Деталь

Луна на небе как пасхальный кулич. Блестит, переливается в звёздном свете, являя праздник душе. Обращена румяным телом к зениту, ущербом – к земле.

– Эй, луна, съест тебя утро! – говорю про себя. Откидываю голову, забываюсь, ощущаю себя, как весной у реки. И тут же гасну, вспоминая: меня ведут на расстрел!

Два старовера, взятых в Красную армию по указу большевиков, шуршат за спиной щебёнкой. Трясут положенной по их вере бородой, просыпая на куст шиповника махорку. Этого я не вижу, но представляю себе. Слышимость в воздухе, блестящем повсюду комарами, исключительная. И то ли камень лязгает под ногой, то ли затвор винтовки, сорванной с плеча по указу начальства, приводится в готовность!

– … я ей и говорю: куда ты, с овечьим-то своим шагом, от власти уйдёшь? А она только шмыгает носом и смотрит в траву, – говорит красноармеец, который помоложе. И долго потом смеётся, скрывая обиду в душе.

– Пулемётной колбасы захотела, – заключает второй и шлёпает комара, сосущего возле уха. – Не девка она, скажу тебе прямо, а паром. Катунь переплыть на нём можно, а дальше – пешком!

Разговор на этом обрывается. Слышно, как внизу, в Верхнем Уймоне, лают собаки, как шумит ветер в берёзах, растущих среди замшелых валунов. Ноги, с которых уже сняты сапоги, пробирает холодный ветер. И руки, связанные позади, стучат на каждом шагу в поясницу.

– А кого мы, однако, ведём? – спрашивает вдруг красноармеец, который постарше. И, ускорив свой шаг, тычет в спину винтовкой...

– Эй, беляк, какого ты будешь сословия?

Отвечаю не оборачиваясь, на ходу:

– Я писатель.

– Вон оно что! Дворы, стало быть, метёшь буржуям?

Мне становится весело. Мужик, живущий на задворках империи, куда как хорош. Писать и писать бы его под горячую руку!

– Дворы метут дворники, а я – мастер детали подмечать.

Слышу позади себя вздох, похожий на коровий.

– Ты что-нибудь понял? – спрашивает молодой красноармеец.

– А что тут понимать-то? – раздражённо отвечает второй. – Известное дело – картёжник и вор!

Подходим к лиственнице, кора у которой облита смолой и блестит лиловыми чернилами. С верхушки её срывается филин, издаёт угрожающие звуки и улетает.

– Ну-ну, – говорю я тихо, вспоминая, как остро и горько пахнет на пригреве полынь.

– Однако, я ногу натёр, – жалуется старший красноармеец молодому. И предлагает: – Давай-ка, браток, тут его и кончим!

Скала, возле которой мы остановились, вся золотая от луны. Справа от нас обрыв, откуда темнеют острыми верхушками ели. Я оборачиваюсь к красноармейцам и вижу: они крестятся, как на икону, на луну. Затем проверяют затворы своих винтовок, и старший красноармеец, не глядя на меня, говорит:

– Читай, если знаешь, молитву!

Почему я не боюсь умирать? Наверное, потому, что слушаю ночь, а не красноармейцев. Она спрятала казённые слова в землю, словно играет со мной. Будит моё воображение, помогает вспомнить Ли Бо и Ду Фу. И превращает красноармейцев в китайских поэтов, взобравшихся на гору с единственной целью: поклониться Дао и луне…

О, эта профессиональная привычка всё замечать! Любой пустяк и безделицу. Чтобы строчка рассказа, который ты пишешь, ожила. Вспыхнула новым выражением и осветила и самые тёмные места. А там и до искусства один шаг – оживить созданную тобой картину…

Внимательно гляжу на красноармейцев, уже приготовившихся стрелять, и замечаю одну деталь, на вид пустяковую. Мелкую, не сразу заметную деталь, позволяющую увидеть событие в другом свете… Будучи освещены луной, красноармейцы не отбрасывают тени!

В жизни такое событие невозможно, она строга. Жизнь опирается на физику и чтит геометрию Эвклида. И если тела не отбрасывают тени, стало быть, мир, в котором мы находимся, совсем другой!

К моим рукам приливает сила, грудь распрямляется. Чувствую в себе врача, способного вылечить любые болезни. И зычным, уверенным голосом говорю:

– В ваших штанах – туман, в ваших лёгких – запах крапивы. Рассейтесь под ветром, мужики. Вы – плод моего воображения, и только!



Уймонская долина, раннее утро. Просыпаюсь на железной кровати времён Гражданской войны. И долго лежу без движения, поглядывая в окно, засиженное мухами…

Луна над Теректинским хребтом висит сгоревшей сигареткой.