жестяную банку. Во дворе Баска стала жадно хватать из своей миски, влажная рука Михаила сразу замёрзла, заскорузла, он обтёр её о снег и, скинув одежду по пояс, стал натираться сухим от мороза снегом, чуть повизгивая и пританцовывая. Потом, набросав на себя одёжки, быстро вбежал в хату. Быстро – это по его собственному понятию, но быстроты особой не было, хромота стопорила скорость, особенно, на крыльце.
Он чистил картошку и заставлял себя не думать о том, что само лезло в голову, растравляло душу, выбивало влагу обиды из глаз. «Вот, Баске приказать могу, Федотке, хоть и с трудом – упрямый бес, а себя никак не удаётся заставить позабыть и наплевать… Так и стоит перед глазами она, вся известная от макушки до пяток, будто живая… Она, Наташка, первая и единственная любовь. Эх, мама р`одная! Исковеркала меня судьба. За что? Сам грешил не больше других парней, наверно, за родительские грехи отвечаю. Ага, батька бросил в материнской утробе, по свету поколесил, в тюрьме помер. Мать спилась, кинула на старенькую бабулечку, укатила с проезжим шоферюгой. Жива ли? Ничего неизвестно. А тут Наташка…»
Михаил слушал бульканье картошки, заставил себя уловить ритм этих звуков, даже замурлыкал что-то в этом ритме, а перед глазами, как кино, шли кадры жизни: мать, запудрив синяк под глазом, уходит в наступающий весенний вечер. Обернулась, махнула рукой и звонко засмеялась. Такой и осталась в памяти своим последним явлением, так  и уходила от шестилетнего сына сначала каждый день, потом реже, но всё махала ему рукой и смеялась, а он стоял на крылечке и тихо по щенячьи скулил. Да, бабушка отдала его в училище,  там кормили, учили на станочника, было общежитие… Ходили на вечера в соседнее кулинарное, там девчонки – весёлые, бесшабашные, шальные… Толстая Валька привозила из деревни самогонку, наливала за поцелуй в губы. Миша не хотел тех поцелуев и той самогонки, за что и обратила на него внимание красивая, тоненькая как былинка, Наташа. Она сама взяла его за руку, потянула за собой:
— Пойдём отсюда, Мишонок, – так прозвала нового знакомого, – душно в Валькиной комнате, они все три такие толстухи, грызут днём, а ночью  переваривают… Фу-у… А на улице-то хорошо, свежо, снег арбузом пахнет, потому что подтаивает днём, да? Ты моим парнем будешь, понял?
— Ага, – даже подавился вдохом Миша, закашлялся.
Их только что, в этот вечер познакомили: Мишу привёл к девчатам в общежитие Васёк, однокурсник и почти землячок – парень из соседней деревни, с которым Миша в одной школе учился. Общежитие у «кулинарок» было новым, в комнате их жило по трое, не то, что в их  «казарме» – восемь коек в одной комнате, девять – в другой. Потом снова в казарме два года обитал: после училища сразу в армию забрали. Наталья ждать обещала. Встретила его, списанного после госпиталя, увидела хромоту, левую руку без всех пальцев, шрам от ожога на щеке. Сдержалась, говорила с ним спокойно, ровно, пригласила в дом, мама её стол накрыла. Ночевал у них в кухне на раскладушке. А назавтра поехал в деревню к бабуле. В электричке в кармане куртки он нашёл записку. Наташа просила забыть её, забыть всё, что было, что обещала. А как забыть? Он к ней как к жене возвращался из котла военного, после боёв и ран. Помнил их любовь, думал, раз были такими близкими – это навсегда, но она калеку не приняла. Он не судил её, не клял, желал ей счастья, только душа всё ныла.
Сегодня, в праздник великий, ударил рукой по столу так, что боль пронзила до локтя, велел память замолчать, другой болью прогнать тоску по Наташе: бабулечку вспомнил, лицо её круглое, голубоглазое, всегда ласковое, руки в чёрных трещинках, худенькую прямую фигурку. Только месяц и поплакала над увечьями любимого внука – от воспаления лёгких в этой глуши и скончалась. «Другие по восемьдесят с гаком живут, а ей  и шести полных десятков не дано…», – вздохнул  горько, чугунок из печи доставая, паром горло обожгло.
   Ёлочка стояла в углу, цветными бумажками увешанная, блестящими фольговыми звёздами, ниткой мишуры. На макушке серебристая стеклянна маковка – единственная ёлочная игрушка, сохранившаяся с детства. Праздник великий, а дела малые не ждут: куры квохчут, воды наносил вчера, а мылся, стирался, так надо снова идти на колодец. Колодцем называется ключ незамерзающий почти что за домом Михаила. «Моя хата с краю, я ничего не знаю», – усмехнулся он про себя. Ага, дорога со станции у самого плетня трётся, ластится к ветхому заборчику, а через дорогу, в низинке – Белый колодец, под меловым, сыпучим склоном. Сейчас мороз скрепил округлые белые камешки, идёшь, как по тёрке.
Ради праздника открыл тушёнку, банку с помидорами, красного вина выпил. Не сильно-то на инвалидскую пенсию разгуляешься. Но, слава тебе, Господи! Отпустила боль душу. Прилёг и задремал.
Короток январский день. Проснулся Миша в сумерках, в окне ещё горел яркий оранжевый закат, но день посмуглел, урезчил контрасты. Быстро с делами справился, сел под настольной лампой читать – с детства любимое занятие. Книги брал в школьной библиотеке – два километра туда, два – обратно.
Не читалось сегодня. Сердце билось неровно, в горле трепетало. Словно предчувствие какое-то беспокоило. «Ну, что толку беситься? Стал калекой, да не я же один. А дружок мой дорогой уже два года в земле. От меня только пальчики да кусок кожи оторвало, а его всего – на части…Эх, Колька, Колька! Кореш мой закадычный! Был бы ты жив, хоть письмо бы тебе написал, в гости позвал… А так… Совсем я один на свете, ни души родной. В деревне одни старухи, дедов-то и то два с половиной. Ну приду, потолкую, послушаю жалобы, помогу по хозяйству… А интереса нет. Вот, опять разнылся! Приказов своих не выполняю, слабак!»
Поднял глаза на окно – сквозь узоры расписные, волшебный лунный свет сочится, лампу выключил, засмотрелся на вырезанный искусной рукой мороза изумительный южный пейзаж с пальмами, диковинными цветами, с тёмно-синим морем в прорехах. И кто сотворил такую красоту? Растения заморские, а словно разом застывшие от холодного дуновения, остекленевшие, превратившиеся в неживую, вечную картину. «Ничего себе «вечную»! – усмехнулся Михаил, – чуть теплом на неё дунет, и конец красоте. Живая, весенняя красота в окошко заглядится:  небо заголубеет, травка закурчавится, сад зацветёт…» Он разглядел в переплетениях морозных линий голубое звёздное мерцание, и защемило сердце, снова забилось в тревоге, затосковало в жажде любви. Хотелось чуда, сказки в волшебную ночь Рождества. «Хоть бы словом с кем перемолвиться, послушать голос живой…»
Вдруг  Баска залилась лаем, захрипела в злобе и собачьем рвении упредить хозяина, мол, чужие близко.
— Что тебя разбирает? Кому тут ходить? – проворчал сам себе, досадуя, что прервался миг задумчивости, накинул бушлат, вышел на крыльцо. – Баска, ты чего? Куда рвёшься, шею свою мучишь? Ладно, ладно, посмотрю, на кого лаешь. Небось, зверушка какая сюда завернула…
Михаил открыл калитку и ахнул. На приваленном к заборчику кряже сидел человек, казалось, пьяный. Свалившись набок, небольшая фигурка уронила в бессилии руки. Михаил наклонился к лицу пришельца. Нежное лицо подростка было белым, даже голубоватым в мертвенном лунном свете.
— Эй, ты! Живой ли? Замёрз что ли? Щёки, похоже, отморожены. Давай-ка, в хату пойдём. Вставай-вставай! Так, рукой за мою шею держись. Ничего, я тебя дотяну как-нибудь.
Он посадил найдёныша на кушетку у порога, быстро намочил чуть тёплой водой полотенце, приложил к лицу. Тихий стон прозвучал из сомкнутых губ,  открылись голубые круглые, странно знакомые, глаза. Быстро разул маленькие ноги, с облупленной краской на ногтях (девчонка, значит), поставил их в тазик с водой. Руки в кастрюльку окунул. Девочка начала дрожать, тихо поскуливать.
— Ничего-ничего! Больно, значит, не отморозилось! Чувствует! Отлично, сейчас согревать тебя буду. На-ка, винца выпей. Не сомневайся, пей. Я туда горячей воды влил, оно некрепкое, а согревательное. Сейчас и чаю заварим, у меня кипятильник большой, хороший, быстро воду вскипятил. Давай пальтишко снимем,  я тебя в тулуп укутаю.
Загорелось личико огнём, в глазах крупинки света вспыхивают – отогрелась, значит.
— Ты откуда взялась, путешественница? Что тут забыла?
— Я бабушку свою ищу. Мамка говорила, в Засветном, в крайнем домике бабушка живёт. Я на станции вышла и, как мамка рассказывала, по левой стороне пошла. Шла-шла…
— Э-э-э, да ты не в ту сторону пошла! Одна, что ли, с электрички вышла?

— Одна. Не у кого и спросить было. И в вагоне одна ехала… Так вот, дорога меня к каким-то развалинам привела, а там ни души, ни следов человеческих.
— Ага. Это ж брошенная ферма. Туда дорога сохранилась потому, что все соседние деревни туда по кирпичи ездят, разбирают здания потихоньку. А мать тебе неправильно потому сказала, что левой стороной у нас называется наша, от станции правая. Это из-за течения речки, по ней стороны определяются. Ты мосток переходила?
— Да. Там узенький такой ручеёк был, замёрзлый.
— Это наша речка, Скудость называется. Весной как разольётся! Ну ладно… так ты с фермы обратно пошла? Это ж два километра до станции и ещё сюда полтора! То-то уходилась! Хорошо, Баска моя залаяла, позвала к тебе. Хоть обморозиться не успела. А теперь рассказывай, какую ты бабушку ищешь?
— Свою родную, мамкину маму. Мамаша моя умерла в прошлом месяце, сорок дней позавчера было. Она, можно сказать, спилась вовсе. А отец, хоть они не расписаны были, иногда с нами жил, иногда блуждал где-то. Так он перед мамкиной смертью прописался в нашу комнату, а теперь хочет её продать. Представляете? Я на улице могу остаться! Вот решила бабушку найти, вдруг выкинет батя с квартиры, хоть какой угол на свете будет…
— Как твою бабушку зовут?
— Анна Федотовна Ляскина.
— Ух ты! Фу-у-у, аж сердце зашлось. А маму твою как звали?
— Ну, Ляскина Ольга Петровна. А что? Вы их знаете?
— Как же… Представь себе: я сам Ляскин. Михаил. Брат твой родной по матери.
— Бра-а-ат? Откуда? Мамка ни слова про вас не говорила…
— Она от меня ушла, когда мне шесть годочков только-только исполнилось. Уехала навсегда и ни звука от неё не было все годы. Кинула на бабушку больную. Умерла наша бабулечка, уже больше года прошло… Так что, сестрёнка, я теперь тут хозяин, и моя хата – твоя хата, живи, сколько хочешь. Да, Боже ж мой! Ты хоть скажи, как тебя зовут?
— Света. Тоже Ляскина, потому что незаконнорождённая.
— Ты похожа на мать. Глазами. И на бабушку тоже. Я, Светик, калека, инвалид чеченской войны, видишь, хромой и рука беспалая… Ещё и почку удалили, осколок там сидел. Но, пока жив, в обиду тебя, сестрёнка не дам! Я с твоим папкой разберусь! У меня друг в милиции работает, тоже со мной воевал. Так что не горюй!
— Братик! Родненький мой! Какое счастье, что я тебя нашла! Мишенька! – она обняла его, и он почувствовал на щеке влагу её слёз.
— Э – э-э… Чего плакать-то? Радоваться надо. Вон ты, какая красивая! Тебе шестнадцать? Взрослая. Ты чем занимаешься? Учишься, работаешь?
— В девятом классе мучаюсь. На учёбу я тупая. Наверно потому, что родители пьяницы. Они меня всю жизнь достают: напьются, поругаются, подерутся… А теперь, без мамки, отец дружков приводит, так я боюсь их. Пока батя соображает, ещё ничего, а в этот раз отключился, так я от Васьки, дружка его, еле отбилась. Ты не думай, братик, я никаких плохих дел не делаю: чтоб там пить или курить, с ребятами там как-то… Нет. Я хочу жить нормально. Вот бы в кулинарное училище поступить! Но отметки у меня неважные, одни тройки. В доме вечная пьянка, уроки не поделаешь, а в библиотеку пойду, так есть мне не оставят, голодная спать лягу… 
— И этот вопрос решим. Ты теперь сирота, у тебя льготы есть.
— А как вы… ты тут живёшь? Скучно же! Даже телевизора нет…
— Сломался мой телек. Я радио слушаю, книжки читаю. Собрал немного на телевизор, но пока не буду брать, нам с тобой, может быть, надо будет судиться с твоим отцом. Без денег не получится.  Сколько ты у меня побудешь?
— Ой, Миша, только до утра. Надо за квартирой смотреть. Хорошо, в паспорте у меня прописка, в ордере я тоже записана, так мне соседка сказала, но помогать не хочет, батьку и его пьяниц боится.
— Так, Светик, покушай и ложись спать на кровать. Утром тебя провожу, хозяйство своё поручу соседкам и вечерней электричкой к тебе приеду. Засыпай, сестричка, теперь я у тебя есть и ты – у меня.
Миша лежал на твёрдой кушетке и чувствовал, как счастье тёплыми волнами наполняет всё его существо. «Чудо! Рождественское чудо случилось! У меня есть сестричка, красавица, родная девочка! Теперь я – ого! Я горы для неё сверну! Будет она учиться на кулинара, а летом сюда приедет, отдыхать будет на речке, в лес вместе пойдём по ягоды, по грибы… Надо поросёнка взять, уточек пару… Господи, как хорошо! Хорошо-то как, Господи!…»
Лунный свет золотил узор на окне. Казалось, над серебряными пальмами восходит горячее южное солнце. «А что? И на юг съездим, море сестре покажу… И телевизор куплю, почтальоном устроюсь. Хожу плохо, зато, на велике могу гонять. Звали же осенью, да не к чему было…» Он заснул трепетным, чутким сном, но успел увидеть бабушку. Она стояла под грушей и протягивала два больших спелых плода. Кому? Миша понял: ему и Светочке. А потом, взойдя на крыльцо, он увидел уходящую от него мать. Она снова обернулась, засмеялась, но не как всегда, весело и беззаботно, а как-то грустно, словно над самой собой. Вот подняла руку и махнула ею, прощаясь, с безнадёжной грустью на лице. Миша не мог знать, что больше этот сон никогда в его жизни не повторится.