День учителя

   Представление начинается.  Сегодня прямо аншлаг.  Спасибо, что ещё не посадили за решётку,  тогда точно можно было бы чувствовать себя обезьянкой, посаженной на потеху публики.  А публика истомилась в ожидании действа. Вся в предвкушении исполнения акта справедливости, какой они её себе представляют.  Одни — с негодованием жаждут суровой расправы,  другие — с не меньшим нетерпением ждут пикантных подробностей,  чтобы потом  смаковать их со знакомыми.

   Появляется судья,  женщина под шестьдесят, застывшая  в моде где–то начала 90–х, бросает на меня взгляд, больший презрения, чем  праведного гнева. Все встают и я тоже. Появляется мандраж. Не столько от неизвестности, каким будет приговор, с ним я всё для себя решила и приняла самый худший исход,  сколько — естественная реакция человека, которому уготовано публичное разбирательство его личности с таким же публичным унижением и порицанием. Чувство стыда и боязни, что вскроется вся эта грязь, страх общественного мнения за полтора месяца следствия, разбирательств, объяснительных, выслушиваний нравоучений: «Ах, Виктория Николаевна, как Вы могли?! Вам доверили самое драгоценное — детей, а Вы?!», растворились в чувствах гнева, безразличия, усталости и желания поскорей закончить весь этот ужас. 

   Судья монотонно зачитывает  общие положения, а когда переходит к сути обвинения, замечаю, как меняются выражения лиц присутствующих. Те, кто ждал пикантных подробностей,  вытянулись столбиком, как суслики. Ещё бы рот открыли для лучшего впитывания. Благо, нет никого из детей, только две  моих «жертвы» — Иван и Павел, да дурочка Соломатина, главный свидетель, из–за которой, по сути, и заварилась вся эта каша.  Иван с Павлом сидят рядом, опустив головы, как нашкодившие первоклашки и только  переглядываются между собой, когда судья упоминает: «вступила в половую связь», «принуждала к действиям сексуального характера» или «осуществляла групповое совокупление с несовершеннолетними».  Очень хочется посмотреть в глаза Ивана, Павла тоже, но Ивана больше, ведь это была его идея, я уверена. Павел — телёнок, глупый и покорный. Сидит какой–то бледный, словно это рассматривают его дело.  Соломатина,  с овечьим выражением  ловит  каждое движение Ивана. Боже, как глупа бывает любовь, когда и собственных–то мозгов с три копейки, да и те отбивает страсть. Вся дальнейшая судьба такой дурочки видна на десятилетия вперёд, как на ладони.  Она либо выскочит замуж в семнадцать,  быстро нарожает, и будет клясть судьбу и терпеть побои от  мужа алкоголика всю  оставшуюся жизнь, если это будет такой, как Павел, либо просто нарожает,  если будет такой, как Иван. Но финал будет неизменным. Может, я предвзята к ней, но уж не могу ничего с собой сделать.  У меня даже к Ивану нет такой злости, как  к Соломатиной.  Иногда к «святой простоте», подбрасывающей хворост в огонь больше ненависти, чем к самим инквизиторам.

   Единственный человек, у которого есть хоть тень скорби на лице — Елена Васильевна,  вторая англичанка, коллега, с которой успела немного сдружиться  за мою короткую  преподавательскую деятельность в этой школе.

   Судья продолжает читать, а я разглядываю  публику. Директор школы, Римма Павловна,  смотрит с таким же презрением, что и судья и, наверное, корит себя, что не разглядела во мне злодейку. Завуч,  Вера  Ивановна, неплохая в принципе женщина, но тоже негодует от «содеянного» мной и считает меня   мерзавкой. Родители «жертв» —  мамаши, готовые тут же выцарапать глаза и вырвать все мои волосы, пытаются испепелить  меня своими взглядами, а папаши  при упоминании каждой «пикантности» поднимают в мою сторону сальные взгляды и дергают головой, мол, почему на месте сына не оказался я.

   Я не прячу взгляд, напротив,  смотрю нарочито, может показаться  с вызовом. Вполне, суд это может квалифицировать, как непризнание своей вины и срок может быть больший, чем, если бы я сидела  жертвенной овечкой и промакивала слёзки платком. Я не считаю себя виновной. И пусть я соглашусь с приговором и не хочу никаких апелляций, всё равно, я — не виновна. Не виновна в том, в чём меня обвиняют.  У меня своё право, свой кодекс и по нему я сама вынесла себе приговор.
Слава Богу, что сюда не попала история с зам. декана факультета, когда я работала в университете, из–за чего, собственно, мне и пришлось уйти в школу.  А без неё  портрет законченной сексуальной маньячки будет не так ярок.  Я сама виновата,  я не сделала выводов из той истории. Почему–то мужчины считают знаком  согласия на некое продолжение, если ты на двусмысленные намёки сразу не бьёшь с ноги по яйцам, а пытаешься отшутиться, перевести  в юмор, а обычную вежливость принимают за непротивление флирту.  Мне казалось, меня научил тот горький урок и в отношении  мужчин– коллег у меня выработалась определённая модель поведения. Но я совершенно не ожидала  атаки с фланга. Он оказался абсолютно незащищён.  Я не видела в своих учениках мужчин и теперь расплачиваюсь за это.  У меня был свой стиль общения со студентами. Я старалась быть своей, говорить с ними на одном языке, конечно без мата, который вошел в  их лексику, естественным образом заменив соединительные союзы. Я не хотела в их глазах  выглядеть грымзой с неудавшейся личной жизнью, ненавидящей молодость, как напоминание о своём возрасте. Я хотела быть им другом, пусть старшим, но другом. И это работало. Они любили меня, как студенты могут любить своего преподавателя. Я не знаю, может у какого–то  молодого человека и были эротические фантазии на мой счёт, но никто и никогда этого не проявлял. И я уверовала в свою тактику преподавания. Поэтому и в школе решила не менять её. Казалось бы, логично. Но пубертатный возраст имеет  свои особенности, да и кто сказал, что мальчик в шестнадцать лет не может быть мужчиной. Ещё как! Нет, не в сексуальном плане — в психологическом, с инстинктом самца.  С тем же набором стереотипов в отношении поведения женщины. Иван именно такой.

   Когда я первый раз вошла в класс, для меня не было биномом Ньютона, определить иерархию молодых петушков и курочек. Я сразу поняла, чего от кого ждать.  Иван — бесспорный лидер и внутренняя харизма удачно дополнялась ростом и сложением, да и смазлив чертёнок, не отнять. Признаюсь, были шальные мысли, будь он на пяток лет старше и не моим подопечным, кто знает… может и закрутился бы романчик. Чисто из эстетических  соображений, безо всяких матримониальных  пошлостей, типа:  свадьба–свадьба, кольца–кольца.  Но я учитель и прекрасно отдаю себе отчёт, какие могут быть последствия, если дать слабину своим желаниям. Не могу сказать, что я боролась с искушением. Я просто смотрела на него, как на глянцевого красавца из «Cosmopolitan» — что–то далёкое и не реальное. Или  на бесполого Кена. Вы раздевали Кена в детстве? Какого он был пола? Никакого. Нам просто сказали, что он мальчик и всё. А Иван, напротив, заметно старался произвести на меня впечатление, но я относила это к юношескому эгоцентризму и положению в классной иерархии. Будь на моём месте кто угодно,  он бы вёл себя так же.  Он наслаждался реакцией  класса на свои шутки. Они не были скабрезными и поэтому моя реакция была  снисходительно –насмешливой. Что, возможно, им было истолковано,  как  согласие принять игру. Его игру. Мне не хотелось  строить между собой и классом стену отчуждения только из–за того, что один ученик пытается привлечь больше моего внимания, чем другие.  И мне показалась,  моя методика работает и тут. Дети охотно шли на урок, я видела их живой взгляд полный любопытства. Но оказалось, что модель поведения с мужчинами должна была быть применена и с Иваном. Я этого не учла.

   Судья вызывает Соломатину.  Эта дурочка залилась краской и постоянно озирается на Ивана, будто боится,  что его  украдут соперницы, пока она будет давать  показания.  На меня старается не смотреть, а я наоборот — вся внимания. Может,  я себя не вижу со стороны, может, у меня торчат рога и обнажились клыки и вызываю ужас?  Вздыхаю, делаю лицо проще.  Соломатина рассказывает, как  проследила за  Иваном  и Павлом до моего дома, как караулила  на лестничной площадке, пока мальчики «поздравляли» своего учителя, как слышала их разговор после «поздравления», из которого  стало понятно,  чем они занимались с учителем у неё дома. Рассказала и о «шампанском». Этот штрих прекрасно дополняет портрет  блудливой бобылки. Опоила, совратила васильков непорочных. Нет, Соломатина ничего  лишнего не сочинила, не соврала ни грамма.  Со стороны всё так и выглядит, если бы не одно небольшое  обстоятельство. Но о нём знают только три человека в этом зале и никто о нём  не скажет. Я — потому что так решила,  а парни —  потому, что трусы.

   Вызывают Ивана. Смотрю прямо ему в глаза. Встречаемся взглядами. Он тот час же опускает голову. Через некоторое время, видимо, убедив себя, что ему опасаться нечего,  пытается зафиксировать на мне взгляд. Заметно, что даётся это ему с трудом. Совесть? Вряд ли.  Скорее всё–таки страх, что всё ещё может повернуться не в его пользу. Не бойся, мальчик, рассказывай. Отворачивается. Говорит  непривычно тихо,  сдавленно, кажется это другой человек, совсем не заводила класса, не инициатор  споров и почти пай–мальчик. Отвечает больше односложно: да–нет. Когда судья задаёт вопрос, домогалась ли я его раньше — мотает головой. Спасибо и на том. Всплывает опять «шампанское»,  словно она сыграла роковую роль в этом деле.  Отвечает, что не помнит.  С такой–то памятью и забыл? Забыл, что сами купили? Что я сначала категорически  запретила  открывать бутылку, а ты, как бы ненароком  её уже открыл? Виной всему опять трудность перевода женского «нет» на мужской.  Я не пресекла вашу затею с самого начала, опять позволила считать свою вежливость слабостью, но не предполагала, что это была только чека, вырвав её — в следующую секунду будет взрыв. И он произошёл.

   Я  повелась на провокацию.  Поставила фужеры, мы выпили. Мальчики подарили мне роскошный букет моих любимых желтых хризантем, будто знали мою слабость. Как–никак День учителя. Не хотелось  его омрачать нравоучениями  или выдворением за непослушание.  Может, на это и был расчет. Вежливость, опять дурацкая вежливость, боязнь показаться  невежественной хамкой даёт повод подбираться хищнику ближе, притупив бдительность сознанием того, что мальчикам всего по шестнадцать, а я — их учитель и почти в два раза старше. Забыв, что это молодые голодные волки, я позволила сократить дистанцию до одного прыжка. 

   До того, как  раздался тот внезапный, неожиданный звонок, я приняла душ, переоделась в домашнюю одежду и, разумеется,  выглядела не столь строго и официально, как в школе. Не думаю, что у Ивана изначально был план именно таким образом поздравить учителя, скорее, это случилось позже. А когда? Думаю, что согласись он на откровенный разговор, он бы и сам не смог определить тот момент, когда ему  пришла эта мысль. Да и мысль ли это? В такой момент  нервная система  мужчины отключается, и всей его жизнедеятельностью управляет половая система.
Всё произошло внезапно.  Мы немного выпили. Иван рассыпался в комплиментах, но не как к женщине, а как учителю, признавался в любви к предмету и что  она возникла благодаря мне. Я чувствовала фальшь, но перебивать не хотела, благосклонно улыбалась. Я понимала, что и Павла он взял, только для того, чтобы была публика, которая  даст ему энергию, смелость и стимул. Павел тоже пытался  изобразить влюблённого в английский, что удавалось ему ещё хуже. Затем Иван взял мою руку и поднёс к губам. Я позволила поцеловать руку и это было очередной моей фатальной ошибкой. От поцелуя по мне пробежала лёгкая дрожь и предательски набухли соски, которые заметно выделялись сквозь майку.  Это заметил Иван. Женщина никогда не сможет определить момент,  какая часть их тела, одежды, либо сказанное слово вызывает у мужчины прилив тестостерона. С этого момента, видимо,  у него и отключилась нервная система.  Он попросил показать грудь. Я опешила и не нашла  ничего лучшего, чем переспросить и глупо улыбнуться, хотя я и в первый раз всё прекрасно расслышала. Я думала — это какой–то дурацкий розыгрыш. Он повторил, но уже не как просьбу, а как требование.  Павел покраснел и только водил глазами с Ивана на меня и мою грудь. Когда я поняла, что  дело принимает скверный оборот, было уже поздно. Дистанция оказалась слишком короткой. Я вскочила, попыталась перевести  в шутку, зачем–то засмеялась и назвала их глупыми юнцами, но далеко мне уйти не дали. Иван схватил меня сзади за грудь и тут я окончательно поняла, что шутки кончились.   Павел испуганно хлопал глазами, застыв в позе «Ку» из «Кин–дза–дза».  Иван потащил меня к  дивану и прикрикнул на Павла, приказывая ему стащить с меня штаны. Я, всё ещё не веря в злой умысел, пыталась образумить  Ивана, внушая о последствиях,  но, как запах крови возбуждает хищника, так и Ивана, мои увещевания больше возбудили, чем образумили. Не знаю, был ли он под наркотиками или нет, сейчас это уже безразлично.  Все мои старания вырваться  приводили к ещё более жестким действиям с его стороны. А когда он захватил меня за горло и придушил, я поняла, что моё сопротивление может закончиться гораздо печальнее, чем просто изнасилование. Я обмякла. Ведь они не маньяки. Не скрою, несколько раз у меня возникали фантазии о жестком сексе, но эти люди не должны быть знакомыми, тем более моими учениками,  а лучше вообще не существовать  со мной в одном городе или стране. Это могло случиться где–нибудь далеко в неизвестной  стране, с неизвестными мне мужчинами, которые бы так же испарились из жизни, как и желания,  когда они исполняются.  Павел всё ещё находился в замешательстве и не понимал, что ему делать. Когда Иван третий раз приказал ему стащить с меня штаны, он подскочил и судорожно начал их стаскивать. Я всё еще пыталась уговорить их не делать этого. Я не могла поверить, что это происходит со мной на самом деле. То и дело у меня непроизвольно вырывался нервный смех. Когда я лишилась штанов вместе с трусами,  во мне вспыхнула ярость. Я стала отчаянно сопротивляться.  Но, с моим кроличьим весом против крепких  парней, это быстро закончилось.  Иван навалился на меня всем телом, а Павел держал за руки. Дальше… дальше всё до банальности просто. Я ещё изворачивалась, пока  Иван не вошёл в меня. Дальнейшее сопротивление было уже бессмысленным.  Цель была достигнута.  Я закрыла глаза и чуть раздвинула ноги, чтобы было не так больно.

   Когда Павел сменил Ивана, я даже не шевельнулась, не попыталась вырваться.  Мне было уже безразлично.  Да и Павла я не воспринимала  за другого человека. Он  был продолжением Ивана, его тенью, пусть неумелой, вспотевшей от волнения и избытка впечатлений от первого, по–видимому, в его жизни секса, но тенью. Я лежала и смотрела на Ивана. Завтра наступит день и я войду в класс. Я просто не представляла, как это будет возможно?!  Он заметно нервничал и из последних сил ждал, когда закончит Павел, чтобы сорваться и убежать. Включился мозг? Может быть.

   Они убежали,  быстро, словно спасались от чудовища. Я ещё долго продолжала лежать в той же позе, в которой меня оставили.  Пыталась осознать произошедшее. Сначала я хотела мести, страстно.  Это чувство выжигало меня изнутри.  Я придумывала различные акты возмездия, один страшнее другого. А затем вспомнился случай с одной моей знакомой, которая обратилась тогда ещё в милицию и, при всей, казалось бы, доказательной базе, вынуждена была забрать  заявление. Началась бюрократическая возня, всплывала необходимость каких–то справок,  бесконечные уточнения показаний, вызывающие  ещё больший стыд, чем в момент подачи заявления.  А потом, почему–то подумалось, хорошо, у меня будет по–другому. Это будет непросто доказать, но я пройду весть этот путь. Там был чей–то сынок и скорее всего в этом и была причина волокиты, я не знаю всей подноготной.  Родители же Ивана — обычные люди. Иван — их гордость. Умный  красивый мальчик. Почему это произошло? Может, дело в том, что они смотрят в своих смартфонах, где  реальность путается с виртуальностью? Где насилие и  жестокость, пусть и наигранное, в бескрайнем море легкодоступного порно, стала нормой, необходимым и непреложным атрибутом? Где пытаются внушить неокрепшему сознанию, что только так женщина может получить удовлетворение? Или дело во мне? Может, это я дала повод обращаться так с собой? Нет. К чёрту эту виктимность. Так можно оправдать любого ублюдка.

   Когда  немного продрогла, я поднялась и оделась. О происшествии напоминал большой букет хризантем и начатая бутылка «шампанского». И я подумала, если я всё–таки  сейчас оденусь и пойду в полицию, поликлинику, напишу заявление, буду рассказывать какому¬–нибудь  полицейскому, как трахали меня мои же ученики, будет ли это тем возмездием, которого я жажду? Нет. Это будет продолжением унижения. Возмездие — это когда суд, торжественно и чеканно, оглашает приговор и палач тут же прилюдно рубит… хоть голову, хоть причинное место, но рубит.  Или же, пусть без кровавых фантазий, даёт реальный тюремный срок, а лицо твоего насильника искажает страх и отчаяние. Но к этому нужно опять идти через унижение, бесконечную череду  расспросов, показаний,  медицинских заключений. Готова ли я к этому?  Пусть так, я пройду через это и Ивану впаяют три года малолетки, на большее, скорее всего, он не набрал. И что? Поломанная судьба, пусть и совершившего чудовищное злодеяние, но, в целом, обычного  нормального мальчика? А Павел? Ему за что? За слабохарактерность? Да, всё, что произошло — чудовищно, но меня не избили, не изуродовали. Я налила себе «шампанского» и подумала, что я никуда не пойду. Может, потом я придумаю, как наказать Ивана, но идти в полицию сейчас я не буду. Пусть кто–то посчитает меня идиоткой, ненормальной, но я так решила.  Единственным  вопросом, сверлившим мой мозг, был вопрос: как быть завтра? Делать вид, что ничего не произошло? Как ни в чём не бывало войти в класс и сказать: «Good morning!»? Дикость. Это не давало мне покоя весь остаток дня. Но и ночью я так и не уснула, пытаясь решить этот вопрос.

   Утром ответа тоже не нашлось. Я собралась, пошла в школу и чем ближе я подходила, тем сильнее плавился мозг от нерешенной  проблемы. И знаете,  всё решилось просто. С порога меня встретила завуч, ничего не объясняя, потащила в кабинет директора, в котором уже сидела мать Ивана и полиция. Тут–то всё и закрутилось.  Только теперь я поняла, что тайна, о которой знали трое и которая могла так ею и остаться по нелепому стечению обстоятельств  стала достоянием  всех: коллег, полиции, учеников и их родителей. Это был ужас, но ещё не кошмар. Кошмар случился позже, когда меня обвинили в сексуальных связях с несовершеннолетними.  Ведь, как бывает, не заявил ты — заявят на тебя. Так и случилось.  Соломатина рассказала о своих подозрениях матери Ивана, та с пристрастием допросила сыночка, который естественно, испугавшись, что я могу заявить на него, рассказал историю, как похотливая училка завлекла к себе доверчивых юношей и совратила их. Исполненная праведного гнева, мать Ивана потащила того в полицию, где и они заявили на меня.

    Я думала, что умру от передозировки злости.  Сначала меня словно оглушили, я не могла внятно ответить на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон. Я смотрела непонимающим взглядом и  меня раздирала дикая несправедливость и такая же дикая обида. Не мне рассказывать, что такое женский коллектив и как в один момент человек, который вчера называл тебя «умницей», «голубушкой», превращается в ядовитую гадину, жалящую в самое больное место. Как молва обрастает  дикими подробностями, выдуманные только извращённым женским умом.

   Я поняла, что если я начну сейчас пытаться что-то объяснять, добиваться истины, меня затянет эта трясина недоверия и презрения ещё больше. Тогда я решила — чёрт с вами, пусть идёт так, как идёт. Вы не дождётесь от меня ни раскаяния, ни оправданий, ни извинений.  Я захлопнула к себе дверь и будь, что будет.

   Меня терзали сомнения, что поступаю правильно. Любой здравомыслящий человек боролся бы, если не за честь, то хотя бы  за свою свободу. А по совокупности статей 134–й и 135–й мне могло светить лет пять, не вмешайся ещё какой–нибудь отягчающий  момент. Но я так погрузилась в свою обиду, что не желала слушать голос здравого смысла. Вначале я полагала, что всё открою на суде, но  после полутора месяцев следствия, грязи и травли, я отказалась и от этой возможности. Я решила идти до конца, совершить социальный суицид. Всем на зло. Пусть и себе тоже.

   И вот суд. Судья вызывает Павла. Встаёт бледный, идёт на ватных ногах, озирается  назад, пытаясь получить поддержку Ивана. Иван приободряет свою «тень», подняв два кулака.  Сейчас он что–то промямлит едва различимое и всё. Дело  возбу;ждено — мерзавка осу;ждена. Скорей бы всё это закончилось. Наручники холодным металлом обдадут мои запястья  и начнётся совсем другая жизнь.  Глупо, но я даже рада, что  этому будет положен конец.

    Судья задаёт вопрос о том, как они оказались в моей квартире, слышал ли он, как я приглашала Ивана. Павел молчит, глотает слюну, озирается на Ивана, затем поднимает взгляд на меня, лицо искажает скорбь и, кажется, что он вот–вот расплачется.  Что ты, мальчик? Неужели тебе стало жалко меня? Он опускает голову и весь дрожит. Судья громко повторяет вопрос.  Павел продолжает молчать. Повисает тревожная тишина. Хочется вскочить и крикнуть: «Ну что ты ждёшь?! Прикончи меня уже!» Я выпрямляюсь и скрещиваю руки на груди, как когда хочу выразить своё недовольство учеником.  Павел опять поднимает на меня голову и странным образом мотает головой. Я, напротив, киваю, давая понять, что тянуть уже некуда.  И он заговорил. Он рассказывает всё, как было на самом деле. До мельчайших подробностей.  И про свою роль и про роль Ивана. Зал наполняется ропотом.  В глазах посетителей растерянность и недоумение. Ведь было всё просто и понято.  Отец Ивана вскакивает и пытается  образумить Павла. Вмешивается судья. Лицо Ивана искажает страх и отчаяние. Всё, как я мечтала.  Вот она долгожданная месть. Я и подумать не могла, что это возможно. У меня текут слёзы. Я не плакала со дня смерти  мамы, лет пять. И думала, что уже никогда не заплачу.  Павел замечает мои слёзы и убегает прочь…

    Судья прекращает слушания.  Меня обступают коллеги,  наперебой поздравляют, но я не хочу их поздравлений. Стараюсь никому ничего  не отвечать, пробираюсь к выходу. Замечаю растерянность  на лицах родителей Ивана.

   Я счастлива!!!


Март, 2019