Уходила душа по скрипящему снегу...

      …Хрь-хрь-хрь-хрь…

      Легкий-легкий, едва слышный хруст…

      Самым удивительным для рядового Адольфа Лахса в русской зиме оказалось то, что снег под босыми ногами хрустит почти также, как под обутыми в тяжелые сапоги… В родном Мемельланде он, конечно, видел снег почти каждую зиму, но…

      …Хрь-хрь-хрь… Наверное, там был какой-то другой снег…

      Когда десять минут назад он выгнал на улицу русскую диверсантку, он был уверен — в том нелепом для морозной зимней ночи наряде, в котором её после допроса Осси и Олли притащили из штаба — босиком, в распахнутой мужской рубашке поверх женской маечки — она пойдёт перед ним легкой бесшумной тенью… Он был уверен, но…

      …Хрь-хрь… Скрипела и скрипела снежная дорога.

      Рядовой не видел, как кто-то из товарищей поднес к ее лицу горящую керосиновую горелку, едва не опалив щеки, а остальные пялились, выпучив удивлённые глаза. Он не видел, потому что его подозвал к себе ввалившийся вслед за конвоем лейтенант Людвиг Бабель.

      — Приказ командира полка Редерера, солдат, через десять минут возьмешь ее и поведешь за дверь. Сначала пойдешь к сожженному дому, а когда обойдешь дом, двинешься в сторону леса… Через триста шагов повернешь назад!

      — Понял, мой лейтенант, но…

      — Да, мой сладкий, в лесу могут быть ее товарищи, которые захотят ее освободить! Тебя прикроет Вернер с парнями в маскхалатах. И если нам повезет, мы возьмем их всех…

      — А если они не придут?

      — Тогда приведешь ее в избу, посадишь к печке, отогреешь минут пятнадцать-двадцать, отогреешься сам и все начнешь по-новой. Разве что… — запнулся лейтенант на какое-то мгновение, — нам сожгли тут два дома и конюшню. Так что погоняй её для разнообразия по всем пепелищам. Если за тобой кто-нибудь решит понаблюдать, пусть думает, что нам нужно от нее признание, где ее рук дело. Приказ понятен?

      — Да, мой лейтенант! Сколько времени?

      — Заступишь через 12 минут, в 22.00, — Бабель посмотрел на офицерский хронометр, — твое дежурство длится четыре часа. Думаю, два-три раза в час будет достаточно… Выполняй!

      …Хрь-хрь-хрь…

      — Стой! — хрь. — Назад!

      Разумеется, кого еще назначить приманкой для партизан, кроме мемельского грюншнабеля (*). Хорошо надеяться на Вернера и его ребят, но ведь пуля есть пуля… И нет ничего глупее и беспощаднее пули. Показать свою спину нависавшей черной громаде леса — страшно. Оставаться к нему лицом — бессмысленно и холодно… Подругу выручать не спешат.

      …Хрь, хрь… и так еще раз двести до теплого порога.

      Когда он толкнул ее на грубую деревянную лавку, она охнула также, как в первый раз, когда ее приволокли в этот дом. Ребята из штаба превратили ей ляжки в один сплошной синяк. Хорошо постарались. Рядовой мог бы и не проверять, но не удержался. Приподнял-таки сзади подол нижней рубашки, когда привязывал конец стягивающей руки веревки к дверной скобе…

      — И зачем тебе это было нужно? Что ты забыла на войне? Война — мужское дело! Слышишь! Муж-ско-е! Баба-солдат — ошибка природы! Извращение! Мерзость! Сидела бы в тылу, шила бы форму! Ставила бы больным градусники и банки… А мы! Мы! Мы решили бы наши дела без баб! Бабе солдату только смерть! Ты понимаешь! Смерт-ть!

      Он сидел рядом на той же лавке и сыпал проклятиями, а она молчала. Пошевелит пальцами ног, слегка потрет одну набухшую ступню о другую, сморщит широкое угловатое лицо и снова молчит, глядя в одну точку.

      — Эй ты, тезка фюрера! Что ты там все бубнишь? — в какой-то момент раздался недовольный заспанный голос, — может тебе, наконец, заткнуться? Она не понимает тебя, дурень! Эй, открыл дверь — так закрывай резче!

      Хрь… хрь… хрь…

      — Дерьмо! — выругался Лахс, лишь только за его спиной захлопнулась створка. — Нет чтобы помочь сдвинуть мартышку с места… Спать им видите ли холодно! Еще придет к вам такая же с бензином и спичками, вот тогда согреетесь!

      Хрь… хрь… хрь… хрь… хрь… шур… шур…

      Черное пятно сажи и пепла среди грязного плотно утоптанного и подтаявшего на огне снега, еще буквально вчера бывшее чьим-то домом.

      — Твоя работа? Когда загорелось, хозяйка выскочила голая… Что, обезьяна? Не понимаешь человеческого языка?

      Хрь…хрь…хрь…

      — А ну смотри на меня! — в очередной раз жестко усадив свою подопечную на лавку, он взял ее за подбородок и повернул ее голову к себе. — Почему ты остриглась, как берлинская проститутка? И почему такая чернявая? Такие, как ты, скуластые как монголки, мне не нравятся. Мне нравятся такие, как Марта, чтобы лицо круглое, рыжие косы до пояса и глаза, как море… А вот ножки у тебя ничего так… Были… ещё вчера… Знаешь, однажды в июле мы с ней перебрались вплавь через Куришхаф (*), вылезли на берег, и тут она сказала, что хочет видеть, как солнце опускается в Восточное море (*). И мы шли с ней босиком несколько километров по сосновому лесу, а потом я сидел на выброшенном на берег сухом бревне, а она ходила по кромке прибоя и искала янтарь, а день все никак не мог закончиться, пока совсем покрасневшее, словно налившееся кровью светило не нырнуло в разом потемневшие воды. Погода, как у нас бывает летом, резко поменялась, пошёл дождь и стало холодать, и Марта совсем замерзла в одной комбинашке. Я отдал ей свою рубаху — больше у меня ничего не было — а когда мы вернулись обратно по темным тропам, оказалось, что ее ножки были все в крови… Прошел месяц, и лондонские евреи подговорили евреев варшавских напасть на Германию, началась война. Мы должны были защищаться. Одни против всего мира, который ненавидит нас только за то, что мы немцы. Ненавидит, бомбит, душит голодом и санкциями. И, защищаясь, мы дойдем и до Москвы, и до Лондона, и, если понадобится, до Потомака…

      — Кончай ворковать, голубки! Взгляни на часы, Ади! Уже давно полночь! Бери пример с девчонки, заткнись, как она, и не мешай ребятам спать!

      Короткий вскрик прорезал спертый избяной воздух. Вскочивший солдат дернул пленную диверсантку вверх за связанные за спиной руки, рывком поставив ту на почти переставшие слушаться ступни.

      Она умолкла моментально, словно устыдившись своей слабости, и снова хлопок дверной створки, и снова, в очередной раз… хрь — хрь — хрь — хрь…

      — Рядовой Лахс пост сдал — ефрейтор Штарк пост принял! — кряжистый сорокалетний на вид мужик с нашивками за польскую и французскую кампанию, улыбаясь встретил их у порога с подушкой и скатанным одеялом в руках. — Ну что, Ади, никто не клюнул на твоего живца?

      Ефрейтор швырнул подушку на лавку и знаком показал полумертвой девушке, что та может прилечь.

      — Хочешь казаться добреньким за мой счет, Гюнтер? — осклабился Адольф, глядя как та устраивается на боку, видимо, наименее пострадавшем от порки. — Сейчас ещё укроешь её одеялком?

      — Нет, Ади, новый приказ начальства — помочь ей не умереть до утра. Рыбалка отменяется.

      — Kennen Sie bitte mir die H;nde zu befreien? (*)

      — Ого! — переглянулись немцы.

      — Ich kann nicht mir fliehen… (*)

      — Хорошо, барышня. — ефрейтор взял нож и разрезал веревки, освобождая её затекшие и окоченевшие на морозе руки.

      — Kennen Sie gaben mir auch ein Wasser zu trinken? — она посмотрела на оторопевшего Лахса и, сделав совсем маленькую паузу добавила, словно нехотя. — Bitte! (*)

      — Матка! — ефрейтор-ветеран позвал безучастно взиравшую на всю эту сцену хозяйку избы и показал на девушку. — Дать вода!

      Хозяйка, еще вполне молодая женщина лет тридцати, молча повиновалась, налила полную кружку и поднесла пленнице. Ее застуженные конечности не слушались, и емкость определённо полетела бы на дощатый пол, если бы хозяйка вовремя не удержала ее и не принялась поить из своих рук, словно больную. Диверсантка пила жадно, крупными глотками, стуча зубами о жестяной край. Потом попросила ещё, обойдясь на этот раз без посторонней помощи.

      — Ну что, Ади? — ухмыльнулся Гюнтер, — теперь ты надеюсь понял, какая Россия богатая страна?

      — Богатая?! Ты о чем? — пожал плечами Лахс.

      — Она, — показал он пальцем на девушку, — могла бы допрашивать пленных, слушать переговоры наших командиров, призывать нас бросить оружие через патефон-машину, а её вместо этого отправили жечь сараи и умирать на виселице…

      — Starb auf! Faschist! (*) — бросила в ответ диверсантка, даже не приподнявшись со своего ложа, но Штарк словно не расслышал ее проклятия.

      — Это называется заколачивать гвозди микроскопом… — невозмутимо закончил он свою мысль, — покойной ночи, барышня, и пусть Вам приснится Шталин (*) в его кремлевских покоях…

      «А ведь она понимала весь мой бред, который я нес сегодня… Понимала… Весь мой бред…» — ворочался Лахс, так и не в силах заснуть этой ночью. И посреди тяжелого ватного марева в его ушах все звучало и звучало неотвязное

      Хрь — хрь — хрь- хрь — хрь — хрь…

      Словно чья-то разутая душа уходила в морозную ночь по скрипучему снегу.


Примечания:
(*) Grunschnabel - досл. "зеленый клюв" - прозвище неопытных солдат в германской армии. Мемель (Клайпеда) был вместе с округой отторгнут от Литвы и присоединен к Германии только 23 марта 1939 года, и мемельские немцы считались в фатерлянде так себе немцами.
(*) Куршский залив, отделяющий Куршскую косу от материковой части. В районе Мемеля находится самое узкое место залива. Его ширина здесь около 250 метров.
(*) Ostsee - немецкое название Балтийского моря.
(*) Могли бы Вы освободить мне руки, пожалуйста.
(*) Я не смогу убежать.
(*) Вы не могли бы дать мне выпить воды. Пожалуйста!
(*) Умри, фашист!
(*) Именно так произносится имя советского лидера по нормам немецкого языка.