Летит птица за моря...

Эпизод повести "Во граде Опочка"


- Ты этого хочешь? Скажи, что хочешь.
- Хочу, - вздохнул я.
- Теперь дай руку. Смотри мне в глаза… Смотри, не отрывая взгляда… Мы оба – ты и я – входим в черный ход, в лабиринт, лабиринт времени… И пройдем его вместе, рука об руку – до конца… До тех звездных врат… Врат междувременья, которыми ты входил… Из ворот в ворота, из дверей в двери… Первым разом, Господним часом! Вторым разом, Божьим часом! Третьим разом, Святым часом!... Закрывай глаза, любимый… Закрой, закрой… Так ведь хорошо? Все хорошо, милый мой…
Она зашептала что-то быстро и неразборчиво, как будто на чужом языке. А я почувствовал себя будто бы в самолете, разгоняющемся по взлетной полосе, когда тело наливается тяжестью и всего тебя вжимает в кресло невидимая могучая сила…
- Встану, раба Божия, благославясь, пойду перекрестясь, из избы в избу, из дверей в двери, из ворот в ворота. Приду с божьей помощью ко звездным вратам… - громовым голосом, как мне казалось, кричала она, сверкая насмешливыми глазами многоопытной ведьмячки…
 Нет, это был сон. Чарева не могла быть такой. Ведь она добрая, нежная и… любимая моя!
«Летит птица за моря, за горы, за леса, и я туда же – в край, где мой суженый живет! Ничто мне не помеха – ни мышь, ни сова, ни болотная змея, ни кот, ни крот, ни этот, ни тот!»… Под эти слова, смысла которых я уже не понимал, под  их завораживающую музыку, будто бы руководствуясь ею (как слепец помощью поводыря), я входил в знакомый мне мир – мой мир, в котором я появился на свет и жил все годы жизни моей…
Ландшафт, определенно, носил печать мира неземного. На сером пепельном небе пылало чужое солнце. В мутном мареве над высохшим, как пленники Бухенвальда, горелым лесом вздымалось грязно-желтое облако. Или ядерный гриб?… Две старухи возле бесконечно обширного кладбища на забросанном пустыми бутылками лугу нещадно матерились между собой. Одна удерживала на веревке белую козу. Другая, как бы в подтверждение выразительным словам, размахивала палкой. Брань была столь яростной, что казалось: старухи вышли биться не на жизнь, а на смерть.
Я шел пустой дорогой по направлению к городу. Шел вдоль реки, обмелевшей местами до самого песчаного дна. От воды за версту распространялся запах не то прокисшего сыра, не то больных микозом стоп с гниющим между пальцами мясом… По течению плыли, кружась, масляные пятна,  комья грязи, мазута. Вода была серая…
Чем ближе подходил я к городу, тем чаще на глаза мне попадались так называемые «стихийные свалки», болезненная примета нашего времени. «Значит, я вернулся!» - подумалось мне. И ощутил дух «свободы», которым дышало вокруг буквально все.
Вблизи дороги все простанство пестрело отбросами – всевозможными объедками, пластиковыми и стеклянными бутылками, банками из-под консервов, тряпками, обувью, подломанными и целехонькими детскими игрушками, надорванными книжками, останками компьютеров, сверкающими и испускающими радугу дисками для плееров, сами эти плееры и их предшественники с виниловыми дисками в старинных упаковках и без оных, автомобильные покрышки всяческих размеров – рваные и просто «лысые», всяческие запчасти – от масленых фильтров до остовов разобранных машин, банки с краской и без нее, черная лужа растекшегося моторного масла с двумя погибшими в нем птицами, кучи таблеток, ампул, шприцов, гниющие деревяшки, мебель – ломанная и свежая, хоть сейчас в магазин, лампы накаливания и люминесцентные – их целый остров, все расстреляны из пневматики, просто дерьмо в кучах и отдельно, разлагающиеся трупы животных, чаще собак, кошек, но вон там – целая груда телячих шкур, отрубленные лошадиные ноги, море битых тарелок с кружками, кастрюли, ведра, унитазы, женские и детские прокладки, фотографии и целые альбомы фото, куски разбитых телевизоров и прочее, прочее, прочее… Поле, насколько хватает увидеть глазом, все забросано этим добром. Да и само оно – неухоженное, задичалое, заросшее бурьяном с чертополохом. Всюду вонь разлагающихся отходов. Где же теперь эти поэтические, милые сердцу полевые цветы? Ау-у-у! Отзовитесь, цветочки детства моего и юности! Не отзовутся, как ни кричи. Ибо ушли цветы с полей, заселенных невиданными прежде жесткими, как стальная проволока, сорняками… А вот и  невероятных размеров фантастические растения – «борщевики», будто занесенные с какой-то ядовитой планеты, выше кустов, стоят напоенные ядом  - во вред всему живому, себе лишь на корысть…
За всю дорогу я не встретил ни единой живой души. На небе – ни облака. Солнце бьет немилосердно, норовя в темечко. Да и небо – в какой-то серовато-сизой поволоке, нет радости в нем, будто в его чистую краску подмешал кто-то мертвечину, замыслив дабы сдохло оно. Не умерло небо, но заболело, и быть может, неизлечимо…
Кое-где по сторонам дороги догнивали дома под завалившимися крышами, тянули из лопухов жирафии шеи печные трубы… В деревнях жили теперь одни привидения.
Пустой дорогой пронесся пыльный грязный отечественный автомобиль. «Видавший виды» - говорят о подобных авто. Я благоразумно отстранился подальше на обочину, уступая ему широкую дорогу. Но водила (загорелый худой парень в черных очках с головой бритой под «череп», что усиливало его сходство с выходцами с того света, чернявый, как ворон) все одно едва не хватил меня левым боком. Несмотря на предпринятые мной загодя меры предосторожности, мне пришлось отскакивать в сторону. В машине тряслось еще несколько подобных ему «молодых «людей», в том числе две девицы. Все в наколках – по плечам, по шее, по спине, по рукам-ногам. У девиц наколки на бедрах, голенях и прочих местах, пирсинг… На наколках – извивающиеся драконы, змеи, скорпионы, человеко-пауки, клыкастые волки, ощерившиеся загадочные вампиры, черепа, сатана с чертями, ножи и кинжалы, розы в мотках колючей проволоки… И, конечно же, из этого драндулета  куда как громче работающего двигателя разносится ритмичное буханье  современной попсы.
Чем-то я заинтересовал проезжающих. Драндулет остановился в пыльном облаке. Когда я поравнялся с ним, водила, высунувшись в распахнутую дверцу, спросил, жуя:
- Молодой, наркоты нэ трэба?
- Нэ трэба, - скоро отозвался я.
-  Ну и дурак! – бросили мне и засмеялись.
Я получил плевок и вылетевший из машины догорающий окурок, небрежно брошенный щелчком двух пальцев. С тем запущенное детище автопрома зарокотало через отломившийся глушак и рвануло с места в карьер. Только его и видел я…

Я брел окраиной города. Река повернула вслед за мной и до рези в глазах сверкала среди серых унылых переулков, состоящих из деревянных домов. Дома здесь были, в основном, обшарпаные, давно не крашенные – не поймешь сразу, какого и цвета. Иные опустели и рухнули уже, завалясь. На таких территориях соседи устроили обширные свалки. Свалки ползли и к реке, располагались тут и там вдоль берега.
Несмотря на ранний час (еще тянулось утро) по улице расхаживали компании пьяных молодых людей и девиц неопрятного вида. Передо мной шла парочка совсем юных: он – ушастый, рыжий, худой в майке и шортах, она –полная, пышнозадая, с толтоватыми ногами, одета в шорты и футболку; парень обжимал свою спутницу без ложного стыда, смачно хлопал ее ладонью по заду, она слегка повизгивала, выказывая, в целом, довольство. На меня они не обращали ни малейшего внимания. Лишь однажды она обернулась, погодя – и он: взгляды бесцветные, мутные и пустые у обоих.
На скамейке у облезлого дома сидели двое пьяных молодых, мутно и враждебно пялились на проходящих. Когда я проходил мимо, оба грубо потребовали закурить, давя на бас, но я прошел молча и не глядя в их сторону. Тогда они встали и дружно затопали ногами, словно бежали вдогонку мне. Но я шел, не прибавляя шагу, неторопливо, как иностранец на экскурсии.
Слева по курсу лежала в руинах разграбленная местным населением воинская часть. Бывшая. А за нею, на взгорье, виднелись возвышающиеся к небу развалины бывшего льнозавода, также развоёванного местными  жителями.
Старыми кирпичными постройками обставлен был центр города, представляющий собой широкую площадь. Некогда здесь, у реки, восходил в небеса красавец собор – Спасо-Преображенский. В нем хранилась древняя икона Спаса Нерукотворного – та самая, которую во время нашествия Литвы при князе Тото прострелила арбалетная стрела. Сию икону на протяжение веков почитали в народе за чудотворную. И, верно, немало, по свидетельству современников, добрых чудес произошло под незримыми лучами ее по прошению людей и молитвам их. Ныне на месте храма – хороший гладкий асфальт. И ничего уж не напоминает здесь о былом величии дома Божьего.
Я прошел по высокому городскому мосту, тяжело отдувающемуся от постоянно испытывающего его на прочность беспрерывного потока тяжелых фур, грузовиков, тракторов и легковых авто. Мост подрагивал, покачивался, но держался из всех своих старческих сил, нес службу свою до конца. Верный городу старый мост, старый служака…В который раз испытал я неизъяснимое чувство радости, проходя по городскому мосту над величаво текущей рекой. Над рекой, украшенной на левом берегу старинным Валом – первоначальным местом города, где в былые века высились крепостные стены, а еще выше поднимались в небеса башни и купол соборного храма с крестом, благословляющим на многие версты округу… Для меня Вал – не столько историческое место, сколько остров моей любви. Остров на Великой-реке, заросший теперь уже кленами, липами, ясенями и дубами, шепчущими листвою о былом и хранящими под трепетной сенью своей неразгаданную тайну бытия…
Я проходил мост – медленно, как во сне. По мосту в обоих направлениях летели и летели авто. Мост вибрировал. Под мостом текла кареглазая река. На дне ее виднелись камни, множество камней, которые никого здесь не интересовали.
Не заходя на «базар», местную агору, я свернул в переулок, ведущий к Валу,и вскоре пересек первую линию обороны древнего города – все еще широкий ров, умаленный разросшимися травами на берегах.
В тени ив прошел я асфальтовой дорожкой и второй оборонительный ров, что непретенциозно течет под железобетонным мосточком по песчаному, во множестве камней, дну… Сколько же сокровищ для археолога таит в себе этот неприметный канал! – подумалось мне.
В бывшем Нижнем Граде, среди старых деревьев перелетали и пели, щебетали, свистели, как в лесу, птицы – множество самых разных птиц. Они выскакивали передо мной на дорогу на тонюсеньких ножках, взирали на меня с детским любопытством и … улетали, не сказав «прощай».
У кафе «Былина», построенного в форме головы витязя, отчего приезжему сразу вспоминается одна из глав «Руслана и Людмилы» гения нашей словесности, под навесом квазисоломенных крыш сидели за столиками прилично одетые современные люди обоих полов. Сидели они, похоже, долго в одних и тех же позах, немного выпивали, разговаривали, флиртовали… Играла ненавязчивая музыка. Все было вполне пристойно и даже заманчиво.
Я прошел последний защитный ров, в котором  нашли себе погибель лютынские воины, упавшие вместе с подвесным мостом, веревки которого подрезали наши смельчаки. Здесь, в этом месте и начались бесчисленные неудачи вражеских войск. Врагу не завезло с самого начала. И виной тому – не роковое стечение обстоятельств, а целенаправленная и согласованная деятельность наших разведчиков, лучников-снайперов, мечников, копейщиков, метателей камней и всех прочих – под руководством мудрого, уважаемого войском воеводы, «сурового и справедливого».
Через мостик на последнем рубеже обороны шла группа женщин. По их виду легко прочитывалось, что все они – увы! – несчастливы в любви. И ищут мужского общества. Это особенно сильно выдавали глаза – «голодные» и охочие…
А передо мной шли две «девушки» - женщины в откровенно облегающих ягодицы тонюсеньких шортах, казалось, что они голые, просто задницы слегка закрашены голубой гуашью. Увы и ах! Обе несли в руках увесистые пакеты, заполненные доверху покупками, и не было с ними мужчин, которые взялись бы им помочь…
Я, не спеша, прошел Нижним Городом, где разрослись вековые деревья, к лестнице, отлитой из бетона, ведущей на Вал, в Верхний Град. У подножия лестницы стоял в тени «бел-горюч камень» с мраморной табличкой, текст на которой гласил: « На этом месте в 1414 году был основан город Опочка».
Я не спеша поднялся по оббитым ступеням наверх, и величественная картина Верхнего Града сквозь шелестящую листву деревьев прянула мне в глаза…
Воспоминания хлынули на меня, уязвив в самое сердце. Я не выдержал и расплакался. К счастью поблизости не было ни души…
Вот здесь стояли меньшие ворота, над ними вздымался Велейский раскат. А неподалеку, вблизи ворот установлен был требучет… Ныне лишь изогнутая размытая дорога, уходящая вниз, отдаленно напомнила мне о той мощеной бревнами и тесом  улице, что восходила из Нижнего Города в Детинец.
О, как же гремели на ней дроги! Как громко стучали по древесной мостовой копыта лошадей!... Но как все это было мило, друзья! Ведь это была бурная, непредсказуемая, полная смысла, надежд и радостей жизнь! Здесь кипела –  много-много веков – жизнь настоящая…  И жили здесь настоящие люди, не понаслышке знавшие об Истине, руководствовавшиеся ею в великом и в малом.
По бывшей Большой Спасской пошел я в густой тени деревьев. Ни площади, ни храма не было и в помине. На месте храма стоял строгого вида обелиск над братским захоронением воинов, павших в минувшую войну. Не осталось ни следа от тех более чем трех сотен строений, что теснились друг к другу в Верхнем Граде… Только деревья скорбно роняли тени на эту древнюю землю, да верещали птицы – печально и вместе с тем отрадно.
Братское воинское захоронение на южной стороне Вала было, по сути, единственной достопримечательностью здесь. Ноги сами вели меня к бывшей Сергеевской улице и дальше к Привалью, к тому месту, где я пережил самые счастливые дни моей жизни – в доме «дву сажен» «постронь церкви Сергия на переулке», где встречался с любовью моей, с милой моей Чаревой…