Благословенный Очаровашка

    — Эх, Костик, Костенька, что ж ты  такой Фомочка, почти что Фимочка, что сидел на деревянном  стульчаке и смотрел в дырочку, глядя на девочек в трусиках, потом без трусиков, и не верил своим глазам, потому и стал из Костика Фомочкой, да ещё и  Неверующим. А ведь это были те самые девочки, те, что забегали  в соседний туалет, за фанерной перегородкой  летнего дет садика,   где справляли нужду, а ты, будучи ещё пятилетним мальчиком,  подглядывал за ними  и не верил своим огромным, широко открытым  глазам. А зря…  Ибо никогда бы ни стал Фомочкой, и  поверил бы тому, на что смотрел позже, опять через дырочку, но уже  в замочной скважине, когда твоя старшая сестра Лидочка со  своим  прыщавым ухажёром-старшеклассником, грозясь  разбить на дрова старый родительский диван,    выделывала такие номера, называемые приёмами Камасутры, от которых  у тебя захватывало дух  и стыли жилы,  но ты боялся в этом признаться даже самому  себе, потому что опять не верил своим широко открытым глазам и потому так и остался Фомочкой, и на всю свою долбанную  жизнь.
 
Даже тогда,  когда, сидя на корточках, в жутко неудобной позе, в  чердачном помещении и светя себе фонариком на листочки, ещё тёплые после  работы печатного  станка, из которого вышла эта литературочка, называемая, провокационенькой, ты уже щурился, а не делал огромными  глазки, пытаясь вчитаться в тот текст, что считался тогда, на твоей Родине,  запрещённым. Тебе даже хотелось очутиться вновь за той фанерной перегородкой, чтобы ощутить дерево стульчака, а не влажность собственных  портков, потому что от страха, твой мочевой пузырь дал подлый сбой,  а  глаза из щёлок превратились,  как  всегда,  в удивлённые плошки. Ты опять был Фомой и Костиком одновременно, которому всё же и наконец, хотелось верить. Верить в то, что было написано потом уже  в брошюрке, а не на кусочке бумаги,  в то, что увидел на экране  кинотеатра, а потом и в телевизоре  с  надетой  ещё  тогда   толстой телескопической линзой,  но у себя дома и всё ещё на Родине, верить и не верить своим ушам,  в то, что говорил  диктор хриплым голосом, надрываясь и спеша поведать о прекрасном, о том, исключительном, но  у нас запрещённом, и   о таком сладком,  и таком до боли щемящем, будучи   подростком   из интеллигентной семьи, из той, что сидя вечерами на кухне, тихим шёпотом  делилась своим мнением обо всём  услышанном, обо всём  увиденном, и таком  желанно - ожидаемом.
 
Да, они дождались своего часа, когда хором, всё ещё находясь на той кухне, вздохнули и перевернули страницу истории своей страны, называемой кем-то Родиной, почему-то переиначив её суть вверх  тормашками или просто сделав её для себя понятной, в которую,  наконец,  захотелось поверить раз  и навсегда.

Но так не вышло у Костика, потому что он так и остался тем Фимочкой - Фомочкой, что уже было без разницы, который по прежнему не верил ничему и своим глазам,  в первую очередь, а уж об ушах и вовсе    говорить    не приходится. Короче, чтобы,  что-то ему доказать или правду показать, надо было либо пуд соли съесть, что тоже было совершенно бес толку, либо равнозначно кол потесать на его непререкаемо мудрой  голове.

                ***   
И собственно, когда все  кухонные персонажи — папы, мамы, Фимочки и Фомочки вместе с Костиками и во главе с тем хрипящим голосом из радиосети навалились общим весом на забор, желая из дырочки сделать окошечко, что почти то, что прорубил когда-то русский царь в Европу, но расширив его до размеров сквозного отверстия, что б уж совсем и  навылет, если что,  вот тогда и оказались они всем скопом нежеланными гостями  в той райской части, в существование которой верить  очень хотели, но всё равно сомневались,  потому что  оставались  у себя дома, ибо теперь иные персоналии вносили смуту в их умы, пытаясь развенчать тот миф, что засел в их головах, почему-то всё сидящих здесь и сейчас.

Что мешало Костику скататься за рубеж не в качестве туриста, а уехать навсегда, кое-кому было малопонятным. Да и сам Фома Неверующий не мог внятно объяснить сей факт… Тот, факт,  почему он до сих пор продолжал знакомым хриплым голосом, но не   из радиоприёмника, а  сидя на колченогом стуле на старой обветшалой кухне,  вещать налево и направо, как там здорово, почти как в том кино, что давно кануло в лету, но  застряло  животрепещущим кадром  в его мозгах, потому что глазам он своим по – прежнему,  не верил, и ушам, конечно же,  тоже.

Но всё ж таки, дело  было видно,   в том, о чём и сам Костик-Фимочка не догадывался, что помимо  того, что был он Фомой Неверующим, и   кроме  своей   дурной привычки, подглядывать  в глазок, имел он  ещё одну  неприглядную   особенность -  он являлся носителем  фамилии, которая, если что, говорила  за него всё  — мистер  Тупинский.   Да, Тупинский, и нечего тут удивляться и спрашивать, а разве  такие бывают. И не такие,    бывают, а и похуже встречаются.

Но от безобидной,  на первый взгляд,  фамилии Тупинский    произрастали исключительно     все беды    Фимочки -  Фомочки, потому что ему   не достаточно было подглядывать – подсматривать,  а  наблюдать он не умел, зато как  тупил-то он, как тупил,  ну,  просто,  на славу,     что и не  позволяло ему, как и раньше,   верить  своим собственным широко раскрытым глазам. Хотя уши свои,  при   этом Костик    развешивал так,  будто  были это вовсе и  не уши, а  огромное,  цветущее раскидистое ивовое дерево, но как выяснялось через некоторое время, всё, что  в них  залетало,  в тот же миг и вылетало, не задерживаясь там  ни на секунду…  Надо ведь учитывать, и не забывать,  что когда кухонные работники, Фимочки и Фомочки  рубили окно в Европу, то прорубили же они   сквозное отверстие, через которое вся полезная информация и улетучивалась. Потому  только и  оставалось, как вновь ни во что не верить.

 А  будучи особами сомневающимися во всём абсолютно, навалившиеся в своё время на забор, так и остались на своей территории, ибо свалить на чужую, боязно оказалось, по принципу, своё и за рай сойдёт,  пусть и дерьмовый, но всё ж лучше, чем не познанный летающий объект, ещё и  где-то там,   а то глядишь, и  сам канешь в лету, называемую учёными,  аномальными зонами или чёрными  дырами. Кто ж  тогда в дырочку то подглядывать  будет и  рассматривать,   какого цвета у девочек с тёмным цветом кожей, мулаточек, трусики, свои же изучены,  оказались  уже тогда, когда на толчке заседал Костик  и тоже рассматривал иные, хоть и  красноречивые, но  приевшиеся до рези в глазах  пейзажи.



                ***

          Но не   всегда сидел Костик за фанерной перегородкой, иногда он сиживал за столиком уютного кафе, а напротив  — тот или даже те, кто прибыл недавно из почившей до коле союзной страны,  но возродившейся в виде  приставки к тому, что зовётся гордо и  величаво  — Европа, ну или старушка Европа, благословенная,  едрит её мать. Ну, может и так, только часть от Европы, это все же  не лучшая часть, а как принято называть, анальная сферозона.  Потому что кушает, по обычаю рот, а испражняется всё же   анал. То есть, всё,  что было вкусного, стало  сильно дерьмовым. Вот и нарисовавшиеся приставки к старушке Европе, имели более  чем бледный вид, но в это не хотел, как всегда,  верить Костик, он же был Фомочкой, вот и всё. А те, что прибыли только что из анала, тоже, разумеется,  ему были не указ,  вот так.

 Он ведь, как со своими соратниками-сподвижниками  расширил Петровское окно до размеров той амбразуры,  что уже ничем не прикрыть, стал колесить по всем просторам, о которых мечтал,  сидя на кухне с папой и мамой. Но катался туда исключительно  в качестве  «русо туристо», чтобы воочию увидеть витрину  того  благополучия,   что не успел  разглядеть  подробно в кино и в   телевизоре.

Ну, ещё, ощутив себя чем-то особенным, сильно отличающимся от «советикус», эдаким франтом с тросточкой  и в цилиндре,  что в царские  времена катались за рубеж на воды,  чтобы  поправить своё пошатнувшееся здоровье, и тоже теперь  таскался туда же,    совершая   турне под названием «Вперёд,  за здоровый образ жизни,  туда, где все веселы  и богаты!»

    Вот именно, что веселы, но  от того, что богаты. А  Костика - то с трудом можно было поставить в один  ряд с западными богатеями, имеющими отношение к олигархату. Он всё больше отвечал критериям обычного среднего буржуа, но у себя на родине,  а ни  там, где он решил  вдруг  полечить свои зубы, будто остаться без накопленного,  ему не могли помочь местные зуболом?

      Нет, Фимочка просто обязан был скататься в Израиль, он же не знал,  не  только анекдота про эмиграцию и тур поездку, и  попросту,  путал эти два понятия,  он не знал вообще,  ни одного анекдота, с длиннющей  бородой,  в которых полагалось жителю  Израиля,  или попросту  еврею   нагреть на бабки любого, кто попадётся ему на пути. И что по этой причине, разрекламированный миф о высококлассной   израильской  медицине   не стоил  и ломаного гроша, о чём знали многие, но только не Фимочка,  и  он же  Фомочка.

           Короче, говори, не говори, а всё,  что тот кол на голове у него теши.


                *** 

 
     И потому,  протрубив на весь мир о том, что « Всё!  Едет!»…  вдогонку и на счастье  получил Костик-Фимочка кучу благословений, что значит пожеланий удачи и выздоровления. Правда,  что там у него должно было выздороветь мало,  кому было понятно, ну только, если его голова,  которая совершенно не хотела думать, собираясь в путь-дорогу…  Ей, этой голове не пришла на ум  даже мысль, что ни  местом единым значим человек, а своим умением. И что,  по сему, таких умельцев, то есть действительно  профессионалов зубоврачебного  дела, можно было совершенно спокойно  найти,если сильно постараться, и, не покидая родные просторы, но при этом не заплатить  ни за  перелёт, ни за  своё время проживания в стране, которая славилась не только    мифами   на тему медицины, но и сказаниями  из «Тысячи и одной ночи», многие  описанные ситуации в которой   постепенно  превратились в свою противоположность, то есть сегодняшнюю не лучшую реальность.

 Что значит,  «И  жили они в нищете, но в  праведности…» давно уже не выходило  почти что,  ни у кого. Хотя, как известно,  в  литературе любое общество всегда созерцает свое собственное отражение.


 Но  тот  Израиль,  в котором развиваются события из «Тысячи и одной ночи»  и которому   предназначалось  быть   образцом для других народов, сегодня   уже не является  примером для подражания даже самим жителям этой земли обетованной.

      Уже  давно канули  в лету  развлекательные  сказки,  в которых можно было встретить,  как положительных, так  и отрицательных героев - ростовщиков и злых волшебников,  честных людей и добрых соседей,  доблестных христиан и очаровательных христианок,  предателей, трусов и ужасных ведьм, короче всех тех, кто воплощал в себе идеалы  добра  и зла, которые, конечно же,  каждый трактовал по -  своему.

И, возможно  анекдоты, что больше соответствовали  реальному положению дел, но которых всё же не знал Костик, кому-то казались теми древними сказками, рассказываемыми  в воспитательных целях своим   потомкам, что чуть позже  извратили всю суть их содержания, став правдой жизни, когда опрокинуть своего же,  являлось  для многих   нормой.

А те, кто давно проникся и анекдотами,  и забытыми сказками, и был себе на уме, в тот момент, когда Костик летел  в направлении Израиля,  за своим зубным счастьем, мягко  планировали ему навстречу, а правильнее,  туда,  где все  эти услуги стоили в разы  дешевле. То есть, в  перспективе здоровые или вылеченные зубы, не гарантировали такой же здоровой головы, потому что остаться без денег,  заплатив за то,  что их не стоит, означало полное или частичное отсутствие нормальных мозгов, а значит и здравомыслия, которого, как было понятно, начисто был лишён Неверующий Фомочка.

         Но  всё  это не отменяло пожеланий удачи и прочего,  которые вылетали, как пробка из бутылки с дорогим шампанским,   в основном,   из уст   женского пола, ибо,  хоть и был  Фимочка  давно и основательно  женат, с виду и внутри оставался он таким миленьким  Очаровашкой, которого очень хотелось, словно плюшевую игрушку, мишку или зайчика,  ущипнуть за пухлые щёчки, погладить по круглому животику, потрепать за ушками  или даже пощекотать подмышками, чтобы вызвать у этого грустного очаровательного  человечка  хотя бы сиюминутную весёлую улыбку,   ибо смеяться он вовсе не умел,  ну, а  так, хоть, что-то.

Правда, всё больше, глядя на этих бабцов-с, что прекрасно знали о наличии семьи  у   Костика,   стареющего ловеласа и  любителя подглядывать в дырочку за девочками в трусиках и без,  очень хотелось напомнить всем им,   что знали   о  наличии     жены, которая  произвела на свет двух  сыновей своему мужу,  что не стоило бы   рыть другому яму,  дабы не угодить самому в могилу, каким бы очаровашкой, на их  взгляд,  не казался бы мужчина.  Но не их же!

И потому-то и не  получалось у всех поголовно   уважать этого Фиму,  и  благословлять  вслед тоже  не выходило, как бы  тому не  хотелось.

Да и потом, всё очарование пухлявого человечка небольшого роста с  округлой физиономией  выливалось в ханжеские замашки,  что не могло следом не вызывать отвращения к его фарисейской  натуре.


 
                ***
 
         Пухлячок  и Очаровашка Фима в юные годы тайком  читал не только запрещённую литературку диссидентского толка, он не прочь был полистать при блеклом  свете отцовского походного  фонарика,  плотно, с головой укрывшись одеялом,  известное произведение Льва Николаевича  Толстого,  нет, не «Войну и мир» и не «Анну Каренину», а пресловутую «Баню»,  вызывающую до сих пор не однозначную реакцию у критиков и ценителей классики.

      Впрочем, написанием эротических опусов  баловался не только многодетный русский граф, которому, что называется,  и  сам Бог велел, учитывая то  количество детей,  что он произвёл на свет, прожив  многие лета в  браке с любимой женщиной,   но и такие   признанные и  известные  всему миру поэты, как Александр Сергеевич Пушкин  и Лермонтов,  в поэтических красках  описывая всё естество человеческой жизни, органично и закономерно присутствующее  в  быту   каждого из людей и просто,  любого живого существа. Что ни в коей мере не  считалось чем-то постыдным, быть рядом с противоположным полом, но не отягощённым в то же время какими-то  непотребными мыслями о  заходе с тыла, в силу того,   чтобы никто не догадался, кем же  ты являешься,  на самом деле… Ну,  попросту  человек,  со своими положительными  и отрицательными качествами, какой  есть, и не без греха.

Но, когда  всё потаенное вылезает наружу, и,  как правило, в  не  лучшей ситуации,  когда твои не чистые помыслы становятся достоянием общественности, хотя только что, ты  рассуждал о нравственности и морали, тогда тебя принимают за несколько иного, или иную,  за  фарисея и ханжу в одном лице жуткого моралиста.

Но,  как известно  по мифам и легендам,  в мире людей однажды  уже    состоялось непорочное зачатие, что значит без первородного  греха,  плодом которого  явился к нам праведник Христос, а теперь, зная Очаровашку Фимочку,   складывалось  впечатление,  что  был это  не единичный случай, такого эфемерного  оплодотворения,  ибо Костю, как видно,    его родители и вовсе  нашли в капусте и на грядке, ну,   а потом,    он и  сам, следуя    генетической  наследственности, собственных  детей таким  же способом привел  в этот полный греховности   мир.

 А казалось  так потому, что   Благословенная Очаровашка Фима  предпочитал  в разговоре на невинные темы о гостиничном бизнесе, даже не касающиеся  полов, скромно опускать глаза в пол, или наоборот,  только что его  потупленный  взор, вспыхивал ярким пламенем  негодования,  и   со всей резкостью и возмущением, на которые только     был способен,  он  заявлял, глядя на обустройство гостиничных номеров своего делового  партнёра:

           — Да, это же гнездо разврата!
 
Разумеется, гнездо разврата, но только  для того, кто заходит каждый раз с  тыла, считая, что в отели  люди заселяются только со словами «Едем  в номера!» и «Хочу шампанского!» А тааам...
 
Даже страшно себе представить что там!  Вместо того, чтобы  передохнуть после дороги, тяжёлого перелёта или просто отдохнуть,  потому что в отпуске, они,  эти новоявленные «развращенцы» и  извращенцы, именно извращенцы, потому что  не то, что положено делают,   не расслабляются,   а ведут себя  крайне    непристойным образом, занимаются  сексом, любовью, кому, как привычнее называть такое, потому что гостиничные номера   служат, в представлении  таких, как  Очаровашка - Пупсик – Костик, только  для назначения свиданий своим любовникам и любовницам, в общем,  для интимных встреч.  Что  может быть и так, но не поголовно же и не повсеместно  же.  И  это же не   «Дом свиданий», как в былые времена, в конце концов.

Что заставляет так думать таких,  ханжей, как Костик, не брезгующих чтением порою дешёвой порнографической литературы, когда,  закрыв последний лист, они со словами «Ну, знаете ли…»  тут же вспоминают о своём непорочном зачатии,  садово-огородном происхождении,  и  начинают брюзжать на темы нравственности и морали, не совсем понятно…. Их  аристократическое воспитание? Но Лев Толстой тоже был графом, однако... Или наоборот, понимание, что нашли в капусте? А всё живое тоже из  разряда очевидного, но невероятного, созданное не путём оплодотворения женской клетки мужским семенем, и  в дополнение,   вне  того, так называемого,   разврата?

   Какое, однако, величие, какое  желание приблизится  к  Всевышнему, и стать, как Иисус, ребёнком, что был создан небесами!  Ну, не получается, ну, никак, стать большим и великим,  достоверно зная, что такое гнездо разврата, да и принято ведь  считать, что, «что   у кого    болит, тот о том и говорит», пусть и в обратной проекции излагая свои мысли.

   Что,  собственно,  и делал Костик,  мечтавший, лёжа  с книжкой   в руках, под пуховым одеялом,  о тайных свиданиях с какой-нибудь особой женского пола, в тех гнёздах разврата,  сам при этом  мало походивший на мужика с большой буквы. Ибо, с какой  ещё стороны,  кроме, как с тыла, подходить к женщинам,  он не знал, пальто помочь надеть не умел, стул пододвинуть  тоже, и всегда считал, что,  если  двери открываются, то это только лично для него, потому совершенно обоснованно и стартовал в них первым, позабыв свою спутницу где-то,  далеко позади  себя и даже вдали от  своих вечных  мечтаний -  заглянуть в те трусики, которые он рассматривал через  дырочки в фанерной стеночке.

Но замужние и не очень дамочки, всё не успокаивались и желали Костику счастливого пути и скорейшего возвращения живым и здоровым после посещений  зубоврачебных кабинетов.

Они благословляли  своего Милашку, чудного   Очаровашку,   будто Христа перед   восхождением  на Голгофу, смутно догадываясь, что  его ждёт там что-то страшное, хоть и  не терновый  венец, надетый на его  седую голову стареющего ловеласа.

Короче,  все они, поклонники его многочисленных  талантов  и сочувствующие  такому горю,   а на самом деле, просто никто не знал, какая   это огромная радость для Костика, эта  его  вынужденная  поездка в Израиль,  разливались птичьей трелью   на все  лады, кто, во что был  горазд.

Кто-то просил не подвести и тут же желал, конечно же,  всех благ.
 
Кто-то не совсем удачно вещал, что-то там   про внутренние органы, не  сумев ограничиться  зубами, что звучало ужасно  смешно и даже  крайне  нелепо:
 
          —  Здоровья во все органы! Скорейшего возвращения!
 
    А,  куда он денется, хотелось спросить, этот Очаровашка,  если все дамы, о которых он только читал и мечтал, находились,  и не по чистой случайности,   здесь, а,  не подхватив свои ридикюли, а, Очаровашку под пухлые ручки,  не потащились  с ним в те края, куда его манила иная мечта –  сделать  инвестиции в чей-то бизнес, с желанием   стать  главным  героем одного из анекдотов с бородой.

     В общем, после того, как  этот баловень всего-чего сообщил о своём намерении полечиться в местах обетованных, разразился шквал недоумений и пожеланий, забота опекунов   его здоровья  не знала границ,  тут-то  всё  и   пошло,   и  поехало:

           — Эээ, ты чего это?! Давай скорее поправляйся!

           —  Что такое?

           —   Что случилось?

           —   Ого,  как далеко! Срочно выздоравливай!

           —   Костя, прорвись!

           —    Что это ты вздумал?

           —   Константин, собери волю в кулак! Борись!
 
    В таком   бурно - напряженном ритме   выражали свою озабоченность дамы и господа, пока им не было заявлено более сведущим товарищем о том, что Очаровашка - Фима  всего-то зубы полетела полечить, но всё  равно, узнав, что не  всё так страшно, не  Голгофа,  в конце концов,  как они решили  сначала,  сочувствующие заверещали на иной лад, но в том же ключе благословения:
 
          — Ты чего пугаешь народ? —  Сама страшно испугалась дама, не известно, замужняя или холостая,  по имени Люда.

          —   Да, Костя! Лечи зубы, чтобы было, чем защищаться, чем держаться и,  не стесняясь,  улыбаться! Здоровья тебе!
 
Кто-то, будто Фима ушёл на войну, а не уехал в Израиль, присовокупил к пожеланиям счастья:
 
           —    Прорывайтесь - мы с тылов прикроем и поддержим.

Интересно, какие тылы имела в виду ещё одна соболезнующая, ни  те ли, с которых вечно заходил к дамам сам Очаровашка?

 Но тут же, не медля,    подругу поддержала ещё какая-то  Эльвира, а ещё одна  на выдохе добавила:

       —  Конечно, ты прорвешься, Костик! И сомнений нет. Здоровья!

     В общем,  пора пояснить,  кто ещё не догадался, что все эти  благословения  неслись из соц. сетей, где,   по большой части,  и проходили романы, в тех   мечтах и  чаяниях  о тайном свидании,  у  этого пухленького человечка, уверенного, что   двери открываются исключительно   для него  одного,   потому он и не замедлил ответить всем дамам оптом,  поблагодарив  за заботу, но и  не забыл  добавить, так как,   не хило   поистратился, что, вообще-то было ожидаемо:
 
         —   Я  дома. Буду копить теперь  на следующую поездку.

     Разумеется,  это означало   одно, что  все те, кто только что желал ему  удачи, сейчас прикроют  костиковские  тылы, как  и обещалось,  и выдадут  ему свои накопления, ведь они,  так были  озабочены, тем, чтобы мистер Тупинский выздоровел, и  поскорее,  даже не догадываясь, что бедолага, на самом деле,   не в ту клинику рванул, не то место лечить, ведь на самом деле, больше всего у него и уже давно, болела только его  мудрая  голова, о которую, что  тот кол теши, а всё зря…  Не спроста  же  кого-то угораздило  пожелать ему   выздоровления "во все органы", не будучи  в курсе главного, сначала  голова Кости, а потом  всё остальное, что уже, вообще-то,  без надобности. Потому что,  здоровые зубы,  не означает такая же здоровая голова.


                ***



          Но, как говорится,  лиха,  беда начало,  и  Фома Неверующий продолжил оправдывать свою оригинальную фамилию Тупинский, то есть продолжил  тупить, но в троекратном размере, ибо,  вернувшись из мест обетованных, плюнув на все имеющиеся предупреждения,  задумал скататься   в места,  не за семью морями,  а   границами примыкающими  к его родной территории, названные кем-то не лицеприятно «анальной частью Еврозоны», что  не смущало милого  Очаровашку,  ни в коей  мере.


  Приняв такое своеобразное  решение,  понимая, что не сможет  там и шагу сделать без нужного ему общения,  он   с огромным трудом, но всё же  разыскал себе попутчика, который мог бы послужить ему временно, хотя бы  гуглом -  переводчиком, ибо этот найденный им  идеологический   соратник  не  помнил тот язык, на котором разговаривал только    в детстве,  будучи родом из тех мест,  которые кем-то  именовались,     как-то   не очень  благозвучно.   Но  Костика и  этот момент  тоже не обескураживал, ибо он и сам  привык  всегда заходы делать с тыла, то есть  сзади, так что название «анальная часть», ему,  можно сказать, даже ласкало  слух.

То, что   не   все благословляли Костика  и не всю его долбанную   жизнь  столь радостно и с оптимизмом, как  в ту  поездку за здоровыми зубами —  это было одно. Да, и ехал он туда для поправки, как никак, всё же   здоровья.    А тут же…

       Это предстояла несколько иная поездка и в  несколько иное местечко,  куда  Фома  Неверующий направлялся на разведку, как он  успел  сам доложить собеседнику, сидя за столиком в кафе, грустно нависнув пухлым лицом, над дымящейся чашкой чая,  почти касаясь круглым подбородком края блюдца.
 
А чего было грустить  этому вечно  печальному образу  стенающего  Пьеро из театра Карабаса  Барабаса? Он ведь всё равно дальше своих разговоров никогда, никуда   не  шёл, что в своих ухаживаниях за женским полом, что в своих рассуждениях об отъезде навсегда. Трусоватость папы с мамой, Фим и Фом делала  своё дело,   и они способны были только поговорить, почти что ни о чём. Почти, как у Онегина « с учёным видом знатока хранить молчанье  в важном споре…» Ну или иногда прислать нарытые ссылочки своему оппоненту  про то, как хорошо там, где нас нет, ибо   как туда он поедет, это  уже  было дело десятое, и без того хватало,  что яснее-ясного  было,   куда.

     Это, как часто и   неоднократно  откликалась   его же бабушка,  не Александр Сергеевич Пушкин, и потому не так поэтично, на слова внучка,  когда тот в очередной раз собирался  в мечтах посетить необитаемые  острова в океане, она говорила напрямик, что «да, Костик, конечно же,  ты   поедешь…» и тут же прибавляла  без обиняков,  « только в жопу носом…»

И, хотя бабушки Костика давно уже не было в живых, но ему  посчастливилось  ещё раз в своей жизни, и что характерно, наверняка, не последний,  услышать точно такое же напутствие, прозвучавшее  один в один,   но, уже  в форме  благословения, что сути его не отменило.

       Ещё до тех,  совместных посиделок в кафе, посреди  какого-то запущенного, неухоженного парка, хоть и в центре города,  Константин Петрович,  роя тем носом, которым,  по словам своей  давно  почившей  бабушки,   должен  был угодить прямо  в жопу, весь интернет -  разгугл, он  уже  обеспечил ссылками    своего случайного знакомого, который лучше знал, чем даже   ему того хотелось, что это такое,  ибо непосредственно был  знаком с той частью света,  в которую собирался на разведку наш герой, конечно же,  кричащий всем-всем-всем, как там здоровски жить, почти, как  в его мечтах о светлом будущем, которого нет.

Но в этот раз  неожиданный  знакомый,  неожиданно не разделил  точку зрения  плачущего Пьеро и коротко рассказал, что на самом деле может ждать героя  этого не написанного и не законченного  романа.

Но вся  полезная  информация, которой  поделился приезжий,  по старой привычке,  как влетела в уши Очаровашки, напоминающие широкопалую   раскидистую иву, таким же макаром и  вылетела, не успев задержаться там ни на минуту,  потому-то он, конечно же,  и не услышал  о той нищете и разрухе, что царила в том местечке, не  спроста  так названном —   аналом Еврозоны.   И в    перспективу    линчевания или распятия своего гугла-переводчика, ставшего предателем в глазах тех, кого  он давно покинул, перебравшись  на эту сторону границы, где было лучше на тот период,  он тоже не поверил…  Про то, что сам станет в лучшем случае,  бомжом, про   которых он  только  в книжках читал, ибо вокруг себя ничего не замечал, Костик и вовсе слушать не стал.

Ему приятнее было сознавать себя тем франтом с котелком на голове и с  тросточкой в руке, вольготно разгуливающим по чужим просторам…  Он по – прежнему,  не видел разницы между тур поездкой и эмиграцией.  И  потому в какой уже раз, теперь уже прямо в лицо, всё кидался  своими ссылками, добытыми из интернет - пространства,  про ту замечательную  жизнь, от которой почему-то  его собеседник бежал без оглядки.  А Очаровашке  всё  это было невдомёк, он даже не догадывался, что  обычно  люди от добра,  добро  не ищут.

Хотя, наверное, всё же,  не  все.  И тому примером был сам неугомонный Костик, который уже в  какой раз, всё  уныло  глядя в чашку, будто хотел на её дне под прозрачной жидкостью, найти то последнее доказательство, в которое так не хотел верить  его знакомый и потому вдохновенно, почти взахлёб,  всё рассказывал и рассказывал  тому о  всех,  тех  мнимых красотах, которые его,  безусловно,  ждали за границей,  в   том анале.

После очередной фразы, произнесённой им  полностью  безапелляционным  тоном:

- Вы, знаете, я не верю всему тому, что вы мне тут говорите…  Я слышал  совсем иное… Наши же там дома  покупают себе…  Вон, как на Рублёвке… Видели…?

И Константин Петрович небрежно махнул  пухлой  рукой, словно указующим перстом,  куда-то в сторону  окна кафетерия, за которым уже сгущались зимние  сумерки, будто там и впрямь расположилась  вся русская  Рублёвка.

Но и его собеседник тоже уже давно махнул  и не только рукой    на Неверующего Фому и только по причине, что тот его уже сильно  достал своими опусами, как хорошо в стране чужой нам жить, и потому,   не выдержав,  спросил:

             — Что-то я вас не понимаю, Константин Петрович,  вам что, моего напутствия или благословения не хватает,  или как, что вы мне всё доказать,  что-то пытаетесь, рассказывая о том,  как  хорошо там, где меня давно нет?  И,  слава богу, могу вам  сказать, что я здесь и сейчас,  а ни там, и тогда.

    Костя в этот момент настолько опешил, от такого  неожиданного  поворота  в их мирном, как ему казалось,   разговоре,  что даже вынырнул  из глубин  своей   чашки и сейчас сидел напротив своего знакомого, с видом отупевшего от тяжести лет барана, ещё больше   надувшись  и напомнив  круглыми щеками при  этом хомячка  Дуню  из школьного уголка Дурова.

Почти с жалостью, но без сожаления, увидев, во что превратился  Очаровашка, действительно от бремени  не   малых лет,  ему давно было почти пятьдесят, и он не выглядел  пылким молодым   Ромео, собеседник, плюнув на приличия, успев лишь поинтересоваться, помнит ли Костя, как называется  та часть света,  куда он так стремится попасть, в сердцах  добавил:

            — Ну, так и езжайте тогда  в жопу, уважаемый  Константин Петрович, раз уже  вам так непременно этого  хочется.

     Эти знакомые слова  со времён ещё   Костикова  детства  прозвучали не  так ласково, как когда-то  из уст его родной бабушки, и потому Фима даже вздрогнул, будто от удара током. Опять по привычке опустил глаза, уже не пытаясь ничего разглядеть на опустевшем дне чашки, где болтались только две тёмно-коричневые   чаинки и даже пригнул голову, как будто опасался удара по ней кулаком от только что  знакомого,   ставшего   сразу   незнакомцем.

А тот,  уже вставая из-за  стола,  конечно же,  он не собирался бить этого трусоватого Благословенного  Очаровашку, из-за  которого,  по сути, он вынужденно покинул свою родную землю, на которой не только родился и вырос, но и провёл большую часть своей  жизни, если  бы  не все эти  Фимы, Фомы, их папы и  мамы, которым не сиделось на стульчаке за фанерной перегородкой, и которые были падки на литературу, из которой так ничего путного  и не узнали,  незнакомец,  держась за кончик стула,   тихим голосом,  прозвучавшим для  Очаровашки почти  зловещим    шёпотом,  только и  произнёс, почти что  под занавес:

              — На самом деле  благословенна    та земля,  о которой ты ничего толком не знаешь, ну только, если из книжек и кино,   и по рассказам бывших соотечественников,   которые навряд  ли,  тебе признаются, насколько там  всё плохо, зато с готовностью расскажут,  как  всё хорошо.

               —  И,  да,  благословенна та земля,  - продолжил он,  даже  не переводя  дух, -  которая тебя привечает у себя,   в качестве богатого туриста,  чтобы сделать из тебя нищего  уже у себя   на   родине, чтобы потом была возможность, сесть в знакомую позу, почти,  что в  позу раком,  на деревянном стульчаке, и  уже по ставшему обычаю заглянуть в дырочку и прокричать:

         " Я вам не верю, не верю я себе, я верю только тем, кто мне соврал без сожаления, назвав   всё тот же неизменный Рай тем местом, где мне место…"

       И потому:
 
        —  Иди ты,  в жопу, Костя,  туда, где твоё  место.  Благословляю!

    И следом,  точно так же,  потихоньку,  помня лишь то, что он -  Фома Неверующий   Тупинский,  благословенный  Очаровашка Костя,  Константин Петрович   так и завис, как только что  ему, но в какой уже  раз,  пожелали,  в той позе  раком, узнав,  наконец, в чём его истинное предназначение в этой его долбанной жизни  — «Тупить, не верить  и громить, то есть рубить тот сук, что дал ему  хоть временное, но цветение…»  Очаровашка!

15.11.2016

Марина Леванте