Светочка и Муму

СВЕТОЧКА И МУМУ




1.

Светочка вела за ручку из садика домой, на Рождественский, свою дочь Дарину.

Дарина у нее была такая красивая, что на нее засматривались встречные на улицах и в метро: черты лица нездешне-тонкие, сказочные, небесные, что ли…

Одно такое личико, средь всей толпы.

Другие, самые смазливые — рядом с ним как блины.

Другие кажутся грубой, топорной подделкой под красоту.

И в кого она такая уродилась?

Сама Светочка, несмотря на свои «за 30», считалась «еще ничего».

Долговязая. Волосы светлые, собраны на затылке в хвост.

Худая, даже дохленькая.

Будто вчера из Освенцима. А сейчас так модно.

Бледная немочь, самый писк.

Не гляди, что ноги кривоваты, коленочки острые. Грудки маленькие, ключицы, кажется, сейчас кожу прорвут. Сколько такой моли чахлой по мировым подиумам порхает, за нереальные деньги.

Но Дара – это другое. Дара из иного материала сделана, высшего качества.

Не то, что простые смертные.

Ангел света (а вот ты не ангел, Света). Четыре года ей всего.

От кого Светочка ее родила, от фон-барона или фанфарона, рокера или брокера, дилера или киллера, она не знала. Не помнила.

На заре туманной юности это было, когда не понимаешь, что тебе снится, а что нет. Память девичья.

Да еще облегченная кокейном.

Теперь Света радовалась, что ее Даринка одета-обута не хуже, чем другие, а многих даже лучше.

В шелковом кораллового цвета летнем пальтишке. В розовой шляпке с бархатным бантом и с малиновым девчоночьим рюкзачком за спиной.

Ягода-малинка!

Валютные туфельки элитной куколки.

Колготки кошечки-кокетки.

Из кармашка рюкзачка завистливо выглядывала вездесущая Барби. Красивей Барби была Дарина.

И она знала это и улыбалась встречным людям благосклонно, разрешая обожать себя.

Давеча вон какой-то... ну этот самый, из зомбоящика, весь отгламуренный, в офигеннно скромненьком пиджаке и галстук до колен, тормознул на своем внедорожнике, выскочил, расшаркался.

Медом излился, медийная персона.

- Какая сказка! Благодарю тебя, Господи, что я видел, как она ступает по земле!

На колени он упал перед Дарой:

- На святой Руси, нашей матушке, не найти, не сыскать такой красавицы! Позвольте, королевишна, преподнести вам цветы в знак моего рыцарского поклонения!

Дарина милостиво повелеть соизволила.

Медийный тут же сбегал до ближайшего киоска, принес два букета в юбочках из узорчатой парчи, розовые розы вручил девочке, а белые с ядовито-желтыми тычинками лилии – Свете.

Из толстого бумажника карточку визитную доставая, ссыпал всю мелочь в грязь, от нервности, и собирать не стал.

И (задыхаясь, с умирающими какими-то глазами):

- Могу ли я рассчитывать на более близкое знакомство?

Ни о чем таком Светочка не подумала, она вообще не умом жила.

Просто почуяла в воздухе острую пахучую струйку.

И бросила свои ни в чем не повинные лилии на мостовую.

Медийный отшатнулся, будто ему пощечину дали.

Пиджачок элитный, кургузенький на груди расстегнул, аж вспотел.

Железная у него железА. 

Все вокруг своим запахом пометил.

Дара лепетала:

Дя-дя,дю-дю!

Светочка молчала. Не любила она говорить.

На работе (мой, не мой!) она вообще была немой.

О чем ее ни спросят, в ответ мыкала.

И мыла.

Поломоечка.

Мой, не поломаешься.

Сейчас бы с мылом вымыться.

И с Дарой они разговаривали редко. Только вместе улыбались.

Шли медленно, преодолевая ветер и людские взгляды со всех сторон.

В зеркальной витрине шикарного магазина Света увидела свое отражение: лицо голое, краситься некогда, да и охоты нет. Сутулая, от тяжелой сумки.

Сумчатая, умным не чета.




2.


На Гоголевском бульваре они с дочкой приостановились: навстречу им валила толпа с картонками на палках, с орущим рупором.

Грянул откуда-то оркестр, Фил Коллинз запел гимн Америки. 

Это болотные, белые ленточки.

Точно, они. Марш сегодня у них, по ТВ говорили.

Совесть нации. Пятая колонна.

Светочка многих из них видела не только по телевизору, но и воочию: заходили они к ней на работу, на Казанский вокзал.

В эту дверь все хоть раз заходили. Место такое. Не миновать его.

Когда нет уже силы себя превозмочь, идут сюда.


Вот они, самый цвет.

Дима Блюмкин, вальяжный, с глазами внутрь себя, как беременный.

Макар с телятами, старый, плешивый, но все храбрится.

Эдик Лейкин, и приклеенный к нему Алик Тюкавкин.

Седой ежик, колючая, Эсфирь Эфировна.

Леся Речкина, такая холесенькая, улыбается, вся струится.

Толпа несла плакаты:

«Вован Вовану глаз не выклюет».

«В хадж, аятолла Путенуи!»

«Сепары, ополчуги, не подтыкайтесь ватой!»

«Думаноид! Умерь свой хап!»

И еще какие-то.

Светочка с Дариной стояли на углу Гоголевского бульвара, провожали глазами Марш.

Мимо брели под ручку два таджика в оранжевых жэковских жилетах, по виду дворяне-дворники. То и дело останавливались и обнимались, целовались взасос.

- Руський езыг наша фсьооо! – донеслось до Светочки.

- Путен придэ, порядок наведэ!

Приди, Аццкий Сотона! – рявкнул кто-то в микрофон.

Ехал весь в грязных брызгах фургон с надписью «Хлеб», вез на буксире надувной диван, на котором сидели надувная, похожая на бегемота, Невтудверская, надувной Хоррор с нечеловечески шикарным галстуком, надувной карлик Шендер в школьных брючках и ботиночках мальчикового размера, еще там кто-то из них, всего человек семь.

- А Неврозов опять всех невротизирует… – прямо над ухом проговорил кто-то, с печалью.

Небо вспыхнуло. Началось лазерное шоу: тонкий луч пошел писать по небосводу залихватскими росчерками:

- Перестаньте врать! Нет – Министерству правды! Пропаганду – в Уганду!

- Миру-мир! Миру-мир! Дыр, бул, щир! Вован де Морт!– скандировала толпа.

- Добро победит! – торжественно провозгласил кто-то поставленным дикторским голосом.

Светочка смотрела наверх, в облаках лазерный луч рисовал картинку: два ангела в белых одеждах и нимбах набекрень колотили дубинками змееподобного, во фраке, корчащегося от позора дьявола.

Наперевес маршу вклинилась колонна колорадов, с полосатыми оранжево-черными знаменами.

Навстречу шла со знаменами жовто-блакитными цвета колонна хомячков.

Схомячат хомки Жуково племя.

Шествие сбилось, зашаталось, закрутилось воронкой, возникла толчея.

Опасно в воронку попасть.

Так и до воронкА недалеко.

Один из супротивников, неизвестно зачем, волок на плече складную стремянку.

Развернулся резко, Диму Блюмкина задело.

Матерясь, он кинулся на противника, отобрал у него злосчастную лесенку.

Сам сложил ее, забрался на верхнюю ступеньку.

- Стрелков, писатель-фантаст! Реконструктор истории! Нет, истерии! – начал речь Дима, – Ты не Стрелец Вселенной! А стрелочник!

- За правду и справедливость! – орала толпа.

- Путин приде, порядок наведе!

- Москвобада нам не надо!

- Геи – геть! Геи – геть! Геи – геть!

- Ты вечно во всем виноватый простой стрелочник в игре геополитических сил! – старался перекричать всех Дима.

Красный вцепился в стремянку, раскачивал ее, чтобы сбить Блюмкина.

Подскочил некто в царском мундире с эполетами, красивый и томный, как белогвардейский офицер из советского фильма, смачно и четко ударил кулаком о ступеньку, сшиб с нее писателя.

Дима упал, с безмолвным воплем.

- Не устоять пейсателю против генерала Донбасских карьеров! – выкрикнул Красный.

Дама в подряснике перекрестилась:

– Да святится мистическая наша Новороссия!

Дима замахнулся было на Стрелка, но тот грамотно заломив ему руку, аккуратно уложил на асфальт.

На Блюмкина кинулись свои, подхватили под мышки, оттащили.

- Несчастный! По тебе плачет Гаага!– вскричал Дима.

- Га-га-га! - по-гусиному загалдела толпа.

- Полиция! Полиция! – взывала Эсфирь Эфира, интеллигентным, трогательно слабеньким голоском.

Алик Тюкавкин грозно выставлял вперед свою эсеро-кадетскую бородку:

- Судить его!

- А не тыловой крысе судить боевого офицера! – произнес кто-то над ухом у Светочки.

Стрельца уже не было на бульваре.

Блюмкин вырвался от своих, побежал к памятнику Гоголю.

Попытался влезть на постамент…

Нет, не удалось: высоко, да и скользко.

Опомнился – глупо было бы.

Кто Гоголь, и кто я? – было написано на румяном тревожном лице его.

Набычился. Отошел.

Гул, свист.

Шли колонной тайные агенты Совдепа, в балаклавах и под вуалями. Со своими верными клавами, вуаля.

Ехали диванные эксперты на самоходных диванах, софах, козетках, креслах-кроватях,бронированных раскладушках, боевых пуфах с ядерными боеголовками.

По небу пролетали национал-предатели. Вместо сердец у них были вставлены пламенные моторы.

Выпрыгнула  худенькая девчушка-старушка, горбатенькая, с короткими, как у лягушки лапками:

- Бейте меня, рвите меня, жгите! Я Украину не предам!

- Хорошие сапоги! Надо брать! – хором отвечала толпа.

- Аквафре-е-еш вам в Крымна-а-аш!– вибрировало девичье сопрано.

- Москвоада нам не надо!- гудел чей-то бас.

- Америка, Америка! – разорялся Фил Коллинз.

Светочка совсем засмотрелась.

Ее толкнули.

Она испугалась, что сейчас упадет, что их с дочкой затопчут.

Сжала руку ребенка: как ты?

Как всегда, улыбается безмятежно, маркиза.

Тут Свете привиделось (предвиделось!), что стоит зима, и ласточки падают, замерзая на лету.

А Дима Блюмкин забрался-таки на постамент, толкнул пламенную речугу, но, вот незадача, примерз подметками к холодному граниту.

И вот, его потащили под руки соратники, вместе с неотлипающим от штиблет пьедесталом,  по бульварному кольцу.

Псюша Общак и Эсфирь Эфира, выскочив из подворотни с чайниками, льют на гранитную тумбу кипяток.

Бесполезно. Блюмкин замерз до состояния каменного монумента.

И видение пустыни горючей всплыло перед очами Светочки.

Жар и песок. Вихри в песке.

Брысь, ошпаренный январь, в Кара-кум, в Сахару!

В Гоби, которую хотел превратить в цветущий сад Горби, а может,и не хотел.

В Кызылкум, козел тебе кум!

Авось, там, в ярых песках, на неутомимом солнце, литмэтр оттает.


…До дому бы, поскорей.

Упасть в рождество.

В родное.

Родинка на щеке Дары.



3.


У Светочки  мутилось в головушке.

Такое часто с ней теперь случалось, от недосыпания.

Она вспомнила сон, который ей приснился сегодня утром, когда она прилегла после смены: ей снилось, что она рожает, в зале ожидания Киевского вокзала, то есть, сначала она идет, протискивается меж кресел, в духоте, в гуле толпы, среди каких-то узлов-чемоданов, вдруг падает на пол, у нее начинаются схватки, она кричит, больше от страха, чем от боли, а рядом стоит Дима Блюмкин, ну, тужься, еще, еще, тужься, давай, еще немножко, еще чуть-чуть, ну вот, родила, молодец, родила, а что я родила, кого я родила, кто там, меж моих бледных ног, Дима Блюмкин перекусил пуповину, держит это на руках, комочек, клубочек, собачка, маленькая собачка, щенок, нет, именно взрослая собачка, но маленькая. Беспородная, рыженькая…

Рождественский бульвар. Родное. Роды.

Родинка на щеке Дары.

Противный сон, как и большинство их, но и милый чем-то.

Рыженькая собачка, жалкая такая, ни-ко-му не нужная.

Надо было добираться домой в обход Марша.

Домой – означало в общежитие железнодорожников, дешевое, но блатное, бедное, но престижное, бульвар, самый писк, до ГУМА пять минут, а из нашего окна площадь Красная видна, четыре комнаты в секции, общая кухня, тараканов нет, мыши забегают с ресторана, санузел на этаже, вахтер у входа, буфет в подвале.

В этом было ее счастье – что Светочка каждый вечер приводила в свою комнату Дарину.

И тогда открывалась шкатулка. Фарфоровый Трубочист танцевал с  фарфоровой Пастушкой.

Лебеди плыли по глади озера-зеркала.

Звенел хрустальный колокольчик.

Света кормила ангела салатом оливье, королевскими креветками и  йогуртом с малиной.

Купала – ставила в таз и обливала водой из трех кувшинов.

Дара тихонько смеялась, она любила купаться.

Тельце ее струилось под лучом златым, дотянувшимся из-за оконного стекла, прозрачные  капли играли-переливались на шейке, на плечиках, падали с русых локонов, с кончиков пальцев, – она шалила, топала ножкой, разбрызгивая воду. Дара была как ручеек, в бликах солнечных, в брызгах русалочьих…

Русалочки играли в салочки.

Принцесса моя. Лилия водяная.

Светочка вытирала дочку пушистым полотенцем, и укладывала спать в кроватку с легким пологом, сделанном из стрекозиных крылышек и росинок.

И мычала колыбельную песенку.

Она давно поняла, что у ее дочери есть такое свойство: действительность, какой бы она ни была, стоило ей коснуться Дары, обращалась в сказку.

То есть не поняла (она вообще рассуждала мало), просто стала жить с этим.

Розовые розы.

Дикие лебеди.

Фарфоровые жених и невеста.

Волшебная шкатулка.

Разговаривали они с дочкой редко, не могла Светочка говорить.

И боялась, что от этого у ребенка будут проблемы с устной речью.

Даже водила к психологу в садике. Но психолог успокоил: со словарным запасом и с дикцией у Дары, для ее четырех лет, все было в порядке.

Это сказкам благодаря.

Перед сном Света, как бы ни устала, всегда читала дочке про Маленького Принца, про Герду и Кая. Про аленький цветочек, золотой ключик. Про Ёжика в тумане…

Лишь сказки. Других книг в доме нет.

Уложив Дару, Светочка запирала свою каморку, ключ отдавала соседке пенсионерке, заслуженной железнодорожнице Соне, на случай, если ребенок проснется и заплачет — напоить соком манго.

И шла на Казанский вокзал.

Там ровно в полночь ей нужно было заступать на работу.

На работе (мой, не мой!) молчаливая Светочка становилась немой.

Так было проще.

Когда клиенты просили что-нибудь – туалетную бумагу, чистое полотенце – приносила, не говоря ни слова.

А когда спрашивали (о чем может спросить мужчина девушку «за 30», но «еще ничего» ночью, в общественном туалете на Казанском вокзале) – в ответ мыкала.

Отставали.

Немой – нетвой, неваш, ничей.

Немота ей очень помогала.

Немка.

Немкиня.

Она сожалела, что нельзя иногда по собственному хотению ослепнуть, чтобы не видеть клиентов, застегивающих ширинки, и оглохнуть, чтоб не слышать звуков, которые они издавали.

Если бы еще и запахов не обонять!

По-разному, но отвратительно пахли и поржавевший кран, из которого Светочка набирала воду, и ярко-розовое пластмассовое ведро, и стиральный порошок «Тропикал экзотик», и освежитель воздуха «Парадиз», и тряпка из мешковины, и швабра с сучковатой занозистой ручкой, и щетинистая щетка, и истоптанный пол.

Каждый посетитель оставлял в воздухе тоненькую струйку человечьего мускуса, собственное амбре.

Отцы-святители, вот это ад и есть.

Пол в общественном мужском смарт-сортире на Казанском вокзале недавно какой-то затейник (не то за чьи-то деньги, не то просто так, из любви к искусству) расписал портретами попозиции, в веселеньких жевто-блакитных ромбиках.

Светочка, елозя по полу шваброй, выучила их лица наизусть.

Были тут и Хоррор, и Юлия в латах, и этуаль с лошадиной челюстью. Эдик Лейкин с Аликом Тюкавкиным. Неизбывные Веня Диктор, Белок в Колесе и Неназывальный. Эпический Дима Блюмкин.

Светик-семицветик хлюпала шваброй, елозила щеткой, юлила тряпкой, делая портреты узнаваемыми, но их в считанные минуты вновь затаптывали многочисленные посетители топ-клозета.

Так без конца. Данаиды отдыхают. Сизиф нервно курит в углу.

Почти все оригиналы не раз лично навещали люкс-нужник на Казанском, чтобы полюбоваться своими изображениями.

Зажимали носы.

Делали вид, что их сейчас вырвет.

- Парнойя зашкаливае.

- Народ сыграл в зомбоящик.

- Портянкин в Лувре.

- Да это ж мировая слава и есть!

- Надо тут поцриотов дорисовать.

- Бесы наносят ответный удар.

Они болтали, болтали, болтали – Светочке болезненно-неприятна была эта потребность проговаривать жизнь вслух.

Нельзя слова произносить без крайней надобности.

Слова, слова, слова.

Язык, губы, небо, горло, связки.

Шепот, лепет, трепет.

Гомон, рокот, гвалт.

Гул, гам, крик.

Треп, трескотня, ор, хай, лай, тарарам.

Содом, шалман, кагал.

Тары-бары, шари-вари, шурум-бурум.

Перепалка, перебранка, выясняловка, говориловка, терка.

Жу-жу-жу, джу-джание.

Бла-бла-бла.



4.


В словах есть сила.

Не божья и не дьяволова, ничья.

Они  могут обидеться и отмстить.

Поберегись, человек, этой силы.

Она чуралась слов давно, с самого начала, из-за этого по два года сидела в третьем классе и в восьмом.

Хуже нее в А, Б и В никого не было.

Последняя.

Ни толку, ни смыслу.

Ни в белу армию ни в красну гвардию.

Вечная двоечница.

Единичница! Вот для нее слово.

Так и не сподобилась ни разу ответить у доски, или хотя бы с места, с парты.

Ничего не понимала, о чем говорилось на уроках.

Не удостаивала понимать.

Умной быть не удостаивала.

Было в ней другое. Она знала. 

Все знала. Что будет, что предстоит, чем дело кончится, на чем сердце успокоится.

Одноклассницы вспоминали о Светочке, когда сердце требовало ответа на роковой вопрос жизни:

- Любит ли меня Сашка?

- Выздоровеет ли мама?

- Получу ли на вступительных высший балл по сочинению?

Краснея пятнами, спрашивала у Светы учительница анатомии, уйдет ли от нее к Галине Петровне муж.

А директор вызывал в кабинет и просил намекнуть, просто намекнуть хотя бы, как она чувствует: бросит ли наркоту его сын раб божий Артур?

Светочка долго молчала.

Но, поддаваясь неистовым уговорам, в конце концов, либо кивала, либо мотала головой один раз, слева-направо.

И всегда сбывалось.

Дурочку спросите, дурочку! Она правду скажет.

Что за предрассудки, а еще образованные люди.

Но ведь есть, есть в жизни что-то такое.

Для чего слово не скоро подберешь.

Для чего, может быть, вообще, у  Бога слова не предусмотрено.

Нечто эдакое. Слова нет, а ОНО есть.

Его не может не быть.

Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

И это многое — отнюдь не рацио.

Мы сомневаемся, а оно все равно есть.

Если я верю, значит правда.

Дурь бабья.

ЛПП.

У нас в деревне жила одна ведьма.

Еще про домовенка расскажи.

Про Макаронного Монстра.

Из третьего подъезда бобыль на бобах гадает.

Как правильно пишется — Ванга или Ваенга?

А про вуду вы читали? Вуду-вуду глядел, как в воду.

Опять же, битва экстрасенсов.

Если тебе кажется — крестись.

А любовь, она и есть только то, что кажется.

Даже в Библии Сара гадала на камушках. И Агарь гадала.

Ом и тум. Скрым-тым-ным. То есть кажется, Мум и Хамум.

Нострадамус предсказал.

Предсказамус настрадал.

Не волхование, а лохов умывание.

Гороскопники – скорогопники.

Ведьмаки быдлоразводящие.

Чернокнижники-дистрибьюторы.

Гороскопы это серьезно. Это деньги большие.

Гороскопы это мэйнстрим.

Был один случай, вообще необъяснимый.

Совсем народ ререхнулся.

Астролог, острый осколок.

На астрал я лично атсрал.

По этой надобности Светочку и держали в школе, а то хотели, было, отправить в интернат для умственно отсталых, но притормозили (да еще ради Светочкиной мамы, которая до нее тридцать лет мыла в этой школе полы).

Домашние задания и контрольные Света списывала у соседей по парте.

На письменных экзаменах ей помогал кто-нибудь из отличников, а на устных – учителя задавали сами себе пару вопросов, сами же на них и отвечали, и отпускали, выставив в табель тройку.

Попались на удочку.

Уд, уд, уд.

Так Светочка закончила среднюю школу, получила аттестат с Удами.

Настала юность с удАми, Адамами, удавами, портвейном «Агдам», я Ева, ты Адам.

- Идиотка, – говорили про нее.

Олигофренка.

Неадекватка.

Дебилка.

Даунесса.

Юродивая.

Лечение медикаментозное. Ремиссия маловероятна. Госпитализация показана.

- Оставьте вы ее, – говорили те, кому случалось припадать к Светочкину провидческому дару. – Это Пифия. Оракул. Авгур.

Авгур. Автор + гуру. 

Авгурка, серебряная шкурка.

Пифия - фея Пи. Повелительница иррационального числа.

Оракул. Ора куль.

Светочка была очень умная, но скрывала это от людей и даже от самой себя.

Не ради выгод, а потому что так было правильно, и нельзя иначе.

Потому что невозможно было предать Муму.



5.


Муму-с

Однажды в заведение на Казанском явился Дима Блюмкин, в сопровождении двух юниц в стильной гимназической форме,с кружевными белыми воротничками и атласными фартуками, в высоких прическах и антикварных пенсне.

Троица обошла сортир.

Оппозиционеры с портретов на заплеванном полу смотрели на школьниц не без зависти к Дима-Дюма – везет же толстому либертену.

Но скорбь за непросвещенное Отечество все же старались в глазах сохранять.

- Дмитрий Соломонович! Я этого не могу вынести!– со слезами в голосе воскликнула одна из девушек.

- Друг мой! Вы еще очень молоды. Я сожалею, что привел вас сюда.

- Что это такое? – брезгливо спросила другая, указывая пальцем на пол.

- Вы желаете знать, что это, милый друг? Спросите у народа. Вот, у нее спросите, – он кивнул на Светочку, стоявшую у стены со шваброй в руках.

- Что это? – обратилась девушка к Свете.

- Му-му, – промычала Светочка.

Дима Блюмкин пришел в восторг.

- Слыхали? Муму-с!

Да, именно Муму-с. Это гениально!

Что-то странно завибрировало в душной атмосфере вокзального туалета.

Разошлось волнами, сквозь стены, сквозь тлен, и мрак, и стыд.

Аукнулось где-то далеко, отсюда не увидишь.

Отразилось.

Вернулось обратно.

Шлепок по губам.

Светочку крупной дрожью застрясло, затошнило.

Она прислонилась к стенке, чтоб не упасть.

Дима Блюмкин завел речь о том, что знаменитый рассказ Ивана Тургенева был написан им под арестом, на съезжей, куда писателя доставили в сопровождении жандармов, по личному распоряжению Николая I, за опасное вольнодумство, что над хрестоматийным рассказом этим до сих пор по всей России плачут пятиклассники, когда им  учитель, по старой школьной традиции, читает его вслух.

- Зачем Герасим утопил Муму?

У него только и было на свете счастья, что это маленькое существо, безответное, всецело преданное.

И он сам убил его, по воле барыни.

Убил, ушел.

Почему?

Некоторые видят в том выгоду, прагматизм: хотел де, подольститься к хозяйке, продемонстрировать ей свою сакральную покорность власти.

Апофеоз крепостничества, так сказать.

Но ведь он же ушел от своей владелицы, наутро ушел навсегда.

Зачем же убивал?

Какая в том прагма?

Что за выгода-ягода?

Ягодица, а не выгода.

Не все ль ему равно, довольна ли им барыня, если он ее больше никогда не увидит? 

Клиенты в кабинках, заслышав Блюмкина, старались побыстрее сделать свои дела, и, застегивая ширинки, обступали селеебрити кольцом.

- Кто это такой?

- Пейсатель.


Это главное сокровище души, от которого надо отказаться. Муму – это сакральная сущность.

Ибо сказано, где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Надо отринуть самое ценное, чтобы перестать быть рабом сущностей.

Жалость к слабому, беззащитному, всецело зависимому от тебя существу.

Эту жалость надо преодолеть, чтобы перестать быть крепостным, и стать свободной личностью в свободном мире.

Муму и есть душа.

Это жалость.

Это совесть.

Дима говорил гладко, обкатано, без единой заминки, без пауз, как включенная машина для лекций.

Светочке вспомнился давешний сон: зал ожидания, роды, рыжая собачка…

Дима Блюмкин перекусил пуповину у плода.

Откусил новорожденному щенку хвостик.

- Сделаться новым человеком.

Новь.

Дым.

Сверхчеловеком, если вспомнить, первоисточник, Ницше.

А может, и суперменом.

Ничего (ницшего).

Лишь тот, кто сумел убить в себе Муму, достоин свободы.

Ибо ничто не держит его теперь, ничто не стесняет, не мешает ему.

Играть.

Как играют овраги, как играет река.

Человек играющий продолжает себя во Вселенной.

Ничто, в сущность.

Нет, Нечто.

Непознанная сущность.

Это, безусловно, предательство.

Но это и обретение смыслов.

Объект истории становится ее субъектом.

Муму-с – мыкающая и мыкающаяся тайна мира.

Это улика, которую прредъявит народ интеллигенции на Страшом суде.

Это то, что интеллигенция может ответить народу на все его вековые вопросы и вызовы…

Сквозь шум вокзала, гул голосов в зале ожидания, гудки проходящего поезда, стук вагонных колес Света расслышала грустный тоненький вой…

Где-то в мире плакало одинокое, брошенное маленькое существо.

- Я его в воскресенье на митинге слушал. Старый протестун.

- Протестутка? А, продажные, они честнее.

- В апреле золотистом к фашистам-порошистам приехал их приятель, национал-предатель.

- А я читал, что Блюмкина хотели высечь в полиции. Как беса Степан Трофимыча.

- Зачем Герасим утопил своё Муму? Оно не сделало плохого никому!

- Люди, дайте дослушать!

Зачем Герасим утопил Муму?

Да это же основной вопрос философии (что первично — материя или сознание?)

Главный вопрос революции (о власти).

Сакральная тайна русской души.

Проклятый вопрос. Неразрешимый. Вечный.

Почему вымерли динозавры?

Когда придет Мессия?

Кто убил Джона Кеннеди?

И - зачем Герасим утопил Муму.


Лодку волной помаленьку относило назад к городу, – наизусть шпарил золотой медалист Дима. – Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее. Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки. Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды, для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая
тихая ночь не беззвучна для нас.

- Убить свою душу или не убить? Вот в чем вопрос. Каждый должен решить его сам!

Раздались аплодисменты, сперва жидкие, потом дружней – Блюмкин закончил внеочередную лекцию.

- Дмитрий Соломонович, огромное вам спасибо! – пропел девичий голосок тембра пастушьей свирели.

- Всегда рад служить, сердечный друг.

- Я плакала!

- Спасибо за ваши слезы!- смиренно ответствовал Дима.

У Светочки закололо в висках и она, не выпуская из рук швабры, свалилась в обморок, прямо на грязный, несмотря на беспрерывное мытье, кафель…

А когда очнулась,никого уже не было в туалете, толпа схлынула.

У своего виска лежащая на полу Света увидела конверт из плотной, дорогой, белой с голубыми прожилками бумаги.

Протянула к нему руку, взяла.

Оглянулась вокруг. Кто обронил?

Никого.

Раскрыла.

В конверте оказалась стопка тысячедолларовых купюр.

Всего тридцать тысяч баксов.

Вернуть.

Но кому?

Объявление написать? На стене наклеить?

Глупо как-то.

И...опасно.

Спросят — верну.


Себе взять?

Стыдно.


Тут Светочка поняла, куда потратит деньги.



6. Ли-ти!

Светлана с Дариной шли по Страстному бульвару, мимо памятника-Пушкина, к себе, на Рождественский.

На асфальтовой дорожке, в стороне, у поребрика, лежала лапками кверху мертвая птичка.

Покрупнее воробья, с хохолком в фиолетовых бусинах, с желтыми полосками на крылышках.

Лапки окоченели, глазки подернулись серой пленкой, в боку копошатся муравьи.

Дарина подскочила к птице.

- Что это?

- Не трогай её, – попросила Света.

Но Дарина уже взяла погибшую за крыло.

- Она умерла, - пояснила Света.

Дарина держала птичий трупик обеими ручками, вглядывалась.

Пальцем провела по фиолетовым бусинкам на хохолке.

Покачала, баюкая.

И вдруг сильным, точным, взрослым движением, подкинула вверх, в небо.

В предзакатное московское  небо, еще не загоревшееся,  но уже подсвеченное райским малиновым заревом.

- Ли-ти!

И птица, взмахнув крылышками, полетела над Страстным бульваром, над распустившейся сиренью, над Пушкиным, в этот час улыбавшимся нежно и проницательно, с голубем на плече.

Взмыла еще выше. Скрылась за облачком, легким, перистым, с сиреневыми огнями внутри.

Только что лежала птица мертвая, окоченелая, с гнилью в боку, а теперь вот, летит.

Светочка спросила себя, правильно ли это. И получила ответ, что правильно, и чудесно, и никаких сомнений быть не может.

И ум тут ни при чем. Не в уме суть жизни.

Ум — лешему кум.

А счастливая Дарина кричала в небо, свиристелю кричала, закату, сирени, Пушкину:

- Ли-ти! Ли-ти! Ли-ти!


Светочка открыла сумку. Достала конверт, тот самый, с пухлой пачкой баксов внутри и косметический карандашик для бровей и ресниц.

Конверт заклеила языком.

Написала в графе «Кому»:

Россия. Литература. Герасиму (для Муму).

А потом опустила конверт в почтовый ящик.




Эпилог.

Светочка-веточка, Светик-с приветиком переменила имя.

Она стала: сестра Фотиния.

Была такая святая, Фотиния-великомученица.

Как-то успокоилась она, посветлела, после того, как отослала даром оставшиеся деньги.

Смелее стала и лаже говорить с людьми понемногу начала.

И пошла к старенькому батюшке, на Ордынку, в Церковь Всех Скорбящих радости.

А тот велел — креститься.

Фотинией.

Всех Светок крестят — Фотиниями.

(А Дарину — надо бы Дарьей…)

Дашенька! Доченька. Дождинка.

Окунули Светлану в купель.

Древние прочитали над нею, из ветхой книги великие слова.

В белую сорочку рабу Божию облачили, в ризу непорочности.

Руки, ноги, и лоб – смазали священным елеем.

Новое имя – новая судьба.

Фотиния — означает свет. Отсюда: фотон. Отсюда: фотография (светопись).

На фотке Светка сияет.

И всегда-то в ней присутствовал свет. Но не все его видели. Только самые проницательные из Светиного окружения.

Но вот, стала она Фотинией, и свет пробился наружу.

Нимб вокруг головы, как корона.

Все, что говорила Фотиния — словно зажигалось разноцветными буквами на табло Большого супермаркета судеб.

Становилось данностью.

Божьей волей.

Судьбой.

Она изменилась и внешне.

Была беленькая — стала бледная. Была тоненькая — стала тощая. Ключицы, кажется вот-вот прорежут кожу. Руки, как птичьи лапы.

Щеки куда-то провалились. Зато глаза — глаза на истощавшем лице теперь казались в два раза больше.

Была — первый день творенья.

Стала — последний день Помпеи.

Была Светочка-деточка-нимфеточка.

А стала — Ее Светлость.

Была — городская сумасшедшая.

Юродивая Трех вокзалов.

Поломоечка имени Федора нашего Михайлыча.

Стала — Сивилла Москвы.

Подымай выше.

Пифия России.

Сестра моя, Свет.

Должно быть, безжалостное солнце пустыни выжгло в ней все лишнее.

Осталась суть.

Свечечка.

Цветик-семицветик.



С самого утра в общежитии железнодорожных служащих, где поживала пророчица Фотиния, толпился народ.

И умоляли впустить.

И задавали вопросы.

Классику жанра:

- Исполнится ли задуманное?

- Правдивы ли полученные известия?

- Будет ли любовь постоянной?

- Избавишься ли от напасти?

- Сбудется ли задуманное?

- Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит.

- Чи гэпнусь я, дрючком пропертый, чи мимо прошмыгляе вин?

- Чосомнойбуде?

- Чосомнойнетак?

- Чожэтоващетакое?!


И Светочка долго отказывалась отвечать.

Улыбалась принужденно.

Иногда даже плакала.

Но потом все-таки кивала или быстро мотала головой справа налево, слева направо.

И всегда сбывалось.

Пятая колонна тоже приходила.

Но не с политикой.

Главный вопрос был:

- Нужно ли в путь отправляться?

- Отсутствующий возвратится ли?

- А буду ли счастлив в том месте, куда еду?


Один, с бородой, как веник, все допытывался:

- Любовница любит ли меня-любовника?

Потом уточнил вопрос:

- А я, любовник, люблю ли любовницу?

И рыдал, как дитя.


Ночной порой врывались в Светину бедную комнатку больные на всю голову писатели.

- Создам ли я гениальный роман?

- Ждет ли меня мировая слава?

- Все пидорасы, а я д`Артаньян?

Политологи наведывались, диванные генералы, кроватные эксперты, тролли, пикейные жилеты, системные аналитики, властители дум.

Даже из Кремля, случалось, наносили конфиденциальные визиты большие люди.

- Стоит ли ожидать…?

- Можно ли рассчитывать…?

- Насколько вероятно…?

Сирия, Ливия, Украина.

И Светочка-Фотиния долго молчала.

Глядела умоляюще: не мучьте вы меня!

Но, в конце концов, произносила:

- Да.

Или:

- Нет.

И всегда сбывалось.



Эпилог



А деньги, 30 килобаксов потерял тогда в туалете на Казанском — нет, не потерял, конечно, а специально подкинул Светочке — Медийный.

Детолюб.

Педофил.

И то, и другое он был.

Плату за дочек вручал мамашам, в конвертах.

Нельзя, можно, как, сколько, когда — по обстоятельствам решал.

Случалось, и выгорало.

Хитер был.

Он за Светой проследил, куда она деньги денет, и достал, изловчился, из почтового ящика конверт.

Удивился весьма.

Чего угодно ожидал, но такого…

Так (все в жизни видавший) удивился, что больше со Светочкой и разговаривать не пытался.

Понял, что бесполезняк.

Тут, господа, дело безнадежно.

Если б она просто уборщица была, туалетная подтиралка, тогда справился бы.

Если б еще и пифия, ведьма-гадалка, тоже нашел бы подход.

Но коли тут еще и Иван Тургенев, господа, с хрестоматийным текстом — тогда кранты.

Это не лечится.

Банкноты, 30 штук, переложил аккуратно в бумажник.

И никому об этом отлупе своем не рассказывал.

Раз только по пьянке, Димке Блюмкину.

Понятно, не все. Все тут вообще не расскажешь никому.

Никто не поймет.

Сюжетик озвучил, в его вкусе, литературный.

Хотел, мол, помочь девчонке: полы моет в сортире, одна ребенка тянет, жалко.

Конвертик показал. С надписью карандашиком: на деревню, дедушке, Константину Макарычу…. То есть, Герасиму, для Муму.

И вообще - как Свечечка его портрет на полу в туалете на Казанском вокзале по сто раз в день отмывала. И отмыть не могла.

Дима слушал, слушал и заплакал.

- Я женюсь на ней!

Он вообще часто плачет, оппозиционер-поэт Дмитрий Блюмкин, смеется и плачет, плачет и смеется, эмоциональная лобильность, черта гения.

Я, говорит, женюсь на ней.

За любовь к литературе.

За то, что Муму не предала.

Как честный человек, обязан жениться.


Вот женится писатель Блюмкин на поломойке Светочке.

Либертэн - на ватнице-портянке.

Русский Писатель, наконец, совокупится с Русским Читателем.

Интеллигент заключит сакральный брак с Душою Народа.

Барыня выйдет замуж на Герасима.

Квартирант и Фекла на диване поймут друг-друга.

Адам и Ева сольются в одно совершенное существо, бессмертного андрогина.

Земля и Небо соединятся.

Инь и Янь…

И придет иное время, сотворится лучший мир, новая Вселенная настанет.

...Жалко, что Муму, маленькую такую собачку, рыженькую, уже не вернуть.