А. Глава седьмая. Главка 4

4


     Как ни пытаюсь я теперь припомнить дальнейшие события того дня в их связности и последовательности, ничего у меня не выходит. День был прелестный, светлый, наполненный радостью и терпким, свежим ощущением жизни, мы провели его вместе, вплоть до самого вечера, и не разлучались ни на минуту. Но где мы были? Что делали? О чём говорили? Трудные вопросы! Иногда, яркой вспышкой, та или иная деталь вдруг предстаёт передо мной во всей своей отчётливости, маячит перед глазами и потом медленно, словно нехотя затухает. А между тем, прошло ведь совсем немного времени – даже очень мало с точки зрения обычных человеческих координат. Да только в том-то и дело, что для таких моментов обычные человеческие координаты неприменимы.
     Мы гуляли по городу, свободные, ни к чему не привязанные, и обсуждали кучу разных вещей – серьёзных, настоящих вещей, не те пустяки, которые принято обычно обсуждать. Помню, что мы сидели на скамейке возле канала, когда Алиса завела разговор о стержнях. К тому времени мы уже перешли на “ты”, и это произошло как-то совсем незаметно. Весь день представлял собой текучую, легко подвижную субстанцию, и любые изменения совершались походя, между прочим.
     – Мне всегда нужен стержень в человеке, – сказала Алиса, ломая в руках тоненькую дубовую веточку и задумчиво глядя на воду. – Об этом кто только не говорит, знаю. Но я имею в виду нечто не вполне общепринятое. Да ведь и многие, кто о стержне рассуждает, вряд ли смогут вполне чётко сформулировать, что это такое. Для меня стержень – это отсутствие жалости. Жалость ужасна, а ужаснее всего, когда человек испытывает её к самому себе.
     – Но ведь все мы так или иначе жалеем себя, – заметил я.
     – Разумеется, однако не все мы об этом говорим. Терпеть не могу, когда начинают жаловаться. И ведь самое главное – никому это неинтересно. Как же они не могут понять, что все проблемы и испытания нам даются не случайно? Что они воспитывают и формируют нас. Что только благодаря им мы и становимся теми, кто мы есть. Жаловаться на свою трудную судьбу – это как жаловаться на учителя в школе. Даже хуже, потому что учителя могут быть несправедливы, а вот жизнь – никогда.
     – Ты твёрдо в этом уверена?
     – Абсолютно. Просто мы иногда не можем уловить тайные связи и причины, по которым с нами происходят те или иные события. Куда уж там! Даже мой начальник – чудесный человек, и очень ко мне добр, но когда у него какие-то неприятности – туши свет. Он, видимо, считает, что раз я его секретарь, то должна выслушивать все жалобы и стенания. Я до сих пор как-то терпела, но каждый раз боюсь сорваться и высказать ему всё, что думаю по этому поводу, а тогда прощай хорошее – по известным меркам – место, и никакая доброта уже не выручит. Чёрт, и ведь мужчины тут ничуть не лучше женщин! А когда жалуется мужчина – это неизмеримо хуже, в бесконечное число раз хуже.
     – Наверное, ты права… – проговорил я, следя за сильными, неумолимыми её пальцами, доламывавшими веточку. – Про себя могу лишь сказать, что жаловаться не в моём стиле. Я вообще не люблю говорить о своих проблемах и своей жизни. Может быть, потому, что в ней нет ничего особенно интересного.
     – Неправда, – с жаром возразила она. – У тебя очень интересная работа – уж поверь. Если сравнивать с моей, то особенно. И ты действительно пишешь хорошо, главное – без лицемерия.
     – Ты вот говорила про искренность… Не уверен, что вполне понял.
     – А это как раз к теме стержня. В твоих статьях о предстоящих выборах я ясно увидела такой стержень.
     – Вот как? И в чём же он?
     – В том, что ты не скрывал своих настоящих чувств, своего настоящего отношения к этому товарищу Плешину.
     – Скорее уж не скрыл, – мрачно заметил я.
     – Так или иначе, сознательно или нет, но ты дал понять, что относишься к нему без малейшей симпатии. И это хорошо. Не уверена, что твой редактор одобрил такой подход, но я ведь не твой редактор, я всего лишь читатель. А как читателю, мне хочется увидеть живых людей и живые чувства. В твоих текстах я их увидела, и потому они стали для меня особенными. Я тогда сразу подумала, что было бы здорово познакомиться с автором.
     – Ну вот, твоя мечта осуществилась.
     – Не иронизируй, это действительно так. И я очень этому рада.
     Впрочем, я постарался побыстрее уйти от столь щекотливой темы. Прекрасный день не стоило омрачать тяжёлыми мыслями.
     Помню, как мы сидели в тени кустов в ресторанчике недалеко от рыночной площади и ели только что принесённых жареных креветок. Мягкое, податливое их мясо приятно щекотало язык, креветочный сок стекал на тарелки и неподвижно застывал на дне, чуть розоватый, прозрачный. Алиса с неизменно серьёзным лицом отламывала хвосты, вскрывала спинки, быстрыми, хищными движениями губ обсасывала ножки, а я смотрел на неё, пытаясь понять, как же это так ладно у неё получается, потом неловким движением подцеплял очередную креветку и пытался разделаться с ней. Ничего не выходило, пальцы мои, непривычные к такой еде, лишь беспомощно скользили взад и вперёд, так что в итоге, кажется, я так и остался голодным, хотя совсем этого не заметил.
     Помню, как уже ближе к вечеру, когда начался закат, мы оказались на противоположном берегу реки, вне черты города, и остановились на маленькой смотровой площадке, с которой хорошо был виден почти весь центр. Наш Храм, подсвеченный косыми лучами умиравшего солнца, огромным восклицательным знаком возвышался посреди остальных зданий. Он походил на исполинскую колонну, подпиравшую собой вечернее небо, и главный купол его, потемневший и ставший сейчас почти иссиня-чёрным, казался словно отдельным живым существом, заснувшим среди крыш и труб. Алиса долго смотрела на Храм, а потом сказала, обращаясь ко мне и в то же время словно рассуждая вслух:
     – Это ведь очень красиво, не правда ли? Как основа основ, как самый главный стержень. Вера должна быть у человека. Какая бы она ни была.
     – Я вот не знаю, есть ли у меня вера, – тихо проговорил я, и взял её за руку.
     – Возможно, ты просто о ней редко задумываешься, – ответила она, не отнимая руки. – А я вот думаю постоянно. Ведь храм – всего лишь символ, он не может заменить то, что у нас внутри. Но он поставлен здесь, поставлен между небом и землёй, чтобы напоминать нам о себе самих. Чтобы мы всегда искали, всегда были в беспокойстве, всегда трепетали перед красотой, которая открывается нам. Важны не стены и не купола – важны чувства, о которых успеваешь забыть в окружающей суете.
     Она склонила голову набок, её рыжеватые локоны горели красным светом заката, и она была прекрасна. Тихое, литое спокойствие медленно накатывалось на меня, оно слилось с зазвучавшими в этот момент колоколами Храма, и я с радостным удивлением отметил про себя, насколько непохоже это спокойствие на те рваные, бешеные чувства, которые когда-то – сотни веков назад – мне довелось испытывать в обществе Маргариты. Рука девушки, стоявшей рядом со мной, была тёплой и живой. Жизнь пульсировала в ней, сильная, свободная, не нуждавшаяся в толкованиях и теориях. Важны чувства – и нет ничего важнее чувств. Как жаль, что раньше я этого не понимал.
     Мы расстались на мосту через реку, на том самом мосту, под которым в злосчастный день города стартовали пловцы, но я – впервые за все годы – даже не подумал об этом. Всё бывшее со мной раньше побледнело, опало с лица, и казалось теперь неуместной, устаревшей шуткой. Алиса смотрела мне в глаза своим строгим, никогда не улыбающимся взглядом.
     – Прекрасный день, – промолвила она. – Самое чудесное, что неожиданный. Всё лучшее, наверное, случается с нами именно неожиданно – потому оно и лучшее.
     Я поднял её руку и прикоснулся к ней губами. Она спокойно кивнула и погладила меня по плечу.
     – До встречи, Саша. И помни, что я тебе говорила: искренность – это твой козырь. Используй его почаще.
     Она медленно, не оборачиваясь, сошла с моста и исчезла в спустившихся сумерках, а я ещё долго стоял у перил и смотрел на неподвижную чёрную воду, едва блестевшую при начавшей всходить луне.