У крыльца высокого...

 
               

                «У крыльца высокого
                Встретила я сокола, -
                Встретила, приветила,
                На любовь ответила…»
                (М. Исаковский)

                1.

     Пятидесятивосьмилетний экспедиционный рабочий второго разряда Иван Степанович Прохоров, разувшись, в поддёрнутых до колен выбеленных солнцем и солёным потом противоэнцефалитных штанах, расположился у стены старого сарая. Откинувшись спиной на прогретые солнцем дряхлые доски, Прохоров подрёмывал – со слюнкой из приоткрытого рта и лёгким похрапыванием.
Ноги его белого молочного цвета с вдавленными следами от портянок резко контрастировали с обгоревшими на июньском солнце практически чёрными кистями рук и лицом – особливо с носом, из растрескивавшихся от солнечных ожогов ранок коего сочилась сукровица…
Кирзовые сапоги, заношенные до лёгкости тополиного пуха, стояли поодаль. Поверх  высокой травы и неотцветших ещё жёлтых одуванчиков белыми прямоугольниками покоились портянки. Сушились.
В траве трещали кузнечики, заунывно звенели вездесущие комары, да монотонно-убаюкивающе, перелетая от цветка к цветку, пел бесконечную свою песню шмель:      
« Бжжжж-жжжж-бжжжж…». Ненадолго замолкал и начинал сызнова…
Лето. Жаркое оно нынче. Вон уж и земляника на буераках созрела, того и гляди, за черникой идти уж…
Перебивая прохоровскую дремоту, послышался  надрывный стон поднимающегося на взгорок  УАЗа. Прохоров подёрнул веками. Вздохнул – эх, молодёжь, даже движок отрегулировать не могут!
Через пару минут, визгливо скрипнув тормозами, у широко распахнутых и давно вросших в землю ворот заброшенной кузни остановилась машина.
- Живой, Степаныч? – дурашливо и весело поприветствовал Прохорова выскочивший из УАЗа Витька-водила – Не помер ещё, старый?
- Не дождёшься, раздолбай…
Витька коротко хохотнул.
- Снимай, Иван Степанович, спутник, отнаблюдали, на другой пункт переезжаем.
- Далёко?
- Не-е, тут у Забродья сигнал одно время стоял, а может, и сейчас стоит, найти надо. Найдём – «тарелку» там  поставим…
- А чего его, сигнал-то, искать, я тебе и так его покажу.
- Бывал что ли?
- Бывал. Родина тут моя. На тот сигнал всё детство мы с пацанами лазали – кто шустрее…
- Лихо! А ты и не говорил, что местный…
- Всё говорить слов не хватит. Да и какой я сейчас местный – почти сорок лет здесь не был…
Под зряшный разговор Иван Степанович аккуратно и неспешно снял с пункта штатив со спутниковой тарелкой, упаковал тарелку в футляр, собрал штатив, уложил всё между сидений, закрепил и через пять минут УАЗ уже пылил по просёлочной дороге в сторону Забродья…

                2.

Велосипед был большой, с рамой, и девятилетний Ванька с сиденья до педалей не доставал.  Но это его нисколечко не расстраивало.  Просунувшись под раму буквой «зю», вцепившись в руль, Ванька, по прозвищу Прохор, самозабвенно накручивал педали. Выписывая зигзаги по разбитой лесовозами поселковой дороге, оставляя за собой густое облако пыли, гнал он своего железного коня к сельповскому магазину. Пару минут назад, мать сунув ему авоську и мятый трояк, наказала пулей лететь к магазину и  взять две булки белого и булку черного хлеба, да бутыль масла постного -  батя приедет сейчас на обед, а дома хлеба ни крошки.  И чтоб сдачу всю привёз, никаких конфет, а то…
У магазина стояла хлебовозка. Её шофёр по высоченному магазинному крыльцу заносил вовнутрь   поддоны с горячим хлебом. Пекарня-то она рядом, так что хлеб, при перевозке, даже не успевал остыть. Буханки были большие килограммовые и пахли так, что у Ивана голова кружилась и слюнки текли  от желания быстрее добраться до горячей хрустящей корочки…

                3.

Место, где стоял сигнал, отыскали быстро – не подвела Ивана Степановича память. Конечно, самого деревянного сигнала уж сто лет как не было – сгнил, его и свалили, чтобы не дай Бог на людей не упал – как-никак тридцать два метра (если верить последней карточке обследования) в нём было. Часть брёвен и кованых скоб так и остались в кустах валяться. Но окопка вокруг центра  сохранилась. Так – оплыла чуток, но это мелочи.
До центра докопались быстро, очистили марку, установили штатив с тарелкой, отзвонились бригадиру, измерили и записали высоту от марки до тарелки, включились. На всё про всё и получасу не прошло…
- Слышь, Витёк, ключи дай – пока время есть, до магазина доскачу, хлеба свежего на вечер купить нужно, да и так по мелочи чего…
- Да не проблема, Степаныч. – Витька, не вставая с бревна, на котором уютно обустроился, кинул ключи от УАЗа Прохорову, тот их ловко одной рукой поймал, – Только, это, а если узнает тебя кто в деревне…?
- И что…?
- Да ты не обижайся, Степаныч, слышал, мужики наши говорили – сидел ты…
- Ну и…?
- Так вроде, как за убийство какого-то мужика из своей родной деревни. А вдруг родственники того мужика тебя узнают – обиды старые вспомнят, предъяву кинут…? И мы тогда до кучи огребём… Может, не поедешь,  ну его, хлеб этот…?
Открывший уже было дверцу кабины Прохоров обернулся к водителю. Помолчал, словно прикидывая, говорить – нет ли, потом, уведя взгляд куда-то в сторону, сказал:
- Я как раз тогда только горный техникум закончил, у родителей отдыхал, до отъезда по месту распределения ещё где-то неделя оставалась,  вечером в клуб на танцы пошёл. Иду, а сосед, что через три дома от нас, ну, лет сорок ему, крупный такой мужик, пьянь беспросыпная, мать избивает. Бабка Вера маленькая была, сухонькая, её из-за этого громилы и не видно почти и только слышу: «Не надо, сынок, не надо, ты ж зашибёшься…». Вот ведь как, он её бьёт, а она о нём волнуется, как бы не зашибся. А тот словно и не слышит  - кулачищами своими её охаживает!
Ну, оттащил я его от бабы Веры, настучал немного по тыкве, он в дом и ушёл. Я стал носовым платком кровь с бабкиного лица оттирать, а  она вдруг как оттолкнёт меня в сторону, до сих пор не пойму – откуда у неё только силы взялись, я и откачнулся. И тут выстрел! Бабе Вере прямо в грудь весь заряд дроби и вошёл. В упор ведь…
Иван Степанович замолчал, видимо, всё, что тогда произошло, заново в голове и душе прокручивал.  Витька тоже помалкивал. Чувствовал – не время лезть с расспросами, захочет человек что сказать – скажет. Нет, значит, нет.
Прохоров молчал долго. Потом тяжело выдохнул и поднял взгляд на Виктора:
- Так, что некому мне предъявы кидать, последнего родственника, мать свою, эта пьянь на моих глазах застрелила. Меня не успел. Перезарядить быстро спьяну не смог. Я ему прикладом его же  ружья по голове и въехал – молодой был, сил и не рассчитал – гнилой его черепок вдребезги и разлетелся. Так-то…
Их с матерью рядом похоронили. А мне шесть лет нарисовали. Хотя и село всё за меня писало, да и следователь условно обещал… Четыре с половиной года отсидел, по УДО вышел. Только ни отец, ни мать меня уже не дождались – я у родителей поздний, им уж за сорок было, как я народился, так что когда меня посадили, они уж пенсионерами были, болели – отец через два месяца после приговора умер, а мать, мать всего полгода меня не дождалась…
- Ну, а что,  братьев-сестёр или подруги там какой, невесты, не было что ли у тебя в селе-то,  Степаныч? Ну, там, в Забродье твоём…?
- Я же говорю, один я у родителей. Один. А невеста была. Мы уж и заявление подали. Пожениться собирались. Любой звали её. Отец у неё сильно строгий был – директор леспромхоза. За дочь любому мог голову открутить. Но меня среди её ухажёров выделял, привечал даже.
Да только пока я под следствием сидел, потом на зоне – ни передачки какой, ни строчки, ни звонка от неё – ни-че-го! Как умерла… Мать потом написали мне, как всё случилось со мной – она сразу из села в город уехала.
Отсидел, вышел – а возвращаться некуда. Вот тогда я на севера и завербовался. На буровую. Тридцать лет там и оттрубил, пенсию хорошую северную заработал, жену встретил, дочерей вырастил, потом сюда, ближе к теплу перебрался. Жена настояла.
- Ну, так, а чего ж с нами-то всё по полям мотаешься? Внуки вроде есть, дача – отдыхай – не хочу!
- Не дачник я. Свободу люблю. Пересидел в своё время взаперти. Так что с вами я тут для души – не могу летом в городе. Зиму ещё как-то, а как весна – так я бегом из дома…
Короче, хватит о прошлом, было - было, поехал я…

                4.

Иван ещё издали углядел что МАЗ отца, с серебристыми зубрами на боковинах капота, стоит у дома, сильнее надавил на педали. Буханки хлеба с обгрызенными горбушками и бутыль постного масла, упокоившиеся в растянутой авоське, что висела на руле, при езде сильно раскачивались и пытались сбить Ивана с педалей. Но куда там! Прохора было не остановить. 
Во дворе отец, скинув спецовку, в красной майке склонился у рукомойника, прибитого к столбу крылечного навеса. Вода в рукомойнике, видимо, ещё не прогрелась на солнце, и отец, окунаясь лицом в  полные пригоршни этой прохлады, постанывал и покряхтывал. Рядом, с большим холщёвым полотенцем через плечо, стояла мать. Отец время от времени оборачивался и брызгал водой в сторону матери. Та отшатываясь смеялась.
- Пап, я порулю? – Иван быстро сунул авоську и сдачу в руки матери, и, не дожидаясь от отца ответа, побежал к МАЗу.
- А обедать…?
- Я потом!
Ещё не остывший от езды МАЗ умопомрачительно пах отработанным машинным маслом и разогретой кожей сидений.
Сидя в кабине, Иван млел – он изо всех своих пацаньих сил крутил баранку, дёргал рычаг переключения скоростей, зачем-то открывал и с треском закрывал бардачок, ручным рычажком двигал дворники, поднимал и опускал стёкла дверей и ещё при этом голосом изображал звук мотора!

                5.

У высокого магазинного крыльца стояла хлебовозка. Водитель неспешно переносил поддоны с тёплым ещё хлебом в магазин. Деревенский люд, чтобы не мешать разгрузке, терпеливо толкался поодаль. Бабы, разбившись на кружочки, толковали о чём-то только им ведомом, деды и мужики покуривали сидя на старых давно вросших в землю брёвнах, ребятишки играли вокруг магазина в догонялки.
Иван Степанович, выйдя из машины, подошёл к крыльцу.
- Здоров, народ! Крайний кто будет…?
Народ вразнобой, кто кивком, кто словом поздоровались, а вместо ответа на: «Крайний кто…?» - одна из обернувшихся на Ивановы слова старуха спросила:
- Командировочный, что ли?
- Ну, как-то так…
- Сейчас Людка, продавщица наша, хлеб примет – так ты и ступай первым, нам-то не к спеху – мы дома…
Иван кивнул: понял.
Пока народ исподволь разглядывал Ивана, Иван разглядывал село. Пытался углядеть материнский дом. Не получилось. Вид на родную улицу перекрывали несколько новеньких коттеджей и деревья.
Наконец хлебовозка уехала. Ивана, как и сказала бабка, в магазин пустили первым. Отоварился Иван Степанович быстро – четыре булки белого свежего хлеба (правда, уже не килограммовые, как в детстве), несколько разномастных банок рыбных консервов, масло постное и блок сигарет.
Но когда попытался забрать сдачу с тарелки, на его руку сверху неожиданно легла рука продавщицы.
- Прохоров…? Ваня? Ты что ли…?
Иван поднял глаза.
- Вань, да ты что, не узнаёшь меня что ли…? Это ж я, Людка Полякова! Ну?!
Прохоров слегка пожал плечами и отрицательно покачал головой. Полякова? Нет, эта фамилия ему ничего не говорила.
- Ой, Вань, прости – Полякова-то я по мужу. Веретенникова я, Люда Веретенникова – мы с тобой в одном классе учились. Помнишь…?
Людку Веретенникову Иван Степанович помнил. Худенькая  востроносенькая девочка с двумя русыми косичками. Только та худенькая Людка с этой крупной дебелой женщиной никак не соотносилась. Но Иван улыбнулся и кивнул - зачем обижать человека?
- Помню, Люда, помню…
За его спиной зашушукалась, загомонила очередь:
- Это который Прохоров-то? Из нашенских кто?
- Ну, как из каких – Степана Прохорова сын!
- Это тот, который убийца, Прохор, что ли?!
- Ну…
- Господи, чего ж его к нам-то принесло…?
- Что, Фёдоровна, боишься снасильничает тебя? А? Тебе завтра помирать, а ты всё мечтаешь?
Мужики в очереди засмеялись в голос.
- Тьфу на тебя, Зотов! Как был ты похабником в молодости, так и в могилу похабником ляжешь!
- А ты меня, Фёдоровна, не хорони, я вперёд на твоих поминках отгуляю!
Людмила, откачнувшись от прилавка, сложила руки на необъятной груди и, улыбаясь во весь рот с золотыми фиксами, разглядывала Ивана:
- Нет, вы только посмотрите на него - какой мужчина! Ну, ты, Вань, прям Сталлоне! Ой, плечища-то какие! Мужик, мужик! У нас таких уж и нет, поспивались все, - и кивнув на окно, у которого стоял УАЗ,  спросила, - шоферишь…?
Иван кивнул:
- Помаленьку…
- А не помаленьку…?
- Пенсионерствую.
- Ой, Вань, не смеши – да на тебе пахать и пахать! Мы ж с тобой одного года – рановато тебе пенсионерствовать!
- Северная, Люд, пенсия у меня.
- А чего ж тогда работаешь? Северные пенсии большие. Или денег много не бывает?
- Скучно…
- А семья, что ж, отпускает? - или ты… холостой?
- Не, Люда, с семьёй всё нормально, всё, как у всех, просто волю люблю… Ладно, ты извини, поеду я, люди меня ждут. Может, потом ещё заскочу. Увидишь кого из нашего класса – всем привет.
И, забрав сдачу с тарелки, Иван, подхватив сумки с хлебом и консервами, двинулся к выходу.
Уже в дверях остановил его Людкин вопрос:
- Вань, а ты что, к сыну-то не зайдёшь…?

                6.

- Любка-а, Люб! Иди сюда, давай вместе покатаемся!
Иван, высунувшись из кабины отцовского МАЗа, кричал и призывно махал рукой своей однокласснице Любке Зыряновой. Любка отмахнулась кожаной сумкой:
- Мне в магазин нужно.
- Так я тебя довезу, садись, - Прохор распахнул дверцу.
- Не-е, мне папка запретил с тобой играть, он говорит, что ты хулиган…
- Неправда папкина, не хулиган я. Я, если хочешь знать,  за рулём вообще не хулиганю. Садись, а…?
- А если папка узнает…?
- Не, зуб даю – не узнает!
Люба примостилась рядом с Иваном на тёплом сиденье. Прохор воображаемо нажал кнопку зажигания и громко заурчал, имитируя набирающую ход машину…

                7.

Магазин замер. Казалось, затихли даже вечно жужжащие назойливые мухи…
Иван медленно, всем телом, словно в шею ему вогнали лом, повернулся к Людмиле.
Даже сквозь плотный июньский загар было видно, как он побелел. Людмила шарахнулась к стеллажам.
- Вань, а я и ничё, я думала, ты знаешь, ну все же знают, я просто думала… Вань, ты что, правда ничего не знаешь?!
Иван Степанович едва заметно покачал головой – не знаю.
- Да ты что, Иван?! Тебя ж когда арестовали, Любка-то твоя, Зырянова, на сносях же была! И ничего не сказала?!
Иван опять качнул головой.
- Нет, ну вы и даёте – что ты, что Любка твоя! Тебя как посадили, так она сразу в город и уехала. Там и рожала, там потом и институт закончила, она ж тогда на чётвёртом курсе училась,  кстати, очно закончила, не стала переводится-то на заочный, несмотря на грудного ребятёнка. И ты ничего не знал?!
Иван Степанович покачал головой.
А Людку понесло, это ж надо, столько можно рассказать!
- Сына-то она Петром назвала, отчество твоё ему в метрике записала, и фамилию вашу – Прохоров. Года три пацанёнку-то было, когда она к нам в село учителкой приехала – русский язык и литературу преподавала. Теперь уж завуч. Строгая. Замуж так и не вышла. Тебя, наверное, ждала. Хотя мужики вокруг неё вертелись, особенно по молодости. Всех отшивала! Она у тебя баба жёсткая! А Петро-то, сынок твой,  сейчас начальник нашего лесоучастка. У него уж у самого трое пацанов, в твоём родном доме, кстати, живёт. Бабка Мария, мать-то твоя, оказывается, перед смертью ему, Петру, дом-то ваш завещала. Как чувствовала, что ты не приедешь…
Прохоров негромко сказал:
- Приезжал я. Сразу, как вышел. В село не заходил. К кому…? Помянул мать с отцом на кладбище и на север…
Тут в разговор встряла одна из старух:
- Говорила я вам, что видела тогда Ивана на кладбище, а вы мне: «Обозналась»! Вот вам и обозналась! – сам говорит, приезжал…
- Да замолкни ты, балаболка, дай мужику в себя прийти…
Очередь понемногу выходила из ступора. Загомонила, зашумела – и деды, и бабки стали наполнять Людкин рассказ деталями, но Иван уже никого не слушал – главное было сказано. Детали? – а детали потом уж как-нибудь. Если это – потом – будет…
На чугунных ногах, с трудом отрывая их от пола, он вышел из магазина. Но спуститься с высокого крыльца не смог – присел на одну из ступеней. Пара консервных банок выкатилась из пакета, Прохоров этого даже не заметил…
Июньский день догорал. Низко над селом носились стрижи – к дождю, видать. У недалёкого леса, там, где грунтовая дорога вкатывалась в село, мычали и гремели боталами коровы – пастухи гнали стадо домой.
К магазину время от времени подъезжали машины и мотоциклы, люди, поднимавшиеся  по крыльцу, с лёгким недоумением обходили сидящего на ступенях  вроде трезвого крепко сбитого седого мужика, но никто не делал ему замечаний – сидит, значит, надо…
Несколько самых любопытных старух домой от магазина  не спешили: рассевшись на брёвнах, наблюдали за Иваном, в сотый раз пересказывая друг другу истории из его жизни. А так как истории зачастую у них не совпадали, визгливо спорили…
- Здравствуй, Ваня…
Иван Степанович поднял голову.
У крыльца с ребёнком на руках стояла невысокая, не очень молодая, но стройная  миловидная женщина. В цветастом летнем сарафане, с головой под белым платочком. На лице очки в тонкой оправе, той, что называют учительской. Двое ребятишек постарше выглядывали из-за её спины.
Кто они, Ивану и спрашивать было не нужно – лобастые, белобрысые, с синими глазами – одной с ним породы – Прохоровы. Маленькие «прохорята»…
- Здравствуй… Люба…
Ивана знобило. Всё, что сейчас происходило, с трудом укладывалось в его сознании. Как же так?
Он и не заметил, что говорит вслух:
- Как же так…? Люба… Хоть бы словечко, хоть полсловечка… Зачем так-то…? Я же ничего не знал… Я же писал… Почему…? Целая жизнь… Целая жизнь мимо меня…
Люба, глядя куда-то в сторону, подтолкнула старших ребятишек к Прохорову:
- Ваня, Ильюша, поздоровайтесь с дедушкой…
Пацанята вразнобой прокричали: «Здравствуй, дедушка!», а потом тот, которого Люба назвала Ваней, спросил:
- Это твоя машина, дедушка?
Иван Степанович кивнул:
- Моя…
- А можно я порулю?
- А ты умеешь?
- Умею! У моего папки такая тоже есть…
- Порули, Ваня, порули…

P.S. Утром следующего дня рабочий второго разряда на топографо-геодезических работах, Прохоров Иван Степанович, написал заявление об увольнении.
По семейным обстоятельствам…