Здравствуй, МАМА!

                Посвящаю Галине Павловне, моей маме.

                1.               

                Стук! Шлёп! Бах! — нарисовала законность очередного отпуска, кругленькая печать на моём отпускном билете. «Хорошего отдыха тебе, Николаич!» — улыбаясь, чуть завистливо говорит начальник управления, крепко сдавливая мою ладонь. Я тихонечко, чтобы не спугнуть удачу, закрываю за собой кабинетную дверь.

Радостный, аж «писчу», мчусь домой. Мне завидует жена, а больше — сын! Целых 45 суток во мне, подо мной, рядом и вокруг! Представить только: столько дней полного и безоговорочного счастья! Я еду к МАМЕ! Меня ждёт любимое время года, близкие люди, длительное позитивное настроение, омолаживание души и тела…

Осень, за окном страны. Самыми трогательными и яркими красками, пишется сейчас эта чудесная, милая сердцу картина, пора. Со своим «Медведем-120» тороплюсь в аэропорт. Рюкзак, в свои сто двадцать литров вместил всё, что мне нужно будет в другой совсем жизни, в тайге, на милой сердцу необъятной воле.

Аэропорт. Билеты в руке. «Вещи на досмотр!» — звучит команда, прямо в загорелое моё лицо. Плюхаюсь в удобное кресло, щёлкаю ремнями. Мне один бросок из надоедливой южной жары, до прохладного уголка серьёзной Сибири. Нет ничего дороже родительского дома. Так было, так будет до скончания лет.

Закрываю глаза. В мыслях, в десятый раз, представляю свою встречу с любимым таёжным тупиком, глухим лесным отшибом. У меня тоже есть свой кусочек Палестины, куда всегда тянет, гены просятся, неудержимо толкают, зовут! Под пузом ТУ-154 мелькает моя необъятно красивая страна.
 
Россия — какое огромище! Какая лесная мощь! Нет краше страны на карте, а с воздуха и подавно! И по величию, и на зримость, — без горизонтов наши площадя, хоть выше заберись крылами. На ощупь, на вкус, на горделивые нотки от величавых видов, — без подобия живёт; нами, многими недооценённая, недолюбленная, так... Зелёный океан тайги, часами проплывает под лайнером. Какое богатство! И всё моё!.. Всё наше!.. Хоть завтра иди, плыви, лети, — куда хочешь!..

«Внимание! Наш самолёт приступил к снижению и…» — трудяга «тушка», легендарного конструктора, надёжно касается земли. Штатно поднялись, — красиво, мягко сели, выдохнули. Аплодируем экипажу. Храни вас Господь бог, ребята!

                2.

           Час, другой, третий, за спиной. Мотание по городу, от вокзала до вокзала, и я уже взбираюсь в автобус. «Ман», под завязку забитый вещами, людьми и желаниями, уже тихо плывёт по ровненькой асфальтной полоске. Она чёрно-серая, белыми метками меченая, несёт меня на Север. Я еду домой, спешу на малую, самую дорогую РОДИНУ!
 
Меня ждёт приземистая, в одну ниточку вытянутая деревня Пушкино. Так она названа Государственным чиновником, Заведующим Почето-Абанским подрайоном, Крестьянским начальником, князем Волконским А.С. Он, Божьим Помазанником — царём Николаем II,  был послан в наши места, — порядки правильные наводить, народ расселять, нарезы земельные делить, споры людские честно решать. Золотые и перспективные времена для Сибири, для державы, для трудолюбивого народа.

Вечная память многовековому царскому времени, крестьянскому хозяйскому укладу, и, конечно, великому Петру Аркадьевичу Столыпину. Это он задумал такое громадное переселение народа с западных уголков Российской империи, для освоения наших диких мест. Князь Волконский А.С. документом государственным, присвоил такие литературные названия, вновь появившимся деревням в начале прошлого века: Лермонтово, Чехово, Гоголевка, Тургеневка, Державинка. Во времена страшного Хрущёвского разлома, под названием «Слияние и Укрупнение», умерли эти красивые, ухоженные тёплые деревушки, по воле царя небесного, в живых оставив только моё селение.

                3.

            Автобус тихо воет, только успевают мелькать километровые полосатые столбики. Пассажиры: одни, — языком охоче трёпом занимаются. Другие, — вкусными запахами, желудки своим соседям выворачивают. В фольге, медленно, с наслаждением, за ножки жареную тушку тягая туда-сюда. От первых, — шум и нервозность в салоне. От вторых, — бурчит желудок. Он тоже хочет «варо-о-ной» птицы!

С остановками и без, с перекурами и туалетами в пути, я всё ближе и ближе подбираюсь к дорогим местам. В дороге поломались чуток, сместив время конечного приезда на часы, захватывая прохладную ночь. Успокоился народ, уснул... только тихо переговариваются водители между собой. Один: за большой баранкой держит наши жизни, на правильной полосе движения. Другой: сидит рядом, словом, мыслью, не даёт поймать тому сон, беду.

Осторожно встаю, и бесшумно, стараясь не разбудить земляков, протискиваюсь к выходу. Здесь нет официально остановки. Но, я, в каждый свой приезд, на этом неприметном пяточке делаю первые шаги. Здесь озеро рядом. С ним должен первым поздороваться, его тайным духом подышать. Я же родился и вырос на его берегах. С благодарностью выйду, с ней же и замру, на платинном земляном возвышении. Так всегда было, и так правильно всегда будет! Потом уже, с деревней обменяюсь приветствием, про себя с ней наговорюсь...

Прижимаясь к обочине, плавно тормозит «МАН». Рундуки хлопнули. Сонный великан-рюкзак мягко упал в сентябрьскую, увядающую траву. Автобус исчезает за поворотом, последний раз моргнув сигнальными огнями.

Мгновенно застываю в чувственном трепете, до комка в горле... Носом, лёгкими, кожей, чувствую в себе запах живого настоящего счастья! Местный, дикий, такой для меня священный воздух! Вот что отличает мою милую лесную делянку — сторонку, от других уголков необхватной земли. Воздух!.. Воздух!.. Определённо, — смесь нектара и наливки!

Он здесь, моим босоногим детством пахнет, мамиными натруженными ручками-ладонями, а ещё утрешним свежим коровьим молоком, только из печи, — духмяным горячим хлебом, а больше, битыми кривыми тропками-дорогами, и конечно таинственным неоглядным лесом. Он везде, везде, везде… Господи, какая ночь! Она такая огромная, тайная, сановитая, и я в центре — такой жалкий, немой и мелкий... Над головой завораживающая искрящая бездна. Поначалу, глубина её, меня пугает, ну точно, — неприрученный первобытный вороний глаз. 
               
Я не шевелюсь, вслушиваюсь, привыкаю. Лес тёмен, беззвучен, ощутимо прохладен. Вот она, воистину Божья благодать! Пришибленный затишью, стою на коротком, замедленном дыхании; привыкаю кожей, сознанием, к бесподобному случаю. Хочется от перегруза эмоций широко крикнуть, но трушу... сдерживая свою эмоциональную натуру. Вот она, моя любимая первозданная тайга! Как соскучился по тебе, любимая и верная! Кручу головой, постепенно привыкая глазами к тёмной жизни.

Знакомые силуэты сосны у дороги, еле слышно переговариваются между собой. Шепчутся, не могут сразу признать во мне своего. Высокая луна, жёлто-платиновая, с накрашенными губами, помощницей выкатилась откуда-то из-за спины, любопытно всматривается в путника, такую крохотную частицу на огромном пульсирующем шарике. Деликатно подсвечивает моё удачливое лицо, безусловно помогая высоким растениям распознать двуногое существо.

Берёзка, первая у канавы опомнилась: старостью уже битая, ветками вниз криво скрученная, листочками своими пожелтевшими, тихо шепчет: «Это ж, наш, — Пушкинский! — Вспомните братцы, и сестрёнки… он родился здесь, и детство своё мимо пробегал, проходил, проездил. То за ягодой, то за черемшой, то в походы, то в школу — за десять километров. То, на велосипеде к бабушке, в деревню Павловка педали крутил, чтобы полакомиться самыми вкусными её пирожками, с черёмухой…». Еле дышит лес, — слушает берёзку, ночь. «Ну, вспоминайте родные? — позже, повзрослевший уже, с ружьишком мимо нас не раз хаживал в тайгу глухую, дикую, свою!?..».

Проснулась, зашушукалась таёжная чаща: «Да!.. Да!.. Помним, помним!.. — прости уж нас!.. Мы тоже старимся, как и люди…», — стеснительно шумят вековые исполины, и подлесок-коротыш, поддакивает у ног его. Потом всё плавно смолкает… нагоняя на меня лёгкой неуверенности, больше робости.

                4.

            Глубинны внутренние ощущения. Понимаю: в него не надо входить с шумом. Душа противится даже думать громко, греметь ботинками по отзывчивому гравию. Буду ступать тихонечко по древней кержацкой земле, такой любимой с пелёнок… Я же в гостях! Уж, извольте батенька, вновь учиться правильному поведению в божественно-сказочном царстве леших и кикимор, и юрких полосатых бурундуков. Здесь мир размеренно — неспешен, не суетлив, не громок. Он пугается крикливых, суетливых и нервных людишек. Я знаю: он перед такими не откроется своими тайнами, красками, и красотой пьянящего старобытного духа, с его бесконечными мистическими необъяснимыми явлениями.
                               
Рюкзак вновь «карабкается» мне на спину, просит — движения, моего трудного дыхания. Тихонечко выдвигаемся к водоёму, вкушая сложные лесные ароматы, на высокой сердечной ноте высматривая матово-чёрную даль. Любопытная луна, заглядывая сверху мне в глаза, продолжает подсвечивать знакомую постаревшую дорогу.

Я уже чуточку привык к ней глазами, правильно ступая шаг за шагом, обходя трухлявые пни, высохшие канавы, опасные скосы. Под впечатлением, подымаюсь на вековую насыпь. Спускаюсь к спокойной спящей воде, с придыханием рядышком замираю, ладонями, щупаю прохладную, боюсь разбудить. С детства верю, что вода одухотворённое существо, совершенно неизученное, со своей памятью и сознанием. Ведь не зря же занимает 71% поверхности живой планеты.
               
Вот место моих душевных покаяний, и выстраданных причастий, – минуты!.. Так тихо вокруг и таинственно необычно, что слышу даже стук сердца, запах тела, носа, осторожное дыхание. Глотаю слюну, пытаясь всем «я» раствориться в прелести собственных позитивных эмоций... в этом Пушкинском поэтично-заветном уголке. Напрягаю глаза, ушных раковин — чутьё, в надежде больше увидеть мир вокруг, понять плотной воды, настроение.

Присматриваюсь, вижу: в ней отражаются, искрятся вечные звёзды, переливаясь, подобно стразам Сваровски. «Ну, здравствуй, живое, родное, самое красивое во всём мире озеро!». Всхлипнула, обнажилась душа!.. Ух!.. Сколько всяких воспоминаний из памяти выворотила… явью поналезло… тотчас, нервно оголив все глубинные любовные к нему эмоции, что прямо дрожь муравьиными ножками по хребту протопала, заставив по-особому биться сердце, думать, смотреть. Вот миг редкой искренней сердечной исповеди! 
               
Не шумно трогаю прохладную жидкость, умываюсь ею, улавливая знакомые запахи, милых ноток – забытые ароматы… Надсадно вздыхаю... это скубёт тоска сердечная… сожалея, что жизнь так быстро тает, как эта вода сквозь пальцы, а встреч таких сердечных остаётся всё меньше и меньше...

Освежившись, тихонечко сажусь на желанный берег. В опьянённом состоянии, рассматривая спящую гладь, осторожно перелистываю книгу памяти, начиная с голоштанного детства... Вот там, в каких-то недлинных метров от берега, гнилой пенёк из воды торчит, начинающим плавать, — приметная спасительная точка.
 
А дальше была, из земли торчала, доска–трамплин, с неё мы любили сальто в воздухе крутануть, в воду щучкой войти. Там, на чистом, нравилось перевернуть кверху пузом лодку-долблёнку, чтобы потом под неё поднырнуть. В пузыре остаточного воздуха дико накричаться, насмеяться, больше всех высидеть, рекорд показать. Левее же, где просматриваются тёмные заросли камыша и осоки, когда-то на «День молодёжи», в большой всесоюзный праздник, Долго-Мостовский пьяный мужик утонул.

Даже и сейчас, образно плывёт картинка: дружки с берега орут, подсказывают, кривыми конечностями на воду показывают, указывая страшное место. Наши, местные, крупные мужики, безостановочно ныряли и ныряли, только успевая хватануть наверху спасительного кислорода, и опять исчезали, пытаясь несчастного найти, ухватить, за трусы вытащить. Одурело вылетая из глубины, — возмущались, периодически матерно сетуя: тины, мол цепкой много, и коряг опасных хватает! А хмельной народ сочувственно переживал, беспомощно метаясь по берегу.

Закрываю глаза: Вот пологий сосновый бережок, на котором, он молодой, полный, бездыханный, на ковре из прошлогодних сосновых иголок лежит; а люди мечутся, кричат, учат, советуют… а его лихорадочно дружки тискают, мнут, треплют, пытаясь за жизнь в нём зацепиться.

А рядом, в жутко страшной истерике, об землю бьётся женщина; красивая, молодая, с длинной пшеничной косой, с маленькой девочкой под боком. Та, тоненькими ручками ухватившись за мамкин новый халат, постоянно вскрикивала, в ногу толкала, слёзно вымаливая: «Мама! Мамочка!.. Иди к папе, разбуди его, разбуди!..»

В сторонке стоял ошеломлённый народ, одуревший от такого глупого случая, вспоминая, шёпотом переговариваясь: «…Такой радушный, такой весёлый был… а какие песни только вот сейчас у костра пел… анекдоты всем рассказывал… а вот раз, и всё!..» И я средь этих зевак, — худобокий, в дешёвых сатиновых трусах, притаился, совершенно шокированный чужим горем. А женщина с косой, била кулаками нашу Пушкинскую землю, проклиная наше гостеприимное озеро, друзей мужа, вино, что вдруг из него красное полилось, со всем ещё не переваренным, остальным. Всё вывалилось, вытекло, — кроме надежды на спасение…

                5.

            Мои воспоминания, прерывает одинокий крик неизвестного кулика, совсем где-то рядом, в прибрежных зарослях. Жду продолжения... его испуганного вылета, но этого не происходит. Всматриваюсь на ту сторону озера... там... на краю берега живёт мамин милый домик.

Он спит и не догадывается, что за ним наблюдают. Рядом с палисадником, на высоком столбе, одиноко светит лампочка, закрытая тарелкой — плафоном. Редким, тусклым светлячком теплится свет на высоком берегу. Сердце волнительно трепыхается, просит ещё смотреть и не отрываться. В душе тихо и мило колосятся, грустной радости, — золотые колоски.

Почивает старенькая деревянная деревушка, крепким неподвижным, предрассветным сном. Только земля под ногами еле слышно дышит, даже собаки в будках дрыхнут. «На часах, — четыре ночи!» Не хочу будить старушку. Негоже рвать её сон на куски, волнением тревожить её больное сердечко в такую рань.

«Дождусь утра!» — мысленно радуюсь, что спокойно и правильно рассуждает голова. Вот-вот нарядные петухи начнут голосить, хозяев и скотину подымая, зачиная новый добрый день. «Пойду-ка я в молодой сосонник, с костром в обнимку до утра пролежу, промечтаю, а может и посплю...»
               
Опять груз за плечи. Медленно и тихо идём, всматриваясь в лесную чащу, в поисках удобного места. Впереди руку держу, боясь глазом наколоться на острое, на беду. Нахожу его, развожу костёр. Потрескивая, шипит, распаривается жаром, объёмами. Постепенно, из маленького, хилого, — перерождается в буйного крепыша, по-доброму освещая лесную пахучую прохладную округу.

«Дрова сухие, видно дождя давно не было», — гадаю, думаю. Это хорошо, мамину картошку копать будет легко и быстро. Ломаю лапник, сношу к огнищу сушины. Делаю настил, чтобы тело не застудить, спину сберечь, приятно помечтать, совсем расслабиться, ведь я уже ДОМА.

Достаю спальник, годами и температурами проверенный мой товарищ. Развешиваю. Пусть повесит на ветках, надышится тёплого воздуха, приятными запахами костра и леса пропитается. А пока беру котелок, иду за водой. Без удара об воду, осторожненько, чтобы совсем уж не растормошить спящее царство, набираю.

Но, что это? — «глю, глю, глю» — еле слышно доносится недалёкий звук. Напрягаю уши, зрение вдаль. Это ж нырки перелётные, видно на ночлег приземлились сюда, в дороге дальней найдя себе ночную остановку. Ну, ладно... пропустим всё мимо... меня костёр ждёт, за своё обслуживание  беспокоится. Надо же... не дождавшись хозяина, — сдулся, сник, прогорая в ожидании, что я в срок подброшу дров. «Ну, не обижайся друг!» — радостно бросаю сухой «падалки», в его пристывшую пасть. Иду с фонарём, ищу брусничника лист. Напившись чая, заваливаюсь на ночлег.

Укутавшись в спальник, любуюсь живым жаром огня, его цыганскими танцами, кривыми бегающими тенями, так восприимчиво реагирующее на силу пламени. Что может быть радушней и красивей горящего костра. Самое древнее, самое завораживающее действо, из глубоких времен тянется неугасающим шлейфом к нам. «Танцуй друг, а я посмотрю в небо…», — отворачиваюсь, смотрю, привыкаю к нему мигающему, бездонному, бесконечному, непостижимому умом.

Я маленький человечек, застрявший среди огромной живой тайги, пытаюсь приблизить к себе это бескрайнее, таинственное море чужих миров и созвездий. «А где моё любимое?» Медленно вглядываюсь в северное полушарие морёного неба. «Да вот же оно, — за головой!»

Висит на макушке толстой пухлявой ёлки, под которой скарб свой разложил. Большая медведица, самыми яркими звёздами Алиот и Дубхе, с мальства любимыми, улыбается искрящимися россыпями страннику, лежащему под гордой прямой сосной. «Привет! Романтик, путешественник, вечный странник... — ну что… нашёл своё вселенское счастье?.. — Расскажи нам, за те края, за те земли... Хотим на них краешком глаза, взглянуть... — тебя понять?», — говорит, шепчет, мигает огнями длинная ручка большого небесного ковша.

Психует костёр: телом худеет, дров просит, будто говорит: «Набросай столько сушняка, чтобы я жаркими языками смог достать, во-о-н до тех макушек вековых лиственниц…». Но я уже окончательно размяк, состоянием поплыл. «Эх... я бы подружил ещё с тобой, — полусонный, нехотя думаю, брюзжу… — да больно уж хочется поспать, отдохнуть, успокоиться. Сновиденья же ждут, не дождутся…» — и я аккуратно двигаю податливую молнию спальника за голову. Притухает костёр, темнеет и холодеет лесная зыбкая жизнь, окончательно убаюкав уставшего путника. 

                6.
               
           Покойна и черна крестьянская ночь. Уж небосвод насытил себя жидко-синими красками, иногда из себя выпуская к земле искрящиеся догорающие метеориты. Возможно из других галактик к нам любопытных посланников посылая; скоротечно, золотом чиркая свод, увлекая за собой светящиеся сатанинские хвосты, космы.

Окончательно сник кострище... Слегка закровил горизонт, вот-вот случится чуда чудного, миг! Петухи запели, закричали: всем! всем! — неугомонные приказывают. Ждут, когда солнышко чёлку свою покажет, из-за чёрной гривы тёмно-зелёного хвойного «острова», дабы вновь за нотные листы засесть. А я, напившись лечебного лесного воздуха, продолжаю дрыхнуть, спать, по знакомым местам картинно лазить с ружьишком.

Вдруг резкий щелчок! Нет! — выстрел! Нет! — хлопок! Что-о это?.. Моё сонное обличье, пытается высунуться в мир утренней прохлады. Б-р-р!.. Весёлое и пахучее утро смеётся с меня, — помятого! «Ай, тоже мне, герой!.. Рассвет-то проспал, — горе путешественник!»

Солнышко уже, все избяные крыши от сырой мокроты сушит, землю неспешно греет, сладко слизывая переливающееся капельки алмазной росы. Неужели народ стреляет уток уже? Опять тот же хлопок. Да, ёлы-палы, это же пастух, кнутом высекает такой резкий звук.

«Как обидно и глупо проспал дня, — самый дорогой миг!» — думаю, — наблюдая, как коровок собирает пастух-ковбой, подворья все объезжая, чтобы в тайгу на день с ними удалиться. «Му-у! Му-у!» — загудели, замычали протяжные голоса бурёнок. Это их, тихих и буйных, смирных и рогатых, сонных и подоенных, уже выпустили на волю хозяюшки.

Деревня проснулась, захлопала калитками, заскрипела воротами. Женщины — старушки, первыми выползли из своих теремков на воздух, осмотреть мир вокруг, с проходящим людом наспех новостями перекинуться, продолжению жизни, и белу свету порадоваться. Туман густой, паутинистый, развалился по всему озеру, клубится, разглядывает рыбу, вольно плавающую по его дну. Перелётные нырки кучкуются в углу водоёма, подале от вооружённого деревенского мужика. Попрятали головы под крылья, — спят. Их далёкие километры полёта впереди ждут. Со встречным ветром им бороться, крылья в трудной работе больно гнуть. Им обязательно поспать поболе надо.

Где-то в глубине деревни, пускачём затарахтел первый гусеничный трактор. Его трескучего, солярой и дымом пахучего, с плугом сзади, поля большие, колхозные ждут. «Эх, засоня! — проспал первые песни петухов» — недовольно бухтит, противная моя натура... — да ладно, возмущаться! — у тебя ещё сорок четыре дня впереди. Наслушаешься ещё, и сам напоешься…».

Собираюсь. Мы идём к землякам, домой. Прохожу старенькую плотину. Её когда-то крестьяне старики, грамотно сделали. Здесь мельница стояла давным-давно, ещё до революции. Здесь в ялово, мы пацанами купались, загорали, щучат петельками из тонкой проволоки, из воды ловко выдёргивали, на костре жарили, о будущем мечтали...

Подымаюсь на пригорок. Смотрю на просыпающуюся воду, на его стеклянный и живой блеск. Господи! Как мне эта вода дорога... кожей чувствую её сердечное дыхание... мягкого течения тёплую грусть. Она меня вырастила, в свет выпустила, научила замечать и понимать необычные природные явления вокруг! Как старушка одинокая, молчаливо в ложбине замерла, берегами, густо зарастая, неумолимо старится, дряхлеет.
 
Сейчас, плотиной, — как клюкой свою немощность, подперев, переливающими солнечными зайчиками ребристых мелких волн мне моргает, улыбается, радуется моему приезду, отношению, памяти. Сердце пристыло, оно всё понимает, еле слышно, с замиранием качает кровь, не торопит ноги, мозг.

                7.

          Надо постоять, подольше посмотреть, полюбоваться, повспоминать... Это местной осени, характерная черта, очередная зазубринка на всю жизнь в сердцевине мечтательного Пушкинца. Прижавшись к сосне, слегка грущу... прожитое, где было всякого, вспоминаю. Стараясь сверху рассмотреть камышовое, старенькое, единственное, такое родное! Как любимую женщину бы охватисто обнял, прижался, шепнул что-то ласковое, тёплое, от души, от сердца.

Замечаю, как ватный туман, испугавшись солнечного света, быстро начинает таять, оголяя божественную, неописуемую красоту изумрудной водной глади, воспроизводя её особую яркость, одухотворённость, нрав. Знакомые звуки уже чётко прослушиваются. Это петухи, продолжают горлопанить, криком изводиться! В ярких  перьевых одёжках, трубадурами играют, самую важную свою роль в селении. «Ку-ка-ре-ку! — вставай деревня!.. Ку-ка-ре-ку! — хороший день бу-у-удет!.. Ку-ка-ре-ку! — работы мно-о-ого впере-э-ди, народ!..» — звучно звенят, предупреждают пёстрые живые будильники.

Ещё прилетели утки. Это уже кряквы, они размером большенькие, точечками — пятнышками, вдалеке у рогоза жёлтого, разрезают за собой прохладную водицу, пытаются с ходу необходимым насытиться, от трудного полёта – хорошо умыться.  Перелётным, — райская здесь остановка.

У подножья мощных редких сосновых исполинов, вижу выжженное чёрное пятно. Здесь деревенская молодежь собирается дружить. Здесь святая любовь зарождается!.. Для одних, — в два кругленьких колечка на пальчики, для других, — пустоцветом всё закончится. Здесь и прощальным разлукам с родной деревней, последние костры горят, грустно тлеют...

Тут молодые, вечера и ночи встречают под звёздным небом, округу песнями оглашая. Под этот свет и песни звонкие, в нотах — правильные, любит рядом ондатра, сытая и мехом ровная, вдоль бережка десятки раз мимо проплыть. Огнём налюбоваться, песен чудных, человечьих наслушаться, чтобы потомство здоровое родилось, и таким же выросло.

                8.


               Устало сваливаю рюкзак. Захожу в «детский садик» юных сосёнок, они выросли за время разлуки на склоне бережка. Мелочь низкорослая, любопытно смотрит на чужака: стеснительно, боязливо ветками трогают, колюче касается, явно не признаёт своего. Родимые!.. Сколько вас, маленьких, пушистых выросло, пока меня не было?..

Глажу рукой остроконечные макушки, юных пухлявый малолеток… Шепчу, говорю, рассуждаю: «Сколько новых жизней из земли взошло, пока я бродил и странствовал в поисках счастья...». Сглатываю горлом внезапный ком: «Господи, всемилостивый! Как жизнь быстротечна... всё меньше и меньше запаса её остаётся...». А они, — эти маленькие иглистые крепыши, можно подумать, поняли меня: дружно, слаженно, пахучими эфирными иголочками зашевелили, точно хором запели: «Счастье твоё там осталось: где ты родился, где сделал первые шаги! Где обиды первые, сердцем сносил, где мёда сладкого любовного испил, где всему ещё было только начало...»

Стою в густоте зелёной, глазастой, душой млею. «Милые, пушистые, душистые — малышки мои, вы конечно правы!» — прощаясь, я вновь глажу руками по кудрявым макушкам лесных красавиц, и иду к вещам. Мягонько оседаю на землю. «Господи! Как мало надо для счастья!» — тает от восторга душа.

Улетая в далёкую даль своего детства, вспоминаю: как мечтал, не задумываясь, без огорчения бросить этот край… и… умчаться в манящий, многообещающий далёкий, неизвестный мир, бесконечных надежд и соблазнов. А прожив жизнь, пройдя, пролетев и проплыв свои и чужие страны, края и уголки, — душа, — судьёй пришла за судный стол, вздыхая, грустно улыбаясь, сказала: «Нет краше и лучше места, откуда в мир сделаны твои первые шаги. Так было, так вечно будет!»

                9.

           Поклажа снова на мне. Мы приближаемся к посунувшейся вбок берёзке. Я издалека это вижу, глаз не обманешь. Она одиноко за земельку держится, на берегу, недалеко от воды, от кривой «постирочной» кладки. Любимое дерево моей талантливой сестры. Она обожала с подружкой — соседкой, на крепких ветках сидя, песни петь на всю деревню. Любила округа их бесплатные концерты. Всякий раз, бабоньки колхозницы радостно «кудахтали», тряпьё стирая внизу, от девичьих, звонких, чистых голосов, предрекая сестрёнке; юной ещё певичке, большое будущее на высоких сценах страны.

Обнимаю берёзку… «Как изменилась ты, родная! Нет кудрей тех, что раньше густо свисали к обрыву… Вроде ростом меньше стала… скривилась к воде?» — глажу постаревшую, серую кору одинокого дерева, а тоска кислотой разъедает душу, волнует сердце, влажнит глаза.

«И ты молодость с собой не принёс, глядя на мои остатки седых волос» — шелестит сентябрьским, пожелтевшим листом нежно прижимаясь ко мне. «Я ведь помню, — продолжает колыхаться дерево, — какая шевелюра была у тебя, — пальцами не провести, проволокой гнулась сила и молодость… Ну, иди-иди… там старушка-мать, тебя заждалась...» — вдруг наклонилась жиденькая макушка её, в сторону отчего дома, под напором внезапного ветра.
 
Он, откуда-то из хвойного, болотного околка примчался, из-за Дьяконова огорода; внезапно вклинился в наш тайный, интимный разговор. Заиграл шумно, срывая уже мёртвые сухие листочки с несчастной. Надрываясь, завертелся в сторону родительского двора, возможно указывая мне путь, — следом гоняя, тяжёлую пыль, по милой, такой родной, деревенской извилистой дороге, по которой, я в детстве босиком на озеро купаться бегал. «Прости печальная, старенькая моя!.. Мне пора… я пойду…»
               
Вновь, тяжело гнусь под своей ношей, и выхожу на просторную крестьянскую улицу. По правую сторону, из далёкого угла озера, из-за леса, уже выкатился огромный, яркий, огненный шар. В упор рассматривает и щупает лучами, — меня пришлого, костром пропахшего, необычайно взволнованного. Солнышко, выспавшись в кустах и зарослях «острова», сонное, с накрашенными уже щеками, озаряет округу лечебным греющим светом, пробуждая у всего живого, тягу к жизни, к любви, к размножению…

                10.
               
         Вот моя чудесно-старомодная деревушка! Тонкая серая паутинка, сиротливых, стареньких домов. Мои взоры восхищённо-уважительны... (здороваюсь с ней, благодарю за обоюдную привязанность, любовь) Вот, рукой подать, на краю озера, на взгорке, ОТЧИЙ ДОМ задумчиво замер, — ровненький, аккуратненький, небольшой; с телевизионной антенной в самое небо. Из-за хозяйственных построек, выглядывают обширные сотки маминого огородища. Он с картошкой ждёт меня, будет целую неделю испытывать моё терпение.

Когда-то ДОМ, отец своими руками, далеко в глухой тайге один срубил. Чистенько вышкурил, сложил. Когда сосновый красавец выстоялся, опять один разобрал. Потом перевез в деревню, и вновь собрал уже на краю озера. Пока работал в лесу, мама, беременная, сама фронтон зашивала с ветераном войны, орденоносцем Балалайкиным Павлом Анисимовичем.

А в лесу, умный конь был у отца в помощниках верных, смышлёных. За хомут верёвкой привязанный, другой конец бревна на скат заволакивал по команде своего хозяина. Не верили деревенские, что можно такое одному сотворить. «Бог всё видит! — Он мне судья только!»  — отшучивался батя, совсем не пытаясь кому-то, что-то доказывать, подробно рассказывать. Только он, и его верный друг знали, через какой адов труд они прошли в глухой тайге, выдерживая атаки несметных полчищ кровососущей тварей, и лесников, — внезапные, строгие набеги.
 
Глазами изучаю свой край селения. Что поменялось здесь?.. Что исчезло, пока на чужбинах пропадал!?.. Что порушилось, старьём завалившись в густые поросли травы?.. Мертвой шеей смотрит в небо колодец-журавль. Засыпана криница давно, с самой вкусной водой в деревне. Его первые основатели деревни, переселенцы с западных польско-белорусских земель, когда-то точно, удачно вырыли, да советские потомки не уберегли.

Подхожу к дому. Собака вдруг зазвенела цепью во дворе. С чего-то голосом стала надрывно голосить, лаять, ошалело гавкаться? «Ху-у!» — падаю вместе с рюкзаком, на лавочку у палисадника, замираю. «Всё! — Приехали!» — натужено радуются конечной остановке коленные чашечки и плечи. Сердце, птичкой маленькой в грудной клетке мечется, чирикает, скорейшей развязки ждёт.

Как знаком местный увядающий покой, и умиротворения, прелестные виды. Какая ароматная свежесть, безмолвная благодать, хоть романс затягивай... Те же ворсистые ковры густой сочной травы по обочинам, редкие «пьяные» столбы с гулкими проводами уходят в другой край селения; вот и наш, кривоногий, с большими изоляторами, по-братски протянул две заизолированные жилки света в мамину избёнку.

Кручу головой, неторопливо сканирую местность глазами. Как и прежде, какой уже год, неприкаянный старый покосившийся скворечник у Ряховских, «носом» клюёт во двор. Перед унылыми окнами, давно некрашеный палисадник с жиденькими саженцами внутри. У сложенных досок их забора, незнакомая собака, что-то голодно грызёт; худобокая, жалкая, иногда поглядывает в мою сторону, наверное, не может понять, почему так изводится сородич на привязи.

Напротив заросшая земля, с мёртвым деревом-коротышом. Здесь когда-то изба старого деда Дьякона жила, крепкими венцами за крестьянскую земельку держалась, в себе оберегала и грела людей. Вздыхаю... «Всё уже в прошлом... ничего и никого не вернешь...». С жалостью гляжу на заросший пустырь, на одинокость жизни моего родного селения, печалюсь, понимаю: «Всему в этой жизни срок, у всего есть начало, будет когда-то, и этому конец…».

                11.

           Никого не вижу на улице. Родная деревенька будто бы ещё с ленцой нежится, чего-то ждёт, думает. Отошли в поле коровки, за ними калитки скрипуче закрылись. Хозяйки у плит теперь кружат-ворожат, громыхая чугунками и кастрюльками, покуривая тонким дымком из труб летних кухонь, думая, вздыхая, как с большей пользой божий денёк провести. Пахучий, смолистый дымок, вьюшкой крутится, сворачивается, вяжется, пытаясь забелить бездонное, синее пространство над старенькими притихшими избами.

А собака, почему-то места себе не находит во дворе, видно чувствует далёкого гостя. Я устало подымаюсь, тянусь к калитке. В это время, мило и знакомо звучит сенцев дверь, — плавно, нараспах, в сторону со скрипом едет, и я слышу мамы голосок:
  — Ну, чаво ты разорався на увесь двор, окаянный? — никаво жа нету во дворе!?

Пёс, умное существо! Он не слушает старушку, он цепь гнёт от рывка, излаиваясь без устали, будто мордой, глазами тычет, подсказывая одинокой женщине: «Хозяйка!.. Кормилица!.. — Да ты выйди старенькая, на улицу!..»

Я медленно, с волнительным сбоем в груди, открываю калитки металлическую лямку. Навстречу, с крыльца медленно сходит мама, держась рукой за старенький бочок своей милой хатки.

       — А-а, божачки! Сыночак, роднянький! — Ты приехав!?.. — И ко мне тянутся её сухонькие ручки. В её глазах бушует океан страстей и чувств, готовый вылиться через край. «Здравствуй мамочка, родная моя!» — и я нежно, не крепко обнимаю родную старушку. И мы стоим, прижавшись телом к телу. Скривились, затряслись её губы... и мои, вот-вот сорвутся... Она, слёз своих не стесняется, и мои, камнем застряли, застыли в груди. «Ну, вот... я и дома!» — выдохнула моя странствующая душа — путешественница. Здравствуй, деревня! Здравствуй, мой любимый двор! Здравствуй, МАМА! 
 

                Январь 2019 г.