Пять портретов на стене

Просыпаясь по утрам, всегда встречаюсь с взглядом дочери. В ее черных блестящих глазах любопытство: «Что папа будет делать дальше?». Тянусь по давней привычке за сигаретой, но на лице дочери вдруг появляется такая недетская строгость, что я отдергиваю руку от пачки. И улыбаюсь, выпрашивая снисхождение. В ответ чуть-чуть приподнимаются уголки ее пухлых губ. Нет, ее не перехитришь, надо вставать. Сам ведь говорил, что валяться в постели, после того, как проснулся, вредно – можно стать лентяем. Лучше и полезней заняться гимнастикой. И вот она давным-давно ждет меня, подняв ручонки вверх и поставив ноги на ширину плеч, как учат по радио, а я лежу. Что мне остается делать? Поднимаюсь, беру гантели, становлюсь напротив.
«Папа у нас – копуха!» - говорит она, и это правда: завтрак я съедаю на ходу. Хватаю кусок хлеба с колбасой и, пока жую, надеваю тужурку, отпиваю глоток кофе, застегиваю пуговицы. Еще кусок бутерброда и глоток – застегнута портупея. Дочь в таком восторге, что на ее глазах от смеха выступают крупные слезы.

В коридоре я включаю свет, чтобы видеть, как она машет мне на прощанье ладошкой. Она не плачет, зная, что мне надо идти на службу, но я-то замечаю, как тускнеет ее взгляд и с каким старанием она растягивает подрагивающие губы в улыбку.

Зато вечером, когда я возвращаюсь домой, глаза ее сияют, прямо лучатся счастьем: «Папа пришел!» Но встречает меня прежним утренним жестом – поднятой ладошкой.

И на  кухне утренняя сцена повторяется: я быстро готовлю ужин, одновременно просматривая газеты; вскипевший кофе неизменно сбегает, заливая огонь, а я, схватив кофейник голой рукой, потом отчаянно ею трясу – дочь сочувственно смотрит на меня, но удержаться от смеха не может. Восторг до слез!

Потом она безмолвно, стараясь не мешать мне, играет с любимой плюшевой обезьянкой, пока я занимаюсь, готовясь к сессии в академии. Сидит тихонько, забравшись с ногами в кресло и баюкает куклу. Веки у той не закрываются до конца, и дочка тянет их за ресницы: кукла, спи!

Когда я что-нибудь читаю, она тоже, словно копируя меня, принимается за свои книжки. Рассматривает картинки и всякий раз восхищенно ахает, когда дело доходит до  лошади барона Мюнхгаузена. Конечно, удивишься, увидев только ее половинку…

Порой я замечаю, с какой укоризной дочь смотрит на дымящуюся в моей руке сигарету. И я торопливо, опять обжигая пальцы, давлю ее о дно пепельницы. Виновато гляжу на дочь: ведь обещал же курить поменьше. Надо быть хозяином своего слова.

Надо, конечно. Но как объяснить дочке, что иногда это трудно сделать? Когда вдруг наваливается тоска, от которой места себе не находишь. Вот и пытаешься тогда хоть немного приглушить ее горьким дымом сигареты.

Ложась спать, я вновь чувствую на себе пристальный взгляд дочери. Я ловлю в нем совсем уж взрослую, все понимающую грусть, и к горлу подступает комок. Гашу поспешно свет, но очень долго не могу успокоиться и заснуть. Лежу в тишине и курю, опять позабыв о данном слове. Что же делать, если вновь нахлынула тоска?
Днем, на службе, на людях – можно держаться. А ночью? В темноте фотографии не оживают. И мне уже не кажется, что дочь всегда рядом со мной. Везде – в кухне, комнате и прихожей. Мы просыпаемся почти в один и тот же час, она провожает и встречает меня. Она дома, здесь, позови – и подойдет.
 
Будто бы ее и не увезла навсегда женщина, портрету которой никогда не найдется места на стене рядом с пятью оставшимися мне фотографиями дочери…