Браконьерствуем помаленьку

               


     «О Волга! колыбель моя, Любил ли кто тебя, как я!» Далее Некрасов описывает, как на утренней заре «Когда ещё всё в мире спит», убегал он к реке, кубарем скатывался с кручи на песок – дух захватывает! – Волга!

     В сущности, то же самое делали и мы. Только мы не барские дети, а крестьянские. И подъём до восхода для нас дело привычное. А восторг, как раз, непривычное. Всего и делов-то – скатиться с кручи на песок, скинуть по ходу трусы и, размахивая ими, как священным знаменем, с разбегу влететь в воду, блистающую отражёнными лучами солнца – блеск!

     Однако наша речка не была Волгой. Я здорово переживал этот факт, пока от учителя по географии мы не узнали, что наша речка вытекает из Волги, течёт себе потихоньку против волжского течения и где-то снова впадает в неё. Значит всё-таки – Волга! Это не только примирило меня с летними стоячими водами, бродами по щиколотку, ласковостью тёплой воды, из которой можно было не вылезать целыми часами, но … полюбил её такой, какая она есть.

     То есть, какой она была, ибо уже нет её, и никогда не будет, как не будет никогда твоего детства нигде, кроме, как в твоих воспоминаниях. Так я размышлял, плывя на речном трамвайчике прямо в Терновку. Раньше хлопот было немало, чтобы, поймав попутку, добираться до Опытной сначала по булыжной мостовой, а потом уж по роскошной бетонке, которая вдруг появилась, то ли ещё до Гагарина неожиданно свалившегося из КОСМОСА, где его вовсе и не ждали, и чуть было не угодившего в нашу Великую реку, то ли позже. Похоже, великое притягивает великое, и Волга сама пришла встретить Героя, каких до того времени не знала Земля. То ли была бетонка, то ли её не было, а был прямой грейдер, вдруг облагороженный бетоном, чтобы по нему безостановочно шла пшеничка из поволжских колхозов и совхозов.

     К 1961 году Волга поглотила свою блудную дочь. И, вот я ехал утренним рейсом по холодку в деревню, где я и прожил-то всего ничего, лишь четыре года, а кажется, что половину жизни. Да, так, в конце концов, оно и было, отсюда мы все отправились во взрослую жизнь, не забывая никогда того, что было, но и не оборачиваясь с ностальгией на прошлое. Боря Давыдов написал картину, изображающую наш уход. Висит картина над моим диваном. На ней изображены три товарища, идущие в неизвестность по этому самому грейдеру, на обочину которого опустился Гагарин. Невольно вспомнишь Некрасова – Невесёлая дорога. Но, почему же так? А вот почему, художник видит нас со спины. Мы тяжело ступаем по шоссе. На нас свинцовой тяжестью давит серо-сизое небо. Темна наша одежда, почти одинаковые серые унылые бушлаты, арестанского типа. Ни одного светлого пятна. Но на самой картине такие пятна есть – желтые кроны осенних деревьев, но и они не добавляют оптимизма – осень же! и нисколько не смягчают тоскливого состояния природы, лишь только его подчёркивают.

     Моя легенда: это Валька Кортес, Санька Зима и Я, Емеля. Прозвища моих друзей никак не соотносятся с их фамилиями. Грустная атмосфера, картина словно предвосхищает судьбы некоторых из нас. Санька Зима, главный агроном совхоза супермиллионера, умрёт совсем молодым. Ещё раньше умрёт Иван Дроздык, самый умный из нас, которого нет на картине, по специальности строитель автодорог, и самый положительный из четырёх мушкетёров, ведь их-то на самом деле четверо. Эх, быстро закончились наши игры, рано сразила их жизнь, а вот мы, двое оставшихся, вооружённые деревянными шпагами, всё ещё там, где они, игры, большей частью происходили, в Дубках. Оглядываюсь, ни Дубков, ни друзей – шпаги в ножны, господа!

     Катер уткнулся в берег за деревней. Сбросили трап, по которому, единственный пассажир, я, сошёл на берег. Небольшая толпа баб и девок с корзинами, вёдрами, галдя и посмеиваясь от воображаемой опасности, поскольку трап пружинил, быстро поднялись на палубу, моментально заставив пространство меж лавок поклажей. Со мной никто не поздоровался. Да и кто через семь-десять лет мог бы узнать в этом горожанине с городской синей аэрофлотовской сумкой через плечо и в модных тогда босоножках, одноклассника? Я тоже никого не узнал.
- Во время подоспел, переодевайся, едем вентеря трусить! – обрадовался Кортес. Рядом с ним широко улыбалась Светлана, его будущая жена.
- Бери вёсла, я мотор, и айда!

     С вёслами на плече, я шёл огородом мимо китайки, райских яблочек, как ещё называли этот замечательный фрукт, маленький, но вкусный, Кортес и Светлана замешкались во дворе. Андрей Иванович объяснял Вальке, где он накануне поставил вентеря. Никому из чужих людей он не смог бы этого сказать, на воде нет ни следов, ни дорожек, как найти тот бывший овраг, который ныне утонул в водах Сталинградского моря. Ныне ничего не осталось от роскошных лугов между Волгой и нашей Железной речкой, которые кормили стада колхозных коров в прибрежных сёлах. Сено перепадало и самим колхозникам. Я вспомнил, как мы с Кортесом косили делянку на этом лугу. Косил, впрочем, он, он умел делать всю крестьянскую работу, а я вилами, или граблями? ворошил скошенную траву.

     Исчезли леса – дубравы и рощи, исчезли высоченные осокоря вдоль Железной, которые во время половодья, снабжали бруньками, свежими, аппетитными, словно созданные самой природой для того, чтобы утолять голод деревенской оравы мальчишек. Исчезли и те осокоря, что группами росли в отдалении от деревни и служили приютом вечно галдящих грачей и грачат. Высокая вода не спасала последних. По известным только нам протокам, мы подплывали к ним на лодке, драли граченят, жарили на палочках и насыщались горелым мясом. Нам всегда не хватало белковой пищи. В знаменитом хичкоковском фильме какие причины побуждали птиц нападать на людей? Догадайся, мол, коли умён. А знай Хичкок о наших взаимоотношениях с грачами!

     Не успела Санька, сестра Дроздыков, Ивана и Петьки, как следует поплакать над тем, что лес вырубают, как промчались годы, десять полных лет, и вот Валька несёт подвесной мотор, чтобы въехать в невидимый теперь овраг, где он раньше по осени собирал изумительные грузди, единственный гриб, признаваемый в Терновке, других не брали.

     Лодка вырулила на стрежень, на простор речной волны, не отрывая взгляда от воды, кивнул головой вправо. Помнишь? Ещё бы мне не помнить!
- Вечером обязательно приходи, побродим с бредешком!
- А разве можно?

     Моя мать работала председателем сельсовета, она была советской властью, и потому я знал о многом, что запрещено. Впрочем, все знали. А мать уважали за то, что она не воровала, а мы были бедны, как и все вокруг, и была она справедливой. Из-за неё никто в селе не пострадал. Потому и ко мне относились, как к своему. Я никогда ничего не рассказывал матери, чего ей не следовало знать.
- Теперь не боишься?
Я и тогда не боялся, а нехорошо на душе, когда знаешь, чего делать не следует и то, что запрещено. Кортес в этом случае оправдывал своё прозвище. Да и как жить  у реки, голодать и не сметь ловить рыбу в речке. Удочкой ведь ничего не возьмёшь, рыба не любила нашу Железную, она же Таловая. Вместе с уходящей водой половодья уходила и рыба.

     Мы расстелили бредень на песке.
- А теперь так. Ты идёшь вдоль берега, я на глубине. Понял?
Как не понять! Но оказалось всё непросто. Тянуть бредень, хоть и небольшой, трудно. Впечатление такое, будто волочишь за собою мешок с песком, а шест от бредня всё норовит то зацепиться за что-то там, в воде, или, вообще, вырваться из рук.
- Веди кляч по дну, - кричит Валька,- болтай ногами, чтобы она у берега не проскочила.

 Я стараюсь изо всех сил, но, видимо, плохо, потому что на песчаной косе, куда мы выволокли наш невод, в матне (правописание по Далю) оказалось всего две рыбёшки и пара раков, не вовремя вылезших на охоту.
- А чего ты про кляч кричал? Меня обзывал, что ли?
Кортес хохочет.
- Кляч – это шест, за который мы бредень тянем.
Сколько раз забредали мы в разных местах, мы не считали, а всё же набрали с полведра рыбёшки, ничего стоящего – пара щурят, краснопёрки, окунёк, да один неплохой лещ вкупе с небольшим судачком.

     Вечером следующего дня Валька читал мне рассказ о наших «подвигах» на реке. Рассказ был смешной и интересный, а главным героем его был я, как я спутал кляч с клячами, как, с какой осторожностью, брал в руки рака, ещё бы, ведь я в первый раз видел живого тёмно-зелёного зверя, как он шевелит клешнями. Варёные, в пивной, куда однажды меня завёл дядя Витя, красные и неподвижные, не в счёт.

     Я чуть было не обиделся, когда он читал, как разбухшие от крови комары, гроздьями висели у меня на лбу и щеках, как будто они не висели у него, но подумал, подумал и решил, что это и в самом деле смешно, и не обиделся. А что верно, то верно, в тот вечер комары нас чуть не съели.

     Я ещё не успел припомнить все детали того вечера, как Кортес заглушил мотор. Лодка обогнула ветку, торчащую из воды, знак, что здесь поставлены вентеря. Я не ожидал, что рыбы будет так много, щедрый подарок от Волги. Мы вытрусили её в лодку. Стерлядки, правда, не оказали нам чести, их мы видели только на саратовском гербе – три рыбки на голубом фоне, но та рыба, что попалась, была хороша – судаки, лещи, окуни, пара щук среднего размера.

     Мы вернули вентеря на место, затрещал мотор… Что удивительно, комары в этот раз нас вовсе не беспокоили. Их просто не было.