Большая белая бабочка Мадейры

Крупные корявые буквы на доске объявлений «ЛУБОЙ РИМОНТ. МАСТИР АЛИФХАН» напомнили Ладе о сломанном ключе, торчавшем с утра в замочной скважине. Надо же, на работе ни разу об этом не вспомнила. Сразу позвонила. Разговор шел трудно: забуксовали на слове «личинка», сошлись на понятных для мастИра «замок» и «менять».

Ждать пришлось на холоде, под колким мартовским дождем. В подъезде не постоишь: под лестницей в вонючем тряпичном логове зимовал бывший сосед, бомж Юрий, прозванный Бомжурием. Лада его подкармливала, но денег не давала, жалко было – пропьёт.

Спасибо мастер Алифхан пришел быстро, сработал аккуратно, взял не дорого. Улыбался, как Иванушка-дурачок. Коренастый, большерукий, смуглое простоватое лицо, но под широкими щетинистыми бровями из пушистых ресниц на нее смотрели такие красивые глаза, что Лада удивилась – будто два веселых светлячка из темноты фонариками сияли.

«Отвертка забыл, – позвонил через день. – Нада забрат».

Одет был опрятно и чисто – дутая черная куртка с капюшоном, темно-зеленый свитер, смешно заправленный в джинсы, насквозь мокрые кроссовки. Глупо улыбаясь, протянул белую розу, плотно упакованную в целлофан от непогоды. Крупный тугой бутон, будто только сорвали. Ну, не выгонять же. Кивнула: заходи. Достала сухие носки.

За ужином – отварная картошка с сосисками – Алифхан, как смог, рассказал о себе: таджик, горный аул, четвертый ребенок в семье, приехал недавно, устроился дворником, подрабатывает вот, стройка-ремонт.

Лада всё больше молчала, не была говорливой, а гость светляками из гущи ресниц всё ловил ее ускользающий взгляд, будто умел по глазам читать. Потом сказал «спою для тибе» и спел «на своем», протяжно и чисто, ловко отбивая ритм на деревянном столе. Слушала песню завороженно, как на костер смотрела – то ровный огонь, то чуть потрескивает, то замирает и – вверх, вверх... Поддалась песне и, сама себе удивившись, «Ой, мороз, мороз» затянула.

Она тоже была деревенской. Русые тугие косы и крутые бока молодой доярки лет пять назад так взбудоражили заезжего шабашника, что в город он вернулся со штампом в паспорте – мать «невесты» подсуетилась. Устроил молодуху продавщицей в «Ашан», «кормилицей», да тем же летом по пьяни получил срок за драку с поножовщиной.

Тихоня Лада осталась хозяйкой отдельной квартиры («Не зря мать старалась! И ничо, что в бараке на окраине. Еще спасибо скажешь, Ладка!»). Жила скромно, но по дому не скучала: затемно не вставать, тяжелые ведра и навоз не таскать. Безотказно пускала на постой многочисленных деревенских визитеров: и поговорить можно, и денег матери передать, на почту не тратиться. Собирала мужу в положенный срок посылки в тюрьму, но на свидания не ездила – родным Сашка так и не стал, да и подрался тогда из-за какой-то своей бывшей шалавы.

Муж слал ей с зоны короткие письма, писал «прибью, если чё узнаю». Говорил, как откинусь, на Ямал подадимся – кореш зовет, там деньга немалая, в меха одену. Она также коротко отвечала: "Ямал, так Ямал. Везде люди живут".

А тут вдруг на тебе ведро на голову: дворник-таджик. Стал с работы встречать. Ладка сначала сердилась: брови нахмурит и молчит всю дорогу. А он будто не замечал: говорил, забывая про мягкие знаки, обо всем подряд, а возле подъезда ненавязчиво прощался: "Латна. Завтра опят приду". Потом она как-то привыкла к веселому нелепому спутнику и даже стала ждать конца смены. Бабы на работе не одобряли: «Дура ты, девка, на что тебе сдался этот обезьян? Ни денег, ни рожи, только и может, что лыбиться». Рядом с пышногрудой, взбитой из густого сливочного крема Ладой Алифхан и впрямь не тянул на принца.

«У мене сердце упал на тибе, – говорил непринц с беззащитной улыбкой. – Ты радост на моей душе. Ты белый бабочка красивый как цветок. Ман туро дуст медорам».

«Ман туро дуст медорам» – повторяла медовую мантру Лада, выстукивая бесконечные ленты покупок на кассе супермаркета. Как бабочка нектар несла с работы домой пахучие специи и пряные травы. Кормила его, но у себя не оставляла, боялась, что муж в любой момент с зоны вернётся.

Сашка ей о любви не говорил. Только один раз, подкараулив её вечером и прижав потным телом к стене коровника, выдохнул разгоряченно: «Моей бабой будешь».

Баба.
Баба.
Бабочка.

-------------
–  Переезжаете, штоль? – сипло окликнул похмельный Бомжурий Сашку, тащившего вниз по лестнице два тяжелых тюка.
– Отвали нахуй! – огрызнулся тот.

В надежде разжиться хотя бы жратвой Бомжурий дошаркал до квартиры сердобольной соседки. Дверь была закрыта не плотно. Посреди разгромленной комнаты на цветастом ковре сидела Ладка в разодранном светлом халатике и, медленно покачиваясь взaд-впepёд, шептала красными разбитыми губами: "Я белая бабочка. Я белая бабочка. Я белая бабочка"...