Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 1

      Это была удивительная империя - рождённая любовью и угасшая со смертью своего создателя. Но память о нём пережила тысячелетия... Продолжение истории властителя полумира Александра Македонского и его любимого, начало - в сборнике "Александр Македонский. Начало"



      Часть I. ОТ ПЕЛЛЫ ДО МЕМФИСА. СЫН ЗЕВСА

      Глава 1

      — Извини, я не могу. — Голова Александра была опущена.

      — Я понимаю. — Гефестион неслышно подошёл сзади, его рука скользнула по любимой щеке. — Ты только скажи почему: ты думаешь, что виноват в смерти Павсания, или я виноват, что не принял в этом… задуманном участия и остался жив и здоров?

      — Я тебя не виню, — Александр ответил неохотно, но быстро. — Ты не был посвящён в то, что должно было произойти. Мне одной смерти хватило с избытком, и ты прекрасно знаешь, что тобой я никогда бы не рискнул.

      — Но… что тогда? Ты считаешь, что не должен иметь со мной никаких отношений, потому что Павсаний мёртв, или ты не хочешь снисходить до них, потому что это оскорбит его память?

      — Не знаю я, не знаю… Меня мучит прежде всего то, что я не знаю, мог ли Павсаний после того, как упал с лошади, собраться, встать и попытаться скрыться, или он специально решил уйти вот так: добровольно, не сопротивляясь, чтобы не становиться больше между мною и тобой.

      — Я думаю, что всё-таки невозможность первого, он сильно покалечился. Павсаний не мог уйти по собственной воле, он же понимал, что, погибнув, положит между нами стену непреодолимее, чем она была, когда он был жив, — тогда её вообще не было… или почти не было.

      Гибель Павсания стала кошмаром Александра. Он не мог с ней смириться, ему казалось, что он просто не очнулся от долгого жуткого сна. Только надо проснуться — и всё изменится. Но сновидение не отступало, царь Македонии не мог понять, почему так происходит, и винил все и вся, себя — в первую очередь. Он считал, что дело лишь в его нерешительности, в нехватке времени и неспособности или боязни сделать последний прыжок: сесть на Буцефала, домчаться на верном друге через всю Македонию и весь Эпир до Адриатики, спешиться, встать на морской песок — и ждать. Совсем немного — и он увидит, как с запада, от италийского берега, плывёт корабль. Пусть не мощная триера, пусть утлое судёнышко, почти что лодчонка с замызганным ветхим парусом, но на носу будет сидеть Павсаний и так же до боли в глазах, как и сам Александр, вглядываться вдаль. Он увидит своего любимого, бросится в воду, Александр и сам поплывёт ему навстречу, не в силах дожидаться, пока кораблик причалит, — и далее… Объятия, поцелуи, глупые, ничего не значащие слова, родная плоть, прижимающаяся к твоему телу, широко распахнутые тёмно-карие глаза и колечки намокших вьющихся волос, прилипшие ко лбу. Всё это было так реально, так сладостно и так маняще, что вскоре, представив это раз-другой, Александр уверовал в то, что ему не хватает только последнего рывка для того, чтобы выйти из замкнутого круга ужасного сновидения. Но время шло, а освобождение не приходило — наоборот, осознание действительности горько резало по сердцу острым ножом невозможности исправить свершившееся, оно заявляло о себе, не давало уходить в мечту постоянно. Александр лил горькие слёзы, вопрошал, — то ли богов, то ли себя, то ли судьбу — об этом ли он мечтал на самом деле? Да нет же, нет, конечно, нет: с каким бы счастьем сейчас он принял бы живого Филиппа, как бы родитель его ни ограничивал, какие скандалы и подлости ни устраивал бы! Сын всё стерпел бы, пусть и скрепя сердце, но зато Тот, родной, любимый, был бы жив и дышал бы рядом! Коварный отец знал, кого потянуть за собой, знал, когда наследство станет не в радость, — конечно, как же не устроить на прощание такой подлости!

      Александр понимал, что всё это — бред, что Филипп себе такого конца не готовил, что решение исходило от матери, что ему самому недостало мужества просто запретить Павсанию так рисковать, но ничего не мог с собой поделать. Невозможность встретиться, сжать Орестида в объятиях толкала на преклонение перед ним, мёртвым, — Александр уклонялся от близости с Гефестионом, живым, боясь пасть, прежде всего в собственных глазах. Смерть Павсания обесценивала жизнь любого другого вообще и Гефестиона в частности: ладно, он жив, у него с Александром нормальные отношения, царь по-прежнему привечает драгоценного спутника своей жизни, по-прежнему на походе оставляет его в своём шатре, как и раньше, делит хлеб и воду, спрашивает совета, бьётся бок о бок, берёт за руку, обнимает, целует, а то, что это сейчас не нанизывается на стержень желания, остаётся без развития в интим — так что же? Ведь всё понятно, ничего не надо объяснять. Когда-нибудь это произойдёт… или нет? На этом «нет» Александру стоило бы остановиться и задуматься, но Гефестион был рядом, его можно было видеть каждый миг и просто нельзя было поверить, что сын Аминтора исчезнет из жизни: царь Македонии считал, что до этого боги его не доведут, на это судьба просто не осмелится, эти владыки и эти химеры и без того задолжали ему слишком много, унеся в небытие тёмно-карие глаза… В конце концов, он царь — может же Гефестион просто подождать, пока желание не будет обнаружено!

      Гефестион значил для Александра гораздо больше, чем Павсаний, но так же безусловно было и то, что сын Аминтора сделал для царя гораздо меньше, несмотря на всю свою любовь, а Орестид расчистил Александру дорогу и отбыл, уплыл в небытие, ничего не требуя, не ропща — и оставив своего любимого в неоплатном долгу. Мысль о том, что он мог бы сделать для сына Кераста, изводила Александра; терзало и то, что после смерти Филиппа Павсаний уже ничем не мог помочь провозглашённому владыке Македонии и ушёл, словно осознавая, что его долг выполнен, словно решив не мешать счастью своего любимого с тем, кто ему был предназначен судьбой. Жизнь Павсания, постоянно страдавшего от грубого Филиппа, неслыханного по гнусности оскорбления Аттала и любви, в которой он стал только вторым, вновь прибывшим, привходящим, нечаянным, слагалась из мучений, а как много мог Александр теперь сделать для щитоносца отца! И тут Александра разрывали противоречия: а что он мог сделать? Он понимал, как беспочвенны были предположения Олимпиады насчёт устройства Павсания, его благополучия после покушения. Преступник, беглец — что могло его вернуть и обелить? Хватило бы всей власти Александра это сделать, принять и простить перед всем миром, пусть Орестид перед самим принявшим наследие убитого Филиппа не только ни в чём не был виноват, но, наоборот, оказал ему, тогда ещё царевичу, неоценимую услугу? Александр не знал. Сделав максимум того, что он мог, Павсаний проиграл и жизнь, и любовь — тоже максимум того, что имел, и эта неумолимость произвола мойр жгла, жгла невыносимо. Свершённое Павсанием сделало его судьбоносным на час и тем самым — обречённым, а потом отправило на тот свет, как отработанный, уже ненужный материал. И ещё оставалась близость — вернее, воспоминания о ней. Тёмно-карие глаза, шапка пышных волос, лёгкий загар на нежной коже, стройные члены, тело в объятиях и одно наслаждение на двоих… «Вернись, вернись же, пока я не могу переправиться к тебе!» — призывал Александр.


      Гефестион мучился не менее. Молчание Александра, мнилось, укоряло сына Аминтора в том, что он незаслуженно пользуется близостью к царю — пьёт налитое Павсанием, не имея на это права. Нет, внешне всё оставалось по-прежнему: он был рядом, дышал, ел и спал вместе с Александром, оставался на ночь в его шатре во время походов и в покоях царя в мирной жизни, он был главным телохранителем владыки Македонии, то есть был повышен в звании, не пройдя путь от простого этера до первого, а просто взлетев по нему. Правая рука, сподвижник, поверенный всех сокровенных тайн, второе «я» Александра — больше, чем фаворит. Это не выставлялось напоказ, намеренно — это было естественно, само собой разумелось, но это было только для других: на исходе дня после всего переделанного текущего, оставаясь наедине с другом, Александр замыкался и уходил в себя — и это терзало Гефестиона больше, чем отсутствие близости. Бродя по неведомым для сына Аминтора тропам, царь Македонии не принадлежал своему избранному душой, и Гефестиону часто приходила на ум мысль, что любимый тяготится им, считает, что его друг безо всяких на то оснований, пальцем о палец не ударив, пользуется тем, что было создано Павсанием. Попытки вызвать царя на откровенность тоже ни к чему не приводили: Александр вяло отшучивался тем, что секретов, которые знает Гефестион, хватит на три архива Македонии, — и был прав, но не государственные тайны нужны были другу, а сердце любимого было заперто на замок. И тело вместе с ним.

      Бацилла власти портит самые благородные сердца — Гефестион был нужен Александру, но степень доверия царь Македонии устанавливал сам, и часто, слишком часто в последнее время в том, что касалось личного, она была недопустимо низка — это не могло не уязвлять того, кто шёл рука об руку с ещё царевичем семь долгих, лучших и счастливых лет.


      — Может быть, мне уехать? — Гефестион совсем отчаялся.

      — К Марии?

      — При чём тут Мария? Не к кому-нибудь и не к кому-то именно, а от тебя.

      Александр посмотрел в прекрасные синие глаза.

      — Тебе не хватает интима?

      — Не делай из меня сатира и не веди к Афродите-Пандемос: мне не этой близости не хватает.

      Александр пожал плечами.

      — Мы здесь не для обоюдных утех. Меня провозглашают тагом Фессалии, потом мы переезжаем в Коринф и перезаключаем соглашение о союзе уже с моей подписью и со мной в качестве командующего объединёнными силами альянса. Ты воин, ты моя правая рука, ты на службе, ты мне нужен — я тебя не отпускаю.

      — Да ведь невозможно же так…

      — Надо идти через «невозможно» — иначе ничего не добьёмся. Я царь, и это мой приказ, — завершил Александр почти с вызовом.

      — Это для Кратера ты царь, а для меня — Александр. — Гефестион подошёл к любимому, взял его за руки и, подняв их, прижал к стене. — Ну что, распнёшь меня за непочтение?

      В иные времена за такое «непочтение» Александр действительно распинал Гефестиона — на своём ложе, но в этот раз он только осторожно высвободился из захвата и тихо пообещал:

      — Распну, распну. Всему своё время.

      Гефестион подавил вздох.

      — Послушай, я не знаю всего, что тебя мучит, но… Павсаний не потерян для тебя безвозвратно, вы с ним только расстались на время. Встретитесь — разочтёшься с ним. Я не хочу паразитировать на том, что он для тебя сделал, тем не менее, вольно или невольно, я ему наследую. Я сделал меньше для тебя, чем он, — и это для меня стимул отличиться в дальнейшем. Кто знает? — может быть, мне это удастся сделать в той же мере и такой же ценой, какую заплатил Павсаний. Я тоже умру, как он, уйду в тень, небытие, оставив тебя кому-то третьему… Мы уравняемся в правах… Ты этого не допускаешь?

      — Не говори так, — прошептал Александр. — Мне не нравятся такие счёты. Я Павсания уже потерял, а мог удержать… Ещё и тебя — уже не вынесу…

      Гефестион покачал головой:

      — Боги положат конец всему. И моей жизни, и твоей выдержке. Разве Патрокл не погиб раньше Ахилла? Мы не знаем предела наших страданий и то, какую чашу их нам суждено будет испить, — повторил Гефестион. — Воюй, побеждай, но будь готов к наихудшему.

      Хотел или не хотел, но, предполагая возможное будущее, Гефестион отвлёк Александра от реального прошлого. Гефестион был рядом — царя Македонии охватило раскаяние, силе любви в синих глазах он не мог не покориться.

      — Прости меня. Ты остался со мной, я подло обвинял тебя в том, что, находясь рядом, возвышаясь, ты пользуешься тем, что сделал Павсаний. Ты всегда значил для меня больше, чем он, — как же ты можешь говорить о том, что покинешь меня? Ты, только ты помог мне выжить после гибели Орестида — и ты хочешь уйти? Я же люблю тебя, родной… — Александр приник к шее любимого. — Ведь это правда… Значит… мир?

      — Мир.

      И в первом чувственном после стольких чисто дружеских, почти дежурных поцелуев слились уста. Гефестион наконец-то мог вздохнуть с облегчением: лобзание это было важнее соития.



      Фессалия лежала южнее Македонии и являлась своеобразным буфером между нею и Элладой; чтобы властителям Македонии иметь влияние на греческие полисы и держать их в узде, фессалийцы должны были быть покорны македонскому царю. Этого достиг Филипп, в своё царствование сделав Фессалию своей вотчиной, — эта же задача стояла перед Александром, и, опираясь на преемственность, он так же, как и отец, добился переизбрания себя тагом Фессалии. После этого на очереди встала сама Эллада. Вечно строптивые Фивы, Афины, в которых по случаю убийства Филиппа снова воспрял духом Демосфен, остальные, менее значимые полисы, крутившиеся как флюгера в зависимости от преобладавшего в данное время политического ветра, — все хотели показать, что кончина македонского тирана сделала их свободными и независимыми, а его сын им не страшен, потому что крайне молод и, кроме того, утверждать свою власть начнёт с устранения внутренних проблем. Всё ещё опьянённые радостью по поводу отхода Филиппа в мир иной, эллины воспряли духом настолько, что Фивы и Амбракия попытались даже выдворить размещённые в них почившим македонским владыкой гарнизоны.

      В этой ситуации и пригодились провозглашение Александра тагом Фессалии и его стремительность. Будучи практически рядом, он не терял Грецию из виду и, как только получил известия о забунтовавших полисах, двинулся к центру страны и остановился лагерем под Фивами. Не ожидавшие таких быстроты и решительности, фиванцы и афиняне всё же оценили её должным образом, мигом присмирели, склонили гордые головы и прислали своих переговорщиков в Коринф. Договор, заключённый после битвы под Херонеей, был ещё раз подтверждён: Эллада лишь формально сохраняла независимость, а на деле подчинялась Александру — гегемону Коринфского союза и стратегу-автократору в предстоявшем походе в Азию. Жители нескольких полисов, имевших важное стратегическое значение, предпочли свои истинные чувства не обнаруживать и распахнули городские врата перед македонскими гарнизонами.


      Александр возвращался в Македонию в смешанных чувствах. С одной стороны, греки были усмирены, старые договорённости вновь заработали, с другой стороны, никто не знал, надолго ли хватит у них, таких надменных, склочных и вздорных, здравого смысла и покорности воле Александра и его руке. С одной стороны, когда он захотел узнать у оракула, что его ждёт, пифия изрекла: «Ты непобедим, сын мой!», с другой стороны, при встрече с Диогеном в ответ на вопрос, что царь Македонии может для него сделать, Александр услышал от старого одетого в рубище философа только «отойди в сторону, не заслоняй мне солнце» — это умаляло власть Александра и его величие. Гефестион, конечно, возмущался и говорил, что Диоген выжил из ума, если предпочитает греться на солнце, а не любоваться Александром, который, безусловно, и ярче, и краше небесного светила… Всё же оставалось много того, над чем Александр пока не был властен, — юный царь перевёл всё в шутку: «Если бы я не был Александром, я бы стал Диогеном». С одной стороны, Коринфский союз был воссоздан, Александр был избран его главой, эллины набирали войска для похода в Азию, с другой стороны, от немедленного выступления объединённой армии македонян и греков удерживали бунтующая Фракия и иллирийские варвары, эти гнёзда вечных раздоров, очаги, согревающие орды отпетого ворья. Где же она, эта Азия, великие походы и победы, когда же Александр ступит на неизведанную землю?


      Посреди всех этих раздумий, приятных и не очень мыслей светлым лучом Александра озарил короткий сон, приснившийся ему на рассвете перед последним переходом до Пеллы.

      — Гефа! — проснувшись, царь Македонии сразу же позвал к себе любимого. Гефестион, конечно, не заставил себя упрашивать и, вскочив со своего ложа, тут же уселся у ног ещё не вставшего правителя.

      — Что, милый?

      — Ты знаешь, мне сейчас Павсаний приснился.

      — Павсаний? — насторожился Гефестион. — И… как?

      — Мы стояли напротив друг друга. — Глаза Александра устремились вдаль, словно стремясь не упустить так легко ускользающее в свете наступающего дня. — Нас разделяла какая-то река… или ров с водой, не помню точно. И… я хотел к нему, хотел закричать, что приду, переправлюсь, переступлю, но, как это часто бывает во сне, вдруг стал безгласным и мог только шептать. Я смотрел на него, говорил это губами, чтобы по их движению он мог угадать смысл. И он понял, даже не по губам, а так — мы стали обмениваться мыслями. И в ответ на моё «я хочу к тебе» он покачал головой. Вот так, вправо-влево. — Александр повторил увиденное во сне движение несогласия. — Это значило «нет, ещё не время».

      Гефестион испустил чудовищный вздох, с его плеч будто свалилась огромная скала.

      — Слава богам, ты свободен.

      — Да. «Идти вперёд по дороге, которую ты расчистил для меня?» — спросил я, и Павсаний кивнул. «Люби того, кто с тобой, ибо он ни в чём не виноват». Понимаешь? Он нас благословил.

      — Он так и остался жертвенным и благородным, — отозвался Гефестион.

      — Скажи, если бы он смог уцелеть… ты принял бы его… в моей… в нашей жизни?

      — Ну конечно, я же просто не знал тогда, на что он собирался идти, — первый телохранитель царя искренне верил в то, что говорил. — Встретил в штыки, а теперь… Я понимаю и твои чувства, и его. Мы с ним обязательно встретимся. А пока… — И Гефестион обворожительно улыбнулся.

      — Ну иди, иди ко мне скорее! — Александр залился счастливым смехом и, спросонья ещё не до конца раскрыв голубые очи, жадно потянулся к Гефестиону. — О боги, как мне тебя не хватало!

      Гефестион поверил в своё счастье только тогда, когда пара разомкнула объятия после жаркой схватки, так долго бывшей под запретом. Словно ледоход по весне гнал в тёплые воды сдающиеся, с треском ломающиеся и таящие на солнце льдины. Он с Александром наконец-то вместе, опять, наконец-то снова по-настоящему! Гефестион так и остался лежать на своём голубоглазом божестве. И, лишь услышав возню у входа в шатёр, вновь соединённые старыми узами торопливо прошептали друг другу «сегодня вечером» и поднялись с ложа. Отныне не одна дорога, дорога для военной славы и ратных подвигов, была свободна…


      Конечно, долго беззаботно наслаждаться возрождением былых отношений Александр и Гефестион не могли. Передышка в Пелле была недолгой, войску предстоял марш-бросок на север, в бунтующую Фракию и ещё выше. На этот раз, зная, что он должен оставить Македонию надёжно защищённой на годы вперёд, Александр поднялся до самого Истра, усмиряя просто поднявших головы и предавая мечу зарвавшихся окончательно. Фракийцы, трибаллы и геты, конечно, оказывали сопротивление, но талант Александра и верная ему опытная армия не знали удержу. Гора Эмон, остров Певка, северный берег могучего Истра и блестящая на него переправа не оставляли варварам никакого другого исхода, кроме безоговорочной капитуляции. После Александр перебросил пятнадцатитысячное войско в Иллирию и стал у стен Пелиона. Коварные варвары попытались зайти армии македонян в тыл и окружили было её, но царь Македонии разорвал кольцо окружения, обманным маневром выманил укрывавшихся в крепости на равнину и разгромил иллирийцев. Последний очаг сопротивления был залит водой.

      — Надеюсь, теперь у них надолго пропадёт охота к наглым набегам, — делился Александр с Гефестионом после окончательной победы.

      Увы! Поход в Азию и покорение персов снова пришлось отложить. Неприятные известия застали Александра сразу же по возвращении его в Пеллу после усмирения варваров на севере и западе. Афиняне и фиванцы, словно по мановению волшебной палочки оживавшие, как только царь Македонии покидал их земли, опять подняли сопротивление. Были распущены слухи, что Александр убит, неугомонный Демосфен даже предъявил согражданам «очевидца»; Афины возобновили переговоры с персами, снова принимали их золото; дальше всех зашли Фивы, блокировав в стенах Кадмеи македонский гарнизон. Новости привели Александра в бешенство.

      — Нет, я не понимаю! Это неслыханно! Персы для них милее македонян! Сколько сил на них Филипп положил, сколько — я! Да когда же это кончится! Гефа, скажи, что им ещё надо? Неужели так трудно понять, что, если бы они заткнулись и сидели смирно, сейчас я уже переправился бы через Геллеспонт и освобождал от персидского владычества восточное побережье — это же, именно это им надо! Разве персы им это обещают, разве они когда-то это эллинам дадут? Разве кто-нибудь, кроме меня, может дать свободу греческим полисам по ту сторону Эгейского моря? Время идёт, год прошёл после того, как я принял власть, а они мне суют палки в колёса! Ну ничего, не хотят по-хорошему — будет по-плохому. Моему терпению пришёл конец.



      Александр уже пополнил свой список блестящими победами, его кампании во Фракии и в Иллирии снискали ему славу талантливого полководца, он мог обеспечивать согласованное действие самых разнородных контингентов, знал, какое значение имеет использование техническиго оснащения, захватывал ценную добычу. Его бесило, что вместо гордых побед на другом континенте ему приходится терять драгоценное время, свой талант и людей на пустое и на заведомо обречённых врагов, в который раз сражаться со старыми смутьянами, которые ненавидят его единственно из-за того, что не хотят признавать: время их собственного величия давно уже ушло, теперь на небосводе горит звезда Александра, и те, в которых они видели лишь варваров, о которых отзывались оскорбительно, которых не принимали во внимание, в расчёт, теперь правят миром, потому что сила на их стороне.

      Стремительным маршем Александр прошёл до Беотии, на это ему потребовалось всего тринадцать дней, новости не могли бежать быстрее этого молниеносного броска. Остановившись у Фив, он явил мятежникам себя, во плоти и крови, и предложил сложить оружие. Ответа не последовало.

      — Скажи мне, Гефа, чего они хотят? Они выступали против нас несколько раз и столько же раз капитулировали — то же самое произойдёт и теперь. Почему они обрекают себя на унизительное поражение? Чем им мешал наш гарнизон? Если бы сила была на их стороне, мы бы покорились им: правит тот, кто сильнее, и сейчас сильнее мы. К чему бессмысленное сопротивление? Помнишь, мы бились под Херонеей против Священного отряда? Влюблённые пары, сколько счастливых жизней было загублено зря, а во имя чего? И ныне — снова битва, снова смерть.

      — Мужайся, Ксандре! Наверное, их не исправишь, такие уж они от природы, им ясен только один язык — меча и копья.

      В гиперборетае* 335 года до н. э. армия Александра ударила по окружённым Фивам, блокированный в крепости гарнизон македонян поддержал её действия, ворота были снесены, в яростном запале ворвавшееся в город войско учинило настоящую резню.

------------------------------
      * Гиперборетай — месяц древнемакедонского календаря, соответствует сентябрю.
------------------------------

      Шесть тысяч человек было перебито, тридцать — взято в плен. Судьбу самого города Александр милостиво предоставил решать соседям, конечно же, сразу прекратившим враждебные Македонии действия. Нежданное воскрешение юного царя, так недавно дружно похороненного, явилось настоящим ударом, афиняне не раздумывали долго и вместе с другими полисами постановили Фивы разрушить: никто не забыл, что именно гордецы-фиванцы когда-то стояли во главе Пелопоннеса и даже хотели обратить жителей окрестных полисов в рабство, — теперь же эта печальная участь предстояла им самим.

      Фивы были снесены до основания, только старая крепость Кадмея осталась нетронутой, да статуя раненого льва печально смотрела на мрачные развалины, так недавно бывшие цветущим городом…

      Продажа пленных на невольничьем рынке принесла Александру четыреста сорок талантов — он практически полностью расплатился с долгами отца.

      Афиняне перестали и думать о сопротивлении, наоборот, даже сами вылавливали зачинщиков восстания и вершили над ними суд. Александр мог и имел все основания, но не хотел разрушать прекрасный город: Афины, несмотря на всю неблаговидность их поведения, он любил; дорога на восток наконец-то была открыта — царь Македонии был удовлетворён и пощадил жемчужину Эллады. Уже в который раз за последние три года он бросал прощальный взгляд на юг и уходил к новым свершениям…