Наблюдение за облаками

Младену -
человеку насколько же вымышленному,
настолько и реальному.

At that hour when all things have repose,
O lonely watcher of the skies,
Do you hear the night wind and the sings
Of harps playing unto Love to unclose
The pale gates of sunrise?
James Joyce "Chamber Music"

    1. Отношения в начале отношений

Облако в виде кувшина с узким горлышком
Если смотреть на город и при этом иметь такое воображение, как у меня, все выглядит так. Поросший кривоногими соснами холм с набалдашником церквушки – премудрая голова с шишкой, набитой бог знает когда. Два дома насупротив друг друга – глаза, их крыши – брови, плющ - веки, ставни - ресницы. Покатая мостовая, обрамленная каменными оградами с торчащими пучками пожухлой травы и свисающим сверху виноградником – длинный, любопытный нос и небритые щеки. Шаг, и тебя заглатывает щербатая арка древнего рта.
Я внутри у старикана. Сижу на каменных ступеньках, смотрю, как вечерние подслеповатые солнечные блики ползут по бокам булыжников. Если бы я жила здесь, о чем бы я писала? О том, что живет в кладке стены и просачивается наружу, едва стемнеет? О старом фонаре, в котором, стоит его зажечь, начинает твориться всякая всячина? О мостовой, отполированной людскими шагами, которая все помнит? Дома, в моем городе день похож на ожидание вечера – двери закрыты, и скоро спать. А тут всегда ранее утро, когда еще ничего не успело случиться.
Прямоугольник неба над моей головой перечеркивает диагональ пролетающих чаек. Кошка просовывает голову между виноградных листьев – ей интересно, что я стану делать. Пожалуйста, могу сказать. Я собираюсь приготовить коктейль. Буду копить запахи, цвета, мысли, события - все, что подвернется, чтобы потом смешать, хорошенько встряхнуть и дать настояться. Время от времени я буду поглядывать на небо, где отражается происходящее внизу. Где мечты и надежды, смешиваясь с впечатлением от того, что произошло, складываются в наброски, рисунки, замысловатые узоры и даже орнаменты – столь же прекрасные, сколь и недолговечные.
По лицу великана со лба к переносице стекает капелька пота – это гуськом идут туристы. Я тоже встаю и мимо лавок со всякой всячиной спускаюсь к площади, где музыканты в соломенных шляпах и белых, закатанных штанах, притоптывая босыми ступнями и подмигивая девушкам, наигрывают веселую мелодию, которая тоже вплетается в мое ощущение уходящего дня. Солнце ныряет за тучи, и всех, кто на площади, обдает прохладой. Но никому до этого и дела нет. Люди, их дети и собаки, - все выглядят довольными.
Я скидываю сандалии и забираюсь с ногами на теплый, округлый, каменный парапет фонтана. Сердце города-старика уютно щебечет, журча прохладной, прозрачной водой, а на дне его, словно трофеи любовных побед, поблескивают монетки. Напротив – кафе, где с краю, за столом сидит прямой, как палка, чугунный Джеймс Джойс. Густые, будто намертво залакированная бобровая шерсть, усы его топорщатся, ноги скрещены, руки сложены на коленях, а непроницаемый взгляд нацелен сквозь медленно ползущий по проезжей части цветной автобус. К морю?
Al day I hear the noise of waters
Making moan…
Рядом с ним, поглаживая кофейную чашку, расположился мужчина с нервным, тонким, и в противоположность джойсовому, живым, подвижным лицом, на котором отражаются, то и дело меняясь, разные мысли. Я думаю - а вдруг он писатель? Вот я, например, если бы была писателем и жила здесь, непременно присоседилась бы к человеку, чье имя можно найти в любом книжном магазине. Так и подмывает подсесть к ним обоим на свободный стул и расспросить: как пишется, что издано, и не согласятся ли они почитать то, что есть у меня, или, быть может, показать кому-нибудь?
Спустя несколько минут, провожаемая  тяжелым, чугунным взглядом классика, я еду в автобусе и из окна вижу, как пожилая женщина, переходя дорогу, спотыкается и падает на колени прямо перед аккуратной, ярко-зеленой машиной, которая едва успевает затормозить. Женщина медленно молча поднимается, опираясь на капот. Девушка в кабине, не выходя, а всего лишь высунув голову в окно, гневно и громко ей выговаривает. Люди в автобусе галдят и кричат. А я закрываю глаза – это тоже годится для коктейля – нотка пряной горечи, застывшая в вечернем южном воздухе.

Облако, похожее на карамельку
Шелковые шторы моря, прозрачного, словно жидкий воздух, раздвигаются, и начинается представление. "Театр? Что театр, - поговаривал Джозеф Файнс во "Влюбленном Шекспире", постукивая себя по виску. – Вот где театр".
Сегодня день рождения у моего сына. Ему уже 13, в ушах "Linkin Park", в голове девчонки, тело тащится от паркура, и отельный отдых нагоняет тоску. Я немножко волнуюсь, как он там, но бабушка, имея в виду пятичасовую разницу во времени, говорит, что все в порядке, что с минуты на минуту он проснется и получит мобильник, баскетбольный мяч, наушники. И будет у них торт и вечером шашлыки. Мне все же слегка не по себе, что я его оставила дома, но бабушка говорит: "Брось. Он много спит и много читает". Кинга, да, знаю.
Бабушка поселилась в моей голове сразу же после смерти и недавно призналась, что поклялась не оставлять меня в покое до тех пор, пока не подыщет мне приличного парня. Некоторые мертвые вообще имеют обыкновение какое-то время проводить в моем сознании. Например, двоюродный брат, покончивший собой, как-то всю ночь смотрел мне в лицо с изнуряюще-невыразимой печалью накануне того дня, когда я со всего размаху навернулась с велосипеда на кучу щебенки. Коллега по работе, загнувшаяся от диабета, сообщила однажды, что нам следует быть очень осторожными, и на другой день сын, тогда еще маленький, едва не раскроил себе голову. Как же она веселилась, когда я ее спросила (раз уж такое дело), когда я встречу своего единственного, как это будет. Она так долго смеялась, что я подумала: "Может, мы познакомимся в туалете или я буду вся с ног до головы в смородиновом варенье?" Другая бабушка, Ванга, много лет неподвижно и молча стоит в моих мозгах, прислонив ладонь козырьком к незрячим глазам, посреди сухой степи под порывами ветра. И только раз, когда я была в Болгарии, рукой, похожей на высохший яблоневый сук, показала на небо, которое к вечеру с невероятной силой метнуло вниз жуткое количество воды.
Другая давным-давно бы уже полмира обегала в поисках доброго совета, как от всего этого избавиться, однако я никогда особенно не гналась за тем, чтобы считаться нормальной. С детства меня ни капельки не тянуло узнать, как устроен мир - было довольно собственного воображения. Например, понимания, что в колесах машин живет особой, тайной жизнью чудесная материя, которая двигается и вертит их. Сыр и матрас, я полагала, делаются из одного и того же вещества, которое нарезается слоями и спускается к нам с неба вниз при помощи лебедки. Физика, химия и биология разочаровывали меня своими объяснениями. С тем, что вне школы, дела обстояли не лучше - попытки накрасить губы, пойти на дискотеку и попробовать водки вместо того, чтобы почитать, оборачивались состоянием легкого дискомфорта - зачем делать то, что мне вовсе не нужно?
Я и по сей день такая. В лесу, становлюсь коленями на полусырой, пахучий мох и чувствую неоднозначное желание встряхнуть хвостом, обнюхать можжевельник и метнуться на кедр, чтобы проверить, надежно ли там в дупле спрятаны мои орехи. По этому поводу мне нравится думать, будто таким, как я до сих пор наверняка ни разу не довелось побыть человеком, и полное отсутствие памяти о прошлых жизнях позволяет воспринимать мир с наивным восторгом новорожденной и без конца набивать шишки в отношениях с людьми. Учитывая вышесказанное, вопрос, волнующий Питера Паркера, – кто он такой на самом деле, и кем ему в конечном итоге лучше быть, никогда передо мной не стоял. Мама, папа, люди, простите, я не Питер Паркер, я "Человек-Паук". И до сих пор не могу взять в толк, как это возможно однажды утром проснуться, одеть белое платье и отправиться куда-то, чтобы поставить свою подпись под заявлением, что ты такое-то время собираешься провести с таким-то человеком в одной квартире.
    • Холодно?
От такого начала ни на чьем месте я бы не ожидала ничего хорошего.
    • Нормально.
    • Ты что, русская?
    • Из Сибири.
    • Шапка, варежки!
Очень смешно. Четыре месяца солнце, и лета почти не бывает. А море наше вырыли на том месте, где раньше была деревня. Ну, и кладбище, само собой. Рыба в нем дохнет. А то, что тут сейчас происходит, - банальный пляжный съем.
    • Красивое у тебя имя.
    • Не такое красивое, как у тебя.
О, вот хорошая фраза. Как человек, который всю жизнь  придумывает слоганы, не могу не оценить. Вообще-то мне бы следует сунуть голову под воду, нырнуть поглубже, пообщаться с рыбами, камнями и чем-нибудь еще, что имеет обыкновение помалкивать, что обитает там, где слышно только как шкворчит, словно лук на сковородке, прибой. Но мой взгляд спотыкается о горбинку на его носу, как у Брюса Уиллиса, где-то посередине, будто он сломан. И вот уже поздно прятаться, и я улыбаюсь. "Одна черточка, и все – я как кошка", - говорила одна моя подружка.
Час назад я лезу в воду и получаю обжигающий тычок в бок – медуза. Мальчик сачком ловит красноватые тушки и швыряет их на камни. Как будто это не они принадлежат морю, а он – тот, кто лишь время от времени макает туда свое бледное тело.
    • Какие медузы? Брось! Поплыли со мной!
Да, поднырнуть под буйки я и сама любитель. Но на этот раз - спасибо большое, меня уже покусали. Мне совсем в другую сторону.
Чтобы обсохнуть, я сажусь на булыжники, такие большие и круглые, что за день не успевают как следует нагреться, и ногой отпихиваю волну, которая норовит ухватить своими безумными, в пене губами. Спустя какое-то время он устраивается рядом, и начинается болтовня. Я с непривычки, подолгу вслушиваюсь в его фразы, и мой ужасный английский демонстрирует себя во всем своем безобразии. Потом я пробую разобрать, разложив по словам, его родной язык, который звучит как легкая пародия на мой собственный. Мы оба знаем - то немногое, что в конце концов удается выяснить, жутко далеко от понимания того, как на самом деле устроена моя жизнь или его. Есть ли у меня здесь друг? Звучит противно, хотя с другой стороны, должен же человек знать, прежде чем начать клеиться, не получит ли он по зубам, которые и без того (два или три передних) выбиты и вставлены, на губе шрам. 
    • Мне нужен не просто друг, - говорю я, - ну, в том смысле, мне вовсе не нужно, чтобы он просто был. - Мне нужен хороший человек.
Я возвращаюсь к Фэй Уэлдон, к ее "Расщеплению" (Splitting), где что ни страница, то происходят всякие ужасы на особый женский лад. Я таю, но не  от солнца, а от ее блестящей способности закончить абзац, превратить набор обычных фраз в аккуратный прозрачный шарик с переливающимся сюрпризом внутри. В голове сидит история, которую не получилось дописать дома, и вот уже который день я занимаюсь тем, что подкарауливаю, когда ей станет невмоготу, и она запросится наружу. Мои литературные переживания, которые перемежаются чужими словесными открытиями, прерываются. Завтра в то же время он хотел бы выпить со мной кофе, если я буду здесь. Я улыбаюсь и подаю руку, чтобы попрощаться, лежа на животе, облокотясь на локти, над своей книгой. Тем временем небо над головой формирует нечто вроде едва уловимого, заманчивого и таинственного подарка, наверняка ничуть не хуже тех, что получил сегодня мой сын на день рождения.

Большая хмурая туча в виде старой фотографии
На следующий день наступает череда "Беды" (Frouble), и я нутром чувствую, что все это мне следует хорошенько оплакать. "Психологи считают, что люди, подвергшиеся в детстве сексуальному насилию, никогда не достигают зрелости. А в сексе ты сущий ребенок."
Было мне 4 или 5, когда мужик, подсев в песочницу, среди бела дня - ни души вокруг - решил продемонстрировать свое красное, вздыбленное орудие. Я замерла на корточках тихо-тихо, намертво пригвожденная вбитым в голову: "Нужно слушаться старших". И уж не знаю точно, он ли задрал платье и стащил с меня трусы, или я, как послушная девочка, сделала это сама. Из транса мой остановившийся ум вывел бабушкин голос с балкона, когда она позвала меня домой. Нам тогда с ней здорово влетело. Был большой переполох, и походы по врачам, но никто так и не смог определить природу ядовито-зеленой слизи, упорно сочившееся из меня некоторое время после этого поганого события, будто из моего и без того худосочного тела навсегда ходило что-то - что нельзя остановить или вернуть.
Позже я видела этого человека у отца на работе, он наклонялся, гладил меня по голове и сюсюкал. Детский разум тогда сработал как маленькая вычислительная машинка – свидетелей не было, начни я обвинять кандидата медицинских наук, кто мне поверит? И что потом делать отцу? Я сделала глубокий выдох, и моя первая тайна обрела форму. Я положила перед собой несколько кирпичиков. Я начала строить стену – то, через что никто и никогда не сможет перебраться, чтобы меня добраться. Его лицо, как и лицо козла, год спустя посадившего меня на свой велосипед, чтобы "поправить сиденье" (дворы моего детства, словно конфеты орехами, напичканы такого рода историями – реальными и теми, что мы шепотом рассказывали друг другу на лавочках), до сих пор отчетливо стоит у меня перед глазами, и я без труда могу отыскать его на черно-белой фотографии, где сняты сотрудники отцовского института.
Быть может, бабушка до сих пор испытывает нечто вроде угрызений совести за то, что не уберегла меня. "Когда умру, надень мне на палец свое колечко. Я всегда буду с тобой". Я уехала в университет, а через полгода сделала, как она просила, и вот, пожалуйста. В первый раз бабушка пришла, когда родился мой сын. Долгие годы во сне мы разговаривали, пели, перебирали вещи, стряпали. Иногда она звала меня пойти, чтобы посмотреть, каково ей, но всякий раз я поскорее спешила проснуться, особенно если в тот момент в моей руке лежала, точно узелок, завязанный на память, ладошка моего маленького сына. И только одно оказалось невозможно сделать – когда, будто черная тень, наползает печаль, или хочется поплакать, положить голову на ее большие, круглые колени, обтянутые платьем, всегда пахнущим чем-то стареньким и съедобным, и ждать, когда теплая рука опустится на затылок, и сразу все пройдет.
"Беда" повергает меня в уныние. Я все еще маленькая девочка, которой любой встречный может запросто велеть снять трусы. В каждом мужчине я вижу того, кто подсел ко мне в песочницу. Тем не менее на фоне нескончаемых раздумий о том, о сем мы с ним продолжаем встречаться в море или сидеть на больших, неудобных, всегда холодных камнях возле прибоя. Беседы по большей части по-прежнему сводятся к сопоставлению всяческих слов в его языке и моем, и в большинстве случаев с помощью английского мы худо-бедно добираемся до сути. Ну, во всяком случае, мне так кажется. Он всегда добавляет "извини", если его угораздит нечаянно коснуться моей руки в разговоре, при жестикуляции, необходимой для какого-нибудь объяснения. Я едва сдерживаю язвительную ухмылку - ну, надо же. Наши шипят: "Он на тебя запал", а я отвечаю, что это просто дружеский треп, нужно же чем-то занять себя на пляже, когда надоедает читать. Наши фыркают, что скоро я наверняка узнаю цену такой дружбы. Я про себя улыбаюсь: "Скорей бы".
 
Облако, напоминающее серебристую звездочку
Небольшой полуостров, очертаниями похожий на листок клевера или ладошку великана, в дружелюбном жесте распростертую навстречу туристическому бизнесу, по краям состоит из скал, слоистых и ступенчатых, но отполированных полотенцами, и деревьев, диковинных, но со спиленными нижними ветками. Наши дубы толстолапые и грузные, будто основная стилистическая мысль текста, если, конечно, он написан, как следует. Здешние дубы - карликовая кустарниковая поросль, коротающая дни под покровительством изогнутых позвоночников сосен, на пару с которыми они впрыскивают в соленый воздух свой извивистый, пряный, не поддающийся классификации шепот. Что днем, что ночью он, этот воздух, – будто пары для ингаляции. Знай дыши глубже, предварительно промыв морской водой нос и прополоскав горло, чтобы потом, дома, не болеть зимой, в –30. Красная земля перемешана с осколками скал, между которыми снуют ящерки. Сойки и белки по утрам подбирают то, что за ночь нападало сверху. К вечеру тучи собираются у горизонта в большой тугой кулак – мощный и темный, за спину которому прячется солнце, и вместе с ярким шаром в море низвергается также и то, что случилось за день.
Мы идем пить кофе.
    • Я не пью кофе.
    • Ну хорошо, не кофе, что-нибудь.
Ресторанчик нависает над морем, как неизбежность отлета чартерного рейса на нашу холодную и мрачную родину нависает над всеми нами. На мне красное платье с короткими рукавами, в общем и целом прикрывающее то, что нужно прикрывать молодой женщине, если она куда-нибудь идет. Низ от купальника остается сохнуть на мне. Вечерний ветер, восставший из дневной спячки, продувает наше милое местечко насквозь, и нас, бредущих по узкой дорожке вверх по холму, тоже.
Он пододвигает мой стул поближе к себе, чтобы я могла видеть море, и, улыбаясь, говорит официантке, что собирается показать гостье закат. Несмотря на горячий травяной чай, мне зябко. Он рассказывает про последний экзамен по программированию, который ему предстоит, и который, наверняка, очень важен, так как после него он надеется сменить работу, ну и заодно машину.
    • Скучные серые коробочки, - фыркаю я и поглядываю, что там с солнцем, - замкнутый, холодный мир. – Как и шахматы. Ничего общего с жизнью.
Мой компьютер – это просто очень громоздкая, старая печатная машинка.
    • Да, но это непросто, - возражает он, - нужна логика. Сильная логика.
Мы переходим к моей работе, о которой я с начала отпуска старательно пытаюсь забыть. Последние три года были очень напряженными – 10 магазинов в 3 городах, продажи, конфликты, нервы. И хотя по-прежнему очень нужны деньги, я решилась кое-что поменять, иначе попросту сошла бы с ума от усталости и напряжения. Теперь у меня на столе стоят книжки по рекламе и маркетингу, и это здорово, главным образом потому, что позволяет иметь более свободную голову для моей писанины. Я поругиваю пляж – камни, к которым все никак не могу привыкнуть, а он говорит, что в соседнем городке есть песок, и он может как-нибудь меня туда свозить, если я не против, – времени впереди еще навалом. Когда я окончательно покрываюсь гусиной кожей, и во мне, кажется, не остается ни одной теплой клеточки, а солнце все еще не село, мы прощаемся возле его машины, и я благодарю его за чай и компанию. Спустя минуту мне хочется пожать плечами. Я не чувствую ничего особенного. Мы с ним словно гуляем по параллельным тропинкам парка. Или иногда мне кажется, что я смотрюсь в зеркало. О том, какую опасность представляют зеркала, предупреждал в "Дозорах" Сергей Васильевич Лукьяненко. Наши шипят на меня за то, что я опоздала на ужин.
Если забраться на округлую скалу, что венчает полуостров, словно поднятый вверх палец иной раз венчает аргументированную человеческую речь, и лечь на спину, можно увидеть совсем другой закат. Небо превращается в огромную, ясно очерченную сферу, тучи, серые и расползшиеся по небосводу, словно сметана по поверхности супа, подсвечены снизу ярко-розовым, и подсветка эта все время меняется, по мере того, как заваливается на боковую солнце. В этот раз на небе нежданно негаданно появляется Иисус, честное слово, распятый и раскинувший руки, с безвольно свесившейся головой и скрещенными ногами. Зрелище настолько отчетливое и величественное, что хочется плакать. Однако, в конце концов даже господь наш всемогущий медленно истаивает под натиском сумерек, и солнце, уходя, оставляет взамен себя на воде блестящую, подрагивающую дорожку, которую тут и там пересекают спешащие на берег яхты. Облака превращаются в тончайшее кружево, рыбацкую сеть, натянутую над красным фонарем. Чтобы увидеть что-нибудь еще, наверняка, столь же грандиозное, я перебираюсь на соседний скалистый выступ, и едва не падаю вниз. Подобное ощущение я испытала только один раз в жизни – при родах, когда передо мной во всей своей красе явилась собственной персоной не что иное, как обратная сторона секса. Нависая над вгрызающейся в воду мореной,  в лицо мне смотрит совсем другое небо. Луна, огромная, тяжелая, круглая, такая зрелая, что на ней четко видны все ее геологические подробности, ярко-оранжевая от бахромы обрамляющих ее последних солнечных лучей.  И она тоже сбрасывает в море блестящую дорожку – скользкую лестницу, по которой никому и никогда не взобраться. Два этих пути ни в коем случае не пересекаются, однако между ними явственно ощущается нечто зыбкое – какая-то вибрация – танцующие искорки – отблески двух стихий. Я подставляю лицо под лунный свет. Я прошу луну одолжить мне хотя бы самую малюсенькую капельку ее убийственной красоты, очарования и силы, само собой, единственно для того, чтобы я могла морочить мужикам головы. Луна хихикает, смех ее тоненький, будто крохотный колокольчик, покачивающийся и позвякивающий на ветру.
    • Хотя бы ненадолго, хотя бы пока я здесь, - шепчу я - если бы кто-нибудь увидел это, он бы подумал, что я тронулась, - Ну, давай же, соглашайся. Я буду идти, а все будут смотреть мне вслед.
Луна, уже утратившая свой шафрановый ореол, снова ехидно смеется и треплет меня по макушке. Я ложусь спать, прижав обе руки к животу. И молюсь, чтобы когда-нибудь у меня хватило ума правильно распорядиться этим подарком – чудной, пульсирующей серебряной звездочкой, которую я пока что спрятала внутри себя.

Группа маленьких облачков, отделившихся от одного большого - будто бусинки, выпавшие из шкатулки
Эти приморские городки все сплошь одинаковые. Полукруг разноцветных, плоских, будто открытки, домов вокруг пристани. Яхты, яхты, яхты. Фонтан на площади, из которого любят пить собаки и к которому прикладываются, наклонив серые, гладкие головы, голуби. Старая гостиница с деревянными реечными ставнями – в ней, честное слово, когда-нибудь да жил кто-нибудь типа Хэмингуэя, Марка Твена или Генри Миллера. Мысль дурацкая, но убейте меня, что-нибудь дельное здесь было написано. Ручейки узких улиц, разбегающихся от площади и снова сбегающихся к белобокому собору, будто молочные реки, что текут из коровьего вымени.
На одной из улочек, где, слава богу, нет места машинам, я с восторгом натыкаюсь на очаровательный двухэтажный розовый (все же недостаточно розовый, по моим представлениям) особнячок. Внутри, среди беленых стен и массивных деревянных потолочных балок, сохранилась печь и два глубоких алькова. Пара художников выставляют по очереди картины на улицу перед дверью, каждый свои, пока другой куда-нибудь отлучается. Я так долго смотрю на милый дом. Потому что он мой. Это я придумала его. Он из моей сказки. Про Пенатов – странных существ во главе с еще более странной хозяйкой. Точно в таком же розовом особняке, только на страницах моей рукописи (которую нигде не берут), они обделывают свои делишки. Здесь бы оборудовать кухоньку, поставить деревянную стойку и печь рулетики – сладкие и ароматные, прямо как в моей книжке, а то вокруг все сплошь пицца да паста. И покрасить поярче окна, и посадить цветы в ящиках, и поставить столы, окутав их белыми вышитыми скатерками. Завести обычай по вечерам играть живую музыку. А картины, уж бог с ними, повесить на стены – пусть и их тоже покупают. О, как она близко, моя история, стоит закрыть глаза, протянуть ладонь, и вот дверь, на которой нацарапано то же самое, что и у меня на первой странице: "Все дело в начинке – дотронься до сердца".
Я часто думаю, что моя настоящая, всамделишная жизнь – это мои истории. Мой настоящий дом – не моя квартира на четвертом этаже, а существующее исключительно внутри головы "Местечко Рукавичка" (еще одна сказка, которую нигде не берут). Каждый день, ложась спать, по дорожке из оживающих под ногами звериных силуэтов, мимо Деревьев, Стремящихся К Переменам, я спешу в Виллу "Молоко", чтобы нырнуть в постель из розового душистого облака. Неподалеку в густом еловом лесу в домиках, покрытых красными колпачками, с фонариками на помпончиках, живут Нисы, которые промышляют тем, что лечат животных. В деревне на берегу Моря Морей плетут что-нибудь по хозяйству из соломки толстобокие сварливые Шиксы. Женщина, Выращивающая Все, Что Нужно, подстригает изгородь с Болтливыми Розами, а Слоняющиеся Звери медленно и лениво обходят свои владенья. Всякий раз, когда среди бела дня я хочу попасть туда, я просто запускаю руки поглубже в собачью шерсть, велю своим ресницам встретиться, и дело с концом.
Эта самая голова, которую все мои парни, не сговариваясь, как один, находили забавным снисходительно потрепать по затылку, точно голову щенка, тем не менее, всегда была устроена для них, мягко говоря, не совсем понятно. Мой первый мальчик, который сразил наповал своим вниманием, и тем, подозреваю, был и остается по сей день ужасно для меня симпатичным, натолкнулся на стену, увитую плющом моих странных мыслей. Даже тогда, в детстве, я совершенно точно знала - я воздвигла преграду только с одной целью – чтобы когда-нибудь кто-нибудь смог ее сломать, обнаружив внутри настоящую меня, – сидящую на поляне из фиалок, обхватившую колени руками, озорно покусывающую губу и пуляющуюся изподлобья пляшущими в глазах чертиками. "Ну, наконец-то, ты сделал это! Знаешь, было весело".
Все эти русские народные сказки – очень вредные. Сидит девица в темнице, приезжает королевич и ее выручает. Зачем забивать девчонкам голову такими пустыми перспективами? В жизни наоборот – знай успевай поворачиваться сама. Сидишь ты там себе где-нибудь, ну и сиди, твои проблемы. Никому в наше время не нужны сложности. Желающих потрогать стену было множество – желающих сломать или, быть может, методично разобрать по кирпичику, не было вовсе. "Значит, - говорила я себе всякий раз, - не очень-то ему и нужно было". Ему, ему и ему. Ему. И ему тоже. Всхлип. Вздох. А, ладно! "Раньше я не знал, что со всем этим делать", - писал мой обожаемый, единственный мой бог, Набоков, имея в виду свою прошлую жизнь, все то, что случились с ним до определенного времени, - теперь знаю". Я тоже знаю. Теперь точно.
Я сворачиваю в проулок. Передо мной совершенно неожиданно оживает еще одна печальная (других нет) история. Дверь с именем. Конечно, это не его дверь. Просто такое же имя на табличке. Но все здесь - словно метафора того, что между нами произошло, словно резюме – глянцевая рекламная картинка на развороте журнала. Открытое окно с развевающейся несвежей занавеской и едва угадывающейся обстановкой комнаты за ней, потертый коврик у двери, рядом с ним – с трещиной по боку ваза с цветком, который давно никто не поливал. И ровно над щелкой ящика для писем эта табличка с именем, что в моей голове давно срослось с миллионом ощущений, и они никогда не погаснут, не выцветут, не умрут. Эта дверь, этот порог – будто чего-то ждут, за ними – невозможное – никогда не станет окончательно ясно, никогда не придет к логическому завершению, но и никогда не повторится то, что было.   
На этот раз мы лежим рядышком (моя спина почти привыкла к камням), наши полотенца ближе некуда - край к краю. И он больше не говорит "извини". Это все из-за книг, которые он читает. Да, я и сейчас так думаю – все из-за них. Читает и подчеркивает что-нибудь карандашом. Текст понятен и так, можно не убиваться и не переводить его на английский. "Любовь не нужно ждать или звать – она приходит или не приходит". Я говорю, что любовь просто есть. "Любовь меняет людей". Ну, еще бы. "Открой свое сердце". Сколько раз это было – открывала, закрывала, снова открывала. Бла-бла.бла. И все в таком духе. Конечно, я читала Ошо. И Кастанеду. Кто же их не читал. Что касается последнего, то по его части мне особенно везет с мелкими и крупными тиранами, они везде, куда ни сунься, я уже просто со счета сбилась. Я говорю, что все, что здесь написано, очень просто, а он говорит, что нет, наоборот. Да просто же, просто, как воздух, как вода, как все, что существует. "Молитва на любовь, молитва на свободу". Зачем они? Быть собой – значит любить, значит, быть свободным – великое счастье и большая роскошь. Мой единственный, мой трудный путь. Писать и читать, - остальное - пыль. Я иду, спотыкаясь. Небо – мое единственное спасенье. Я смотрюсь в небо. Моя жизнь – как картины импрессионистов – перевернутая вверх ногами, из-за того, что она отражается где-нибудь или в ком-нибудь.
    • И много у тебя дома таких книжек?
Он смеется, так мило, и глаза с выгоревшими на солнце ресницами, тоже смеются, больше всех, и вот они - так близко. 
    • 50 тысяч.
И кладет мою руку под свою щеку. Его прикосновение сильно удивляет меня. Оно кажется мне моим. Это было только раз, с отцом моего сына – руки родные, будто твои собственные, какие нужно – с мягкими, нежными местечками между пальцами – такими же неприспособленными к жизни, как и он сам. Руки, которые, я надеюсь, все-таки любила.
    • Ну и богатый ты.
Я освобождаю руку и переворачиваюсь на живот. Мы теперь рядом, и он все время смеется, будто бы его, как маленького, посадили на санки, и он летит с горки, и не может остановиться. Хотя какие тут у них в самом деле санки. Наши издалека показывают мне кулаки, за то, что я бросила их вещи, когда они ходили купаться, а сама сбежала неизвестно к кому.
Мы перебрасываемся парой фраз, вроде тех, какими обычно начинались наши университетские вечеринки, хотя они и не спасали нас от всяческих разногласий по поводу чего-нибудь, как нам тогда казалось, действительно важного. Он показывает тетрадку, в которую (я так делала в 16, честное слово, и то быстро надоело) записывает всякие мысли, вычитанные в книжках. Почерк похож на тайский алфавит – веточки можжевельника, листики папоротника, ягоды ежевики. Четкий и аккуратный. Тетрадка старая – человек цели – что решил, то делает. Я достаю из сумки свою – в ярко-оранжевой твердой обложке, куда с одной стороны благополучно изливается та самая, начатая дома история, а с другой – уже напросилась новая, эта. И эти наши нехитрые обмены совершенно безопасны, ведь обе тетрадки написаны на разных, хоть и таких похожих, языках, и с первого взгляда в них не разобраться, да, пожалуй, и после тоже. Никто из нас двоих не прочтет лишнего, не заберется в душу и не захихикает оттуда другому в лицо или в спину.
- Что за история?
Про девочку, у которой за ухом всегда торчал цветок. Она его уронила в воду, и кое-что вышло.
    • Ты даешь это почитать кому-нибудь?
Да, пожалуйста, на здоровье. Пусть читают! Особенно все эти люди из издательств. Но сейчас мне не до них, я должна выработать свой собственный стиль. Выкристализовать его из себя. Господи, спасибо тому, кто научил меня читать и писать, не то я давно бы уже наложила на себя руки. Бабушка, сдается мне, это была ты.
Потом он снова роется в своем рюкзаке и извлекает из его холщового брюха карту. Тут я быстренько вскакиваю на коленки, потому что карты – моя слабость, я обожаю их разглядывать, без конца прикидывая, куда бы мне податься, и каково это  жить там-то и там-то. Это карта его страны, и я начинаю водить по ней пальцем – вот здесь я уже была – ездила сама на автобусе, сюда – палец чертит кривую от побережья в глубь и за одну волшебную секунду проезжает полстраны - мы на днях с нашими были на экскурсии.
Между делом я замечаю, как он медленно, но верно гнет свою линию – нежно похлопывает меня по спине, время от времени гладит по руке – где придется, в разных местах. Я начинаю стебаться по поводу наверняка имеющегося у него в запасе сценария съема разнеженных солнцем туристок. Ступенька за ступенькой. Шаг первый. Шаг второй. Третий. Все выше и выше. И все такое.
    • Он должен быть на первой странице в этой твоей тетрадке! – сама смеюсь, а самой тошно - слишком уж эта мысль кажется простой.
"Нет, - говорю я себе (я всегда это говорю, и что толку), - это не может быть сейчас со мной. Так обыкновенно и так неинтересно." Плющ, увивающий стену, чтобы подманить того, кого к ней угораздило приблизился, для пущей привлекательности распускает бутоны. Может, мне как-нибудь самой изнутри взять и прорубить дверку?
От слова "сценарий" мы переходим к разговорам про кино. Ни одну из новинок он толком не видел, не то, что я, которая работает в этом бизнесе. Зато он смотрел "Супермена" с Марлоном Брандо, а я нет. Его и по сей день здорово смешит Шварц, все эти знаменитые фразочки с австрийским акцентом, или Джонни Депп, который, по его мнению, выглядит и ведет себя как женщина. Для меня эти люди – картинки, а их слова и образы – креативные находки, которые повторяет мир, - то, чему можно поучиться. Я вежливо улыбаюсь. "Кто имеет свой взгляд, немного сможет понять", - говорит Лао-цзы. Я ловлю себя на том. что хотела бы его понять. Да, точно хотела. Что там внутри за начинка? Сдается мне, пропащие люди таких книжек читать не станут. На какие глупые мелочи я всегда попадаюсь.
    • Бабушка, - я поднимаю глаза туда, откуда исходят мелкие капли, за пять минут совершившие чудо - очистившие пляж от копошащегося народа, - что за тип?
    • Не бойся, - машет она рукой, - я его проверила.
Зато бабушка Ванга в кои-то веки что-то пытается втолковать мне, и тычет пальцем.
    • Посмотри ему за спину.
Ну, извините, что, ясновидящая, что ли? Может, он что-то затевает или что-то там было у него в прошлом, откуда мне знать. А тем временим какая-то непонятная, однако несомненно подкупающая радость, так и брызжущая из него, несет парня все дальше и дальше в санках по существующему в моем воображении ледяному склону, и то, что начинается нешуточный дождь, он, кажется, даже не замечает. Между нами двоими такая же разница, как между моим отпуском и его выходными. Мы идем туда, где есть крыша. "Приятно зреть, когда большой медведь ведет под ручку маленькую сучку". Это не я, это Набоков.

Синяя грозовая туча, в которой с трудом угадывается силуэт бога Кришны, а также его подруги, которой он дает наставления
Бог Кришна и его возлюбленная, уже не помню, которая из них, как-то в погожий денек занимались любовью. Меняя позы, одну за другой, многомудрый учитель попутно рассказывал, каким образом человек в своей реальной, повседневной жизни может достичь просветления. Считается, что каждому из нас подходит только одно из его пророчеств. Я лично для себя выбрала вот что: "Играй, благословенная, вселенная – пустая оболочка, где разум твой резвится бесконечно". Жалко, не знаю, какая точно поза этому наставлению соответствует.
    • Так, значит, ты любишь путешествовать, везде ездишь.
    • О, люблю. Ужасно.
Я рассказываю, что недавно вернулась с трекинга с Алтайских гор, и какие там вершины, не то, что здесь у них, и какие водопады, не то, что здесь у них, и какие озера – не то, что здесь у них.
    • Одна?
Дело происходит под навесом на террасе возле отеля, где мы живем – я и все наши. Я пью вторую чашку травяного чая. Дождь лупит по голубой поверхности бассейна, в котором, несмотря ни на что, барахтаются дети. Я мысленно констатирую, что по сценарию ступени явно перевалили за десятку – одной рукой он оглаживает мне спину (там скоро будет дырка, честное слово), другой ерошит мои волосы – очень короткие, как я люблю. Наши через три столика делают страшные глаза – мол, будь добра, не позорь отчизну, а веди себя прилично - и отправляются греться по своим номерам. Я думаю о том, чем кончатся эти поглаживания, мысленным взором окидывая мозаику - цветной витраж на двери в мою спальню.
Когда первые несколько недоросликов сказали мне, куда я должна следовать со своими заморочками, я решила: "Ладно, тогда я буду сукой". Клянусь, я свое обещание сдержала.
Мы с подружкой в ее маленьком городке после нашей первой сессии. Я шепчу ему на ухо: "Любит-не любит, я руки ломаю, и пальцы разбрасываю, разломавши", а он целует меня в шею, и поцелуи его горячие, сухие и головокружительно восхитительные. Я до сих пор других таких не знаю. Взгляд его никогда не направлен прямо в лицо – он всегда сначала смотрит куда-то вниз, а уж потом на меня.   
Первый раз у нас на лавочке в парке. А потом по 8 раз за раз. Он не по мне – я это чувствую. И по сей день чувствую, даже когда мы просто разговариваем.
Мы сидим напротив друг друга на стульях и, кажется, читаем какую-то белиберду, может, готовимся к экзаменам. И все начинается с того, что он целует мою ногу, самые кончики пальцев. Это до того неожиданно, до того чувственно. Но что делать с ним кроме постели, я так и не узнала.
Мы ведем радиопередачу вместе – он и я – в студии. Читаем какие-то дурацкие тексты, а он под столом гладит меня по коленке – и голос мой сразу же делается глубже, нежнее, а он снимает наушники и смеется.
Горы, тайга. Ночью, напевшись и насидевшись у костра, мы идем в лес, забираемся на камень и долго целуемся.
Жарко – и тело танцует, и душа поет. И парень черный, как Антонио Бандерас, и горит, как спичка.
Старше меня намного. Хотел побаловаться маленько, ну, что ж, я не против – давай. Жертву из себя делать не собираюсь. Было хорошо некоторое время. А вот он доигрался – за голову держался.
Прикосновения художника – как мазок кистью по холсту. Но вот картина закончена. Два раза в одну воду не вступишь. В эту точно.
Он говорит: "Мы платим друг другу своим удовольствием". Я мотаю головой: "Люди должны быть вместе только, если им есть что почувствовать". 
Я срезаю каждую историю, как цветок, чтобы какое-то время на нее смотреть - издалека, все отстраненнее и отстраненнее. Потом цветок вянет и его приходится выбрасывать. Неужели нет на свете растения, которое мне бы захотелось оставить? Словно самая знаменитая в мире саблезубая белка, я гоняюсь за желудем, а он все ускользает от меня – сиквела в сиквел.
    • Почему одна? – со зловещей улыбочкой отвечаю я, решив, что хватит с меня, пожалуй. – Со своим сыном.
Руки его мгновенно останавливаются. Лицо меняется, застывает. Он соображает, какую часть информации на каком этапе он проворонил. Следуя совету хитроумного бога Кришны, я тебя поймала. И теперь наслаждаюсь. Не зря считается, что самая лучшая реклама – это когда "эффект от эффекта". "Да, кончено же, я везде езжу одна, и всякий раз завожу себе нового друга, так что оттягиваюсь по полной!" – вот что надо было выложить по сценарию, и тогда веселье в полный рост я бы себе точно обеспечила. Но это была бы слишком простая история. А я таких на дух не выношу.
    • Сколько тебе лет? – я продолжаю невозмутимо мурлыкать, и он озадаченно отвечает.
    • Мне тоже, - радостно заключаю я и невинно моргаю.
 Его физиономия вытягивается. Бедняга бормочет что-то вроде "прекрасно выглядишь". Да, на воле я сказочно хорошею, что правда, то правда. Зато видел бы ты меня зимой – зелененькую и в трех кофтах. Наверняка, парень полагал, что поймал за хвост что-нибудь попроще. Что дорожка к моей кроватке будет прямой и светлой, как туго натянутая отельная простыня после того, как в номере сделали уборку. Забудь об этом. Взявшись за руки, мы сделаем круг. 
    • Я живу в центре, на краю центра – чтобы я лучше поняла, он обводит пальцем камешек по краю. 
    • Я тоже.
    • Я не ем мяса. Считаю, что нет причин убивать животных.
    • Я тоже.
    • Я не пью алкоголь. Поэтому в компаниях мне обычно бывает не по себе.
    • Я тоже.
    • Я люблю быть один – ничего не вижу, ничего не слышу.
    • Я тоже.
Я тоже, я тоже, я тоже. Который день я смотрюсь в зеркало.
-  Где отец твоего сына?
А вот этого не надо. Отец моего сына живет в другом городе, и нашими делами не интересуется. Я попросила, он пообещал. Иногда я думаю – может, в этом и заключается высшее проявление родительской любви – освободить от нее своего ребенка. От ее тяжелой руки, вечно лежащей на детской голове. Сколько людей на свете считают, что родители сломали им жизнь, обусловили их судьбу? Разве иногда я сама не думаю так же? Отца моего ребенка не пронумеруешь и не запихнешь в витраж. Эта тема всегда выбивает меня из колеи. Это снова все из-за меня, из-за моих чертовых заморочек. Я тупо уставляюсь на круги от дождя, что выплясывают по поверхности бассейна, и жду, когда начнутся слезы.
И тут он снова, впервые за этот день говорит "Извини, ну, извини", и трется своей головой о мою, совсем как кот. "Извини, и не думай об этом. Пожалуйста". И начинается по новой другой веселый разговор. И эти лучистые глаза с морщинками вокруг них, какие бывают только у того, кто много смеется, и его пальцы на моей ладони, и нос с горбинкой. Что ты там говорила, бабушка Ванга? Может, была авария, и он впечатался лбом в стекло собственной машины? В это именно мгновение меня, словно молния, озаряет одна простая мысль: "Вот было бы здорово, если бы у меня был такой друг – нежный, понимающий, такой клевый, такой подходящий только мне одной". Честное слово, этот миг по силе своей стоит, пожалуй, нескольких лет моей жизни (пальцем могу показать, каких). Вот было бы здорово, если бы весь этот вагон нежности имел хоть какое-то отношение ко мне, именно ко мне, к той, какая я есть на самом деле, а не к его желанию получить ожидаемое удовольствие. Я с ужасом понимаю, кто тут на самом деле попался. И еще я одно понимаю отчетливо только теперь - все, что было с нами потом – это моя попытка догнать, остановить, задержать, забрать себе навсегда это чувственное облако, обрамленное розовыми клочьями заката, это ощущение покоя, эту иллюзию, что стены с плющом, распустившим свои благоухающие цветы, больше нет и никогда не будет.

Какого странного парня я встретила недавно.
Он ест яблоки вместе с зернышками
И разговаривает с собаками.
Он любит сидеть на дереве и смотреть на луну,
А когда на небе солнце, его клонит  в сон.
Он гуляет в грозу, и в друзьях у него камни и ручьи.
Я подумала – какой он смешной!
Морщит нос, когда говорит о том,
Чего никто, кроме него, не знает.
Я подумала – много ли на свете таких, как он?
И я сказала себе – открой глаза пошире
Или, наоборот, закрой их.
Забудь все, что было до него.
Просто дыши.

2. Дождь идет, потому что ты плачешь
Туча в форме дорожного знака, означающего тупик
Вы знаете, что бывает, когда собака выходит из воды – знай держись от нее подальше. Точно такими же опасными брызгами сладкая чувственность внутри меня начинает распространяться по моему грешному телу.
    • Надеюсь, я тебя не смущаю.
О, нет, что ты. Мне-то что. А вот мальчишка, из наших, что за соседним столиком пытается справиться с огромной тарелкой пасты, уже все глаза проглядел. Хорошо хоть мама его сидит к нам спиной. Чтобы разрядить обстановку, я прошу у них шахматы. Нужно немножко охладить мозги. На террасе зябко, и мы идем играть в холл отеля.
На лице у него написано, что от моей идеи он не в восторге, и прямо предлагает запросто взять и подняться в номер. А там уже и поиграть во что надо. Я говорю, что запросто взять и подняться – это на мой вкус как-то слишком смело и просто, и меня не устраивает за полным отсутствием романтики. Поэтому мы расставляем фигуры и склоняем наши головы по разные стороны от низенького столика для написания писем и разглядывания журналов. Начинается все совершенно обыкновенно, и ничто не предвещает беды. Наши лбы соприкасаются, будто в ласковом, нежном бодании, и его рука бесконечно теребит то одно мое ухо, то другое. Это все здорово, и мне ужасно нравится вот так сидеть. Однако после того, как я лишаюсь двух или трех ключевых фигур, мне приходится очнуться. И вот что я обнаруживаю. На его половине доски король и все самые важные персоны надежно защищены, а вокруг них выстроен безупречный, совершенно непробиваемый забор из пешек. На моей половине доски хаос. Король беззащитен и открыт. Я быстро соображаю, что уже ничего не смогу сделать, и мне конец. Я не вижу ни одного хода. У меня нет надежды.
    • Ты очень опасный человек, - в ужасе роняю я, и на этот раз мне не до шуток.
    • Ты действуешь по плану, - я лишаюсь еще нескольких фигур.
    • Война не кончилась, играй! – смеется он, когда я делюсь с ними соображениями по поводу своей бездарности.
Это жутковатое по своей реалистической подоплеке заявление заставляет меня вспомнить недавнюю нашу экскурсию к фантастически красивым озерам, дорогу, по обе стороны от которой стоят свежевыкрашенные таблички "Мины, не ходить". И женщины в черном, и сотни свечей у обочины, и прошитые следами пуль брошенные дома, целые деревни, церкви, школы, здания - целые километры мертвой земли.
"Beauty must die", - слова песенки про Элайзу Дэй подходят сегодня ко мне как нельзя лучше. "Проиграй ему, проиграй, - зудит бабушка, - юноше будет приятно". Я и так проиграю! Прости меня, Набоков, вот я треплю твое имя, а в шахматы играть не умею, по-английски ни бум-бум, и теннис мой не особенно хорош, на бабочек я могу только смотреть, а пишу так вообще из рук вон плохо. Вся моя жизнь – сплошной хаос, конвульсивные дерганья в разные стороны. "Just do it", - кусая губы, шепчу я, приготовившись задрать лапки кверху и сдаться. Убей меня.
    • Если ты хорошенько подумаешь, – ему и весело, и невтерпеж, - есть три смелых хода. Очень умных. Ну же, прорви мою оборону.
Извини. Извини. Извини. Я не такая талантливая, какой мне хочется быть. У меня теперь в голове одни только эти твои прикосновения. Я не могу сосредоточиться, Я вообще ненавижу что-нибудь планировать. Продумывать заранее. Я люблю смотреть, как падает лист, как звезды сбиваются в кучи. В этом нет никакой логики (согласно моим личным, оставшимся с детства, представлениям о мире, по крайней мере). Три самых ненавистных для меня вещи – это трусы, колбаса и часы. Трусы означают, что я нахожусь в каких-то рамках, колбаса - что кого-то убили, а часы – что мне нельзя расслабиться. И секс у меня происходит не там, где у всех нормальных людей, то есть в голове. Это печально, как Чайковский. В моей жизни тоже царит хаос, и нет никакой защиты. Король – мое маленькое глупое сердце – вечно подставляет себя под удары, вечно болит. Иногда я так запутываюсь, что начинаю безостановочно плакать. После чего делаю самый простой шаг – приказываю себе начисто забыть все, что повергло меня в уныние. Тогда я - Беатрис Кидо, у которой в руках волшебный меч. Беру и что-нибудь отрубаю. Что-нибудь живое. Лицо у меня каменное, а губы поджаты. "Великий резчик ничего не разрезает", - говорит Лао-цзы, да кто его слышит?
Я поздравляю его с блестящей игрой, а себя с потрясающей тупостью. На донышках глаз у меня копошатся слезы. Что им нужно? Моя жизнь проиграна. Один и тот же человек одной рукой меня ласкал. А другой рукой загнал в угол. Я в углу. Мат. Вот так я и живу. Я так расстроена, что просто сил нет. "Брось, придут месячные, и все смоется", - обычно смеется в таких случаях одна моя подружка. Хорошо бы они при этом как-то омывали и голову.
Я говорю, что мне стыдно, а он:
    • Да ладно, ты молодец. Я, правда, очень сильно играю.
"Не то слово, - думается мне, - даже не напрягся ни разу. Не то, что я". Или что-то вроде того, уже точно не вспомнить. Я сосредоточена на той жуткой картине, которая предстала перед моими глазами в финале. Его защита не была нарушена ни в одном месте. Фигуры, как деревья – где хозяин посадил, там и растут. Мне хочется добавить, что это были самые потрясающие, самые сексуальные шахматы за всю историю человечества, но я спотыкаюсь и запутываюсь в словах. Мы договариваемся на вечер, на после ужина поехать куда-нибудь погулять. В лучших традициях стеностроения мне отчаянно хочется сделать какую-нибудь гадость, и я беру с него слово, что он привезет меня обратно к отелю, и больше ничего не будет. Он разводит руками – как скажешь. Но в глазах скачут искорки. Хорошо, посмотрим.
    • Мы стакнулись на 9, - говорю я нашим за ужином.
Они давай меня мучать:
    • "И ты не боишься?"
    • "Ну, там, СПИД, все дела?"
    • "Будь осторожна!"
    • "Знаешь, сколько дураков на свете!"
    • "Главное – не влюбиться."
    • "И позвонишь, как только придешь, мы будем волноваться".
Я пожимаю плечами. А что плохого в том, чтобы влюбиться? И что плохого в старом, добром курортном флирте? И вообще секс – еще не самое страшное, что может случиться с человеком. Ага – разбежались!
"У меня с ним что-нибудь будет?" – спрашиваю я у бабушки. Та выглядит серьезной, хоть ее как следует и не видно. "Он все сделает по-своему". Теперь, после шахмат я в этом нисколько не сомневаюсь. Мне как-то не по себе. В шкафу висит новое, довольно открытое платье. Я долго смотрю на него и одеваю зеленые штаны с кучей карманов и майку.

Облако, которое при ближайшем рассмотрении вполне могло бы сойти за татуировку
Когда мне иной раз по тем или иным причинам отчаянно хотелось обратиться к бабушке, чтобы она помогла мне прервать мое глупое, никчемное существование (причины было обычно две – никому не нужна и ни на что не годна), ответом обычно служило ледяное молчание. Бабушка наотрез отказывалась являться, не то что в иные дни, когда мы с каким-нибудь новым парнем кое-что замышляли. И не так давно она, видимо, устав выслушивать мои бесконечные стенания, в назидание наслала на меня клеща.
Дело происходит чудной, теплой ночью в конце мая. Нагулявшись за день, я сплю в нашем загородном доме. Посреди ночи что-то словно толкает меня, и я сажусь на постели. В правом плече задом кверху торчит клещ. Заболеть энцефалитом – это вам не то, что утопиться в реке или сигануть с пятого этажа. Это смерть мучительная и страшная. Всего несколько минут крохотное насекомое делает с моим сознанием то, что ни одному человеку не удалось сделать за всю мою жизнь. Я совершенно отчетливо понимаю, зачем мне нужно жить. "Хрен тебе, - говорю я клещу и выдергиваю его из руки. – Я еще должна встретить хорошего человека, родить дочь и написать много замечательных книжек, из которых одна будет самой главной. "Вот так, - ехидно подмечает бабушка, которая тут как тут, - и ни о чем таком меня больше не смей просить. Ты сама не знаешь, что говоришь". Хотите верьте, хотите нет, на моем правом предплечье до сих пор красуется темный след в виде распластанного клеща. Или это я с перепугу слишком сильно прижала ватку с йодом?
Мы встречаемся вечером, как и было условленно, у входа в гостиницу. У меня напряженное лицо. "Бабушка, что мне делать?" "Ничего, - беззаботно пожимает она плечами. – Живи. Люби. Будь собой". Уже темно, и привычная дорога, такая, какой она была днем, выглядит зловеще. Стены домов в городке, куда мы въезжаем, серо-кремовые, каменные, некрашеные, со следами бездарных графити, выхватываемые светом фар. Машина у него древняя, настоящая холостяцкая берлога, в ней чего только нет. Над панелькой висит старая плюшевая игрушечная собака с наполовину оторванным ухом.
    • Это твой друг? – говорю я, и он серьезно кивает.
Машина долго не заводится. Он говорит – это в первый раз такое. Я думаю: "Может, не стоит никуда ехать?". Он пытается растормошить меня, но ничего не выходит. Он все время смеется и спрашивает, жива ли я. Я жива. Но мне тошно. Я думаю (нашла время) про шахматы и про себя тоже. На самом деле, мне немного нужно, чтобы все это началось. И "Расщепление", и "Беда".
М-м-м, так, за что бы мне себя круто пожалеть?
Я в сексе сущее дитя.
Фэй Уэлдон:
    • "Я кончаю, дорогая, О! О! Давай и ты!
    • Конечно, милый, О! Сейчас. Вот."
Лучше уж я буду сидеть и смотреть на закат, чем разыгрывать такие спектакли ради того, чтобы хоть кто-то был рядом – или чтобы все видели, что кто-то рядом. Нужно завести себе такую коллекцию – трусы, а на них маркером написано имя – того, кому удалось их с меня снять. Сложить все это хозяйство в круглую цветную коробочку и доставать по выходным.
Если уж на то пошло, то я и вправду только с детьми чувствую себя на равных. С ними мне кайфово. На пляже хочется выкладывать из камней зверюшек и строить запруды, а не поджаривать бока, чтобы приехать домой и всех на работе потрясти своим внешним видом. Дети – с ними я могу болтать бесконечно. Обо всем. Взрослых я обхожу стороной. С ними одни сложности. Вот они, пожалуйста.
В "милом, маленьком городке" ("мое любимое место", - говорит он) дует такой ветрище, что просто удержу нет. А где мои любимые места? Я родилась и выросла в огромном городе, но точно ответить на этот вопрос не могу. Мы едва успеваем обойти излучину маяка, как на головы выливается море воды. На горизонте вспыхивают силуэты молний. Ничего не остается, как спасаться бегством и прятаться в баре на углу, прибившись вплотную к барной стойке, где девушка бойко разливает пиво и прочие радости жизни, потому что здесь так тесно, что желудю некуда упасть. По стенам развешаны черно-белые снимки – каким бар и пристань были 30, 40, 50 лет назад. Сегодня все то же. Люди болтают, обнимаются, выпивают, поют. Он смеется и разводит руками: "Это жизнь". И я бы тоже с удовольствием посмеялась, если бы не так замерзла. Мои зеленые штаны с множеством карманов – по колени в  ледяной воде.
Я начинаю хмуриться, глубоко дышать, чтобы перегнать немного тепла от живота к ногам (как учит нас великое, но почти непостижимое искусство йоги), и ставлю по очереди пятки на лодыжки. Я одна здесь пью горячий чай с медом и молоком. Хотя гораздо с большим удовольствием заказала бы носки. Я говорю, что его машина была умнее, потому что не хотела никуда ехать. Он говорит: "Ну, извини. Извини. Извини за плохую погоду", как будто с этим вообще кто-нибудь когда-нибудь мог совладать. Теперь у него тоже трудное лицо, и он все время смотрит в окно, не кончился ли дождь. Кажется, он понимает, что свидание провалилось.
Когда капли, наконец, начинают капать пореже, в баре становится окончательно нечем дышать от табачного дыма, и мы выбираемся наружу. Я в полном восторге – ветер сшибает с ног, гроза над морем так и хлещет, маленькие лодки у причала беснуются, маяк судорожно моргает. Отличная погода для романтических прогулок! Петляя по узким улочкам, мы движемся по направлению к припаркованной умнице-машине. По дороге мы натыкаемся (вернее, это я натыкаюсь, он-то уже тысячу раз здесь бывал) на малюсенькую церквушку, сделанную, как и все здесь, из светлого камня. Она сама закрыта, но окна – нет, и сквозь полуприкрытые ставенки можно разглядеть, как внутри на каменном полу перед фигуркой девы Марии стоит вереница свечек, зажженных днем. Я растрогана. Это царский подарок для моего воображения. Он даже не знает, что на самом деле сделал для меня этим вечером, бедный парень. Который сейчас стоит в сторонке и получает SMS-ки, хмурится, называет меня полным именем и говорит, что надо ехать, а то ноги совсем холодные.
Не то слово. Ноги ледяные, и их срочно нужно обуть во что-нибудь теплое. Он быстренько соображает и достает из-под сиденья детские штанишки.
    • Это чистое. Мама дала стекла протирать.
Он живет по соседству с родителями. Я тоже. У него есть младший брат. У меня тоже. Снова зеркало.
Меня разбирает дикий хохот. Повезти девушку весело провести время и выморозить ее, вымочить под дождем, просквозить насквозь, а потом предложить завернуться в ветхую тряпочку. Ну и сценарий! Я в шоке! Зато мне абсолютно ясно, что если "мама дала" и если это старая-престарая детская вещь, то я согреюсь стопудово. Так оно и есть.
Как только мы выезжаем из "милого, маленького городка", дождь выключается. Я доставлена по назначению, как и было обещано. На прощанье я вглядываюсь в его лицо, застывшее, будто из камня. Может, это я со своим мечущимся из угла в угол настроением так ужасно влияю на людей?
    • Увидимся?
    • Не знаю. Может, да, а может, нет.
Не скажу, что у меня глаза на лоб лезут, но все-таки я удивлена. Это все из-за того, что я не предлагаю подняться наверх? Может, я ухитрилась чем-нибудь его обидеть? Или у него другая sms-ная встреча? Ну, и пожалуйста. Я делаю глубокий вдох. Спасибо за милый вечер, за милый чай и за милую тряпочку. Я и правда согрелась. Дверью я не хлопаю, а закрываю ее аккуратно и улыбаюсь. Пока!
 
Рассеянный по небу туман в виде капель, падающих из душа
Сколько всего с человеком может случиться за один день, всем нам наглядно демонстрирует великое произведение Александра Грибоедова "Горе от ума". Не хочу сказать ничего плохого про себя лично, но, не успев сделать и двух шагов от машины по направлению к отелю, я начинаю вести себя как главная героиня романа. Случай, многократно и подробно описанный в классической русской литературе.
В общем и целом дело обстоит так. Молодой человек подкатывает к девушке, и начинаются всякие тоси-боси. Та с первого раза не дается, делая отчаянные попытки блюсти себя и все такое, однако, по всему видно, что заинтересована. Тогда парень, поднаторевший в такого рода делишках, делает финт ушами. При следующем свидании ведет себя холодно и равнодушно, а быть может, идет и еще дальше – шепчет парочку нежных слов на ушко подружке посговорчивее. Сначала обдать жаром, потом вылить на голову ведро ледяной воды. Нет на свете средства более возбуждающего, чем эти два. Часа не проходит, как главная героиня начинает упрекать себя за то, что была таким чудовищем, "а ведь он так страдал". И уже, глядишь, бедняжка вот-вот загрызет себя до смерти. В итоге – денек-другой, и дурочка - едва пройдоха на порог – пулей летит к нему в объятия. "Его мне нужно, понимаете вы, ЕГО!" – кричит Наташа Ростова на всю бальную залу, и рот у нее и искажается гримасой плача, а глаза сухие, дикие и горячие. Страшно подумать, до чего могут довести человека все эти выкрутасы.
Я задаю самой себе один простой вопрос. Что со мной не так с точки зрения остальных людей? Насколько вообще бросается в глаза то, что я по жизни сама не своя? Почему можно говорить со мной, гладить меня, а потом взять и сказать: "А, все, пока, знаешь, может, да, а может, нет. Давай, бывай"? Ночью, лежа под простыней и глядя, как ветер теребит сосновые ветки, нависающие над балконом, я додумываюсь вот до чего. Первая категория сложности в наших отношениях не прошла (минус первая – это когда клиент отшит на фразе "я закончила университет", нулевой – "у меня сыну 13 лет"). Блицкрига не вышло. Следуя опыту наблюдения за действиями того, кто в нерешительности топчется возле моей стены, я делаю вывод, что мы с ним виделись в последний раз. Здесь, на полуострове есть еще два пляжа, где вполне можно расслабиться после работы, минуя всяческие сложности в отношении особы, которая через несколько дней поднимется в воздух, и вспоминай потом, как ее звали. Я вздыхаю и сую голову под подушку - валяйте, сворачивайтесь разноцветные бутоны, не бойся, стеночка, ты как стояла, так и стоишь, никто на тебя не претендует.
Sad as the sea-bird is, when going
Forth alone…
Утром, стоя под душем, я продолжаю думать. Мысли разворачиваются изнутри меня точно спираль, которую умница Набоков считал развивающимся, получившим свободу, освободившимся от замкнутости, а потому гораздо более перспективным и интересным, кругом. Может, мне пора перестать морочить людям голову и начать вести себя адекватно? (То есть перестать быть собой?). Вот была бы я попроще – и был бы у меня сейчас к взаимному удовольствию на протяжении всего отпуска веселый, ласковый друг. Милое дело. Чего выкаблучиваться-то? У нас в семье все вечно спорят, поэтому я с детства привыкла все делать наоборот, перескакивая через фразы, которые обычно говорятся под руку совершающему что-то из ряда вон. Просто взять и сварить суп для меня недостаточно – суп будет супом, только если я случайно вывалю в кастрюлю банку приправы (потому что у той вдруг решила отвалиться крышка), потом как-нибудь с грехом пополам эту беду исправлю (может, суну туда рису), потом сбегаю в магазин за чем-нибудь, что забыла купить, ну и все в таком духе. Хотя вообще готовить я терпеть не могу. Это просто пример.
Только так я умею жить. Что думаю – то говорю. Что говорю – то делаю. Я прямая как бамбук. Позволяю изгибать себя в разные стороны. Но когда бамбуку приспичит выпрямиться – тот, кому приспичило с ним позабавиться, получает свой удар в лоб.
За завтраком меня, как человека с писательским зудом в суставах, настигает синдром Татьяны Лариной. Сколько себя помню, я всегда что-нибудь пишу. Письма тоже. Для меня это первейшая жизненная необходимость, так как все мои отношения с кем бы то ни было, как правило, виснут в воздухе - остаются незавершенными. Недосказанными. Недопережитыми. Недо… Никогда точка. Всегда многоточие. И иногда ужасно длинное, тянется и тянется. В общем, нужно же хоть как-то для самой себя время от времени подводить какие-то итоги. Подводить нечто наподобие черты. Хотя бы у себя в голове.
Я начинаю придумывать, что бы я сказала, если бы вдруг случайно снова его увидела. Ужасно удивляясь, сколько противоречащих друг другу тезисов можно при желании впихнуть в одно письмо. За день моя душа как миленькая выворачивается наизнанку, припоминая все, что я с ней за долгие годы нашего сотрудничества сделала, к вечеру снова сворачивается и в таком положении застывает, будто кулек с мороженым. Останавливаясь приблизительно на такой мысли: "Ну, и… с вами со всеми, а я буду еще большей стервой тогда". Я как проклята. И нет мне ни счастья, ни покоя, ни понимания, ни жалости. Я, такая, какая есть, однако до чего  же хочется временами это сокровище засунуть куда-нибудь подальше!
Хорошо плачется на закате. Чтобы я не умерла прямо у нее под носом, бабушка выпускает на дорожку - ту, что осталась от солнца, стайку дельфинов. Гладкие мокрые зверушки резвятся какое-то время, синхронно выпрыгивая друг за другом, будто дрессированные, а потом уплывают по своим делам. Я улыбаюсь и вытираю глаза. Для меня этот маленький спектакль – словно узнать с порога, вернувшись из школы, что бабушка испекла сладкий, слоеный торт, мой любимый. Маленькое радостное открытие, о котором я не подозревала.
Бабушка горазда на сюрпризы воспитательного характера. Однажды специально для меня она устроила потоп. Для этого не поленилась подначить соседку сверху вывернуть кран с водой, чтобы к вечеру, придя с работы, я обнаружила у себя вместо квартиры миниатюрный "Титаник". На следующий день, когда все было вытерто и относительно высушено, я разложила на полу старые, подмокшие фотографии.
    • Ну вот, мама, - высказался сын, поигрывая ехидной улыбочкой зажравшегося тинейджера, - все твое прошлое и всплыло наружу.
  Эта простая мысль, которую изрекли уста младенца, так поразила меня, что я стала перебирать снимки, внимательно в них вглядываясь, будто в первый раз. Оказывается, не так уж неприятно вспоминать. Благодаря вымокшим снимкам я тогда почувствовала - то, что было – не просто тяжелый рюкзак за плечами, который хочется скинуть весь поход. В нем лежит пища, сухая одежда, палатка, чтобы переночевать и двинуться дальше в надежде в конце концов увидеть чудесное озеро с порослью дикой земляники по берегам.
Ночью погода сходит с ума – ливень и град сметают с балкона купальник и полотенце, комкают их, подбрасывают и швыряют из одного угла в другой. В фильме "Люди в черном" принцесса садится в капсулу, чтобы лететь на далекую планету. Капает дождик.
    • "Мне всегда грустно, когда идет дождь, - говорит она.
    • Нет, наоборот, - отвечает не помню кто - то Уилл Смит, не то … - Дождь на Земле идет оттого, что ты плачешь".
Убейте меня, я такая. За что парню мозги крутила? За то, что он хотел приятно время провести и ничего плохого мне не сделал? За то, что он (и он тоже) оказался не таким, каким мне было нужно? А каким мне нужно? А нужно?

Сначала я думала - он с приветом,
Потом я решила – он как раз для меня.
А оказалось, он такой как все –
Ничего особенного.
Нет, хуже всех – потому что я думала иначе.
И я сказала себе – закрой глаза,
Или, наоборот, открой их пошире.
Забудь все, что было с ним –
Просто дыши.

Облако, издали похожее на смайлик, только наоборот
Я чуть не падаю с полотенца, когда снова вижу его. Или мужественный поступок или ему на меня наплевать. Он выглядит усталым, вяло здоровается и утыкается в книжку. Видок унылый. Зато мне неймется. Татьяна Ларина выряжается в длинное платье с целомудренно прикрытыми коленями, однако с достаточно откровенным вырезом, чтобы по нему можно было прочитать все ее высокохудожественные  вдохи-выдохи. Она берет в руки свое злополучное письмо и чуть заметным жестом склоняет голову набок, в точности как приятель Карлсон, когда подбивал бедного Малыша на проказы, за которые ему  потом приходилось отдуваться в углу. Мне до смерти любопытно, какая категория сложности отношений ему по зубам, а если выражаться точнее и честнее – на какой из них он их переломает. Я присаживаюсь возле него на корточки, словно орел, устроившийся на печени несчастного Прометея. Татьяна Ларина пробегает глазами шпаргалку и нажимает на "play".
    • Как твои дела? Работа? Учеба?
    • Все очень хорошо.
    • Машина?
    • Никогда не было проблем.
    • Это все из-за меня, - я пытаюсь пошутить.
    • Да, все из-за тебя. Из-за тебя у меня проблемы.
Так выкинь все это из головы, приятель! Другим это удавалось, получится и у тебя! Солнце садится. В тени становится зябко. Без особого энтузиазма он предлагает перебраться в другое место.
    • Хочешь спать?
    • Всю ночь телек смотрел.
    • А здесь сегодня солнца почти не было.
Огромные волны бьются о камни.
    • Могу отвезти тебя куда-нибудь, если это будет интереснее, чем в  отеле сидеть.
Злится. Я фыркаю, отворачиваюсь и смотрю, как в бушующих волнах возле берега загорелые ребята умудряются играть в меленький пляжный мячик, перекидывая его по очереди друг дружке. Мячикик подкатывается к нам.
    • Твой?
    • А может, твой?
Ну, давай же, улыбнись! Пожалуйста. И извини. Извини. Извини. Когда мне надоедает пялиться на парней, я делаю несколько упражнений, чтобы размяться, потому что затекла спина. Он лежит молча, с закрытыми глазами. Не человек – а воплощенный герой русской классической литературы. Немного терпения – и она будет (да будет, куда денется) висеть у тебя на шее. Я тоже не против помолчать. Я тоже умею злиться, хоть этого и не было в помине у Татьяны Лариной в письме. И ведь сколько раз убеждалась – все, что делается со зла, получается из рук вон плохо.
    • Ну ты спи себе, - я перекидываю через плечо полотенце, - а я пошла на ужин.
Татьяна Ларина в возмущении молотит кулачками в дверь беседки, куда ее заперли за плохое поведение – не гоже первой писать письма молодым людям. Да еще такие.
    • Я думаю, ты очень милый человек. И все у тебя будет хорошо. И я рада видеть тебя. Серьезно.
От неожиданности он резко садится и обхватывает коленки.
    • Ты показал мне, каково это – быть загнанной в угол. – Спасибо.
    • Я думаю, - сухо отвечает он, немного нервно поглаживая колени одну за другой, - ты очень сдержанная особа.
Так и говорит. Сдержанная особа. Только один вопрос. Что именно ты хочешь? Меня? Или свое удовольствие? Что тебе нужно? Что гладишь ты и ласкаешь? Что подкарауливаешь, ожидая? Чего касаешься руками? Что ты взращиваешь, назначая свидания? Меня? Или всего-навсего свое собственное удовлетворение? К чему или к кому ты стремишься? Кого или что ты ждешь? Сосчитай до десяти, прежде чем соберешься ответить.
    • Твое сердце закрыто.
Да боже мой. Открыто-закрыто-снова открыто-снова закрыто. Сколько раз это было - со счета сбиться можно. Что мне делать дальше, бабушка? "Живи, люби, будь собой".
    • Поэтому ты несчастная.
Ну, все. Надоело. "Не надо иметь меня в темечко, не там у меня половые органы", - говорит одна моя подружка. Я тоже злюсь.
    • Я просто не хочу быть девчонкой на одно свидание. Я не sexy lady, - я гордо топаю прочь, прихватив свои пляжные манатки.
Злюсь я обычно громко. Настала моя очередь кого-нибудь  смущать. Вот тебе еще один повод использовать два других пляжа. Открой свое сердце, как же! Открой свои трусы! Да поскорее и без дурацких разговоров. "Ну и что тут такого?" – бабушка тоже злится. А может, это просто остатки благоразумия, что уныло топчутся где-то на самом краешке моего сознания.
"Что ж, камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить," - говорил в таких случаях Иван Бунин. А ведь ему, между прочим, за такие слова Нобелевскую премию дали.
He hears the winds call to the waters,
Monotone…

Сплошное белое мессиво, ни единого просвета
Облака из рисовой каши, сплошь закрывающие небосвод, в том числе и солнце, не предвещают ничего хорошего, потому что означают, что ежеминутно будет происходить одно и то же. То есть ничего. Также они чреваты тем, что нагнетают тоску. Я весь день хожу с глазами, полными тумана и жду, когда же, наконец, наступит время проснуться. С таким же успехом можно ждать автобуса в поле, среди виноградников – наверняка, когда-нибудь он придет. Каждую ночь небо бесится - хлещет дождь, молнии мечутся между соснами в поисках того, на кого можно излить свою бабскую ярость. Мне никак не удается выспаться, я все пишу и пишу. У меня есть мои истории, половина из которых не дописаны, половина только придуманы. Если учесть, что каждое утро, едва я открываю глаза, внутри уже ворочается новый сюжет, у меня прорва дел, и некогда распускать нюни. В отличие от мамы, которая считает, что мне край как нужен муж, и исходя из этой мысли каждый раз 31 декабря ставит рядом с моей тарелкой еще одну, и каждый раз бестолку, я считаю, что то, что мне нужна всего лишь крохотная капелька таланта. Искорка божья.
Когда дождь стихает, я чувствую, что пора менять декорации, и решаю съездить туда, где, по словам местных, есть песчаный пляж – в соседний городишко. В автобусе, кроме водителя, только я и трое отморозков с татуировками, пирсингом и пивом. Парни веселятся во всю родную, то и дело предлагая мне разделить с ними их нехитрую, но искреннюю радость. Для этого они чмокают губами, хватают меня за коленки и делают всякие другие вещи в таком роде. Как сорока, я то и дело перепрыгиваю с места на место, но это спасает слабо. И выйти – не выйдешь – вокруг сплошные голые поля. Водитель вежливо отвечает на громкие и нахальные вопросы, ему не до моих проблем – нужно ехать. В конце концов я выпрыгиваю на первой попавшейся остановке, то есть на окраине, и топаю к морю пешком Городишко выглядит сплошь белым, будто замок Бледной ведьмарки, только не из-за льда, а наоборот, из-за каменных стен и лупящего по ним солнца. И мертвым, как брошенная невеста. На улицах ни души. Особенно жалко выглядит башня часовни. Сегодня выходной, большой религиозный праздник. Церковь пустая, а люди, для которых она построена, лежат полуголые у воды. Песчаный пляж не так хорош, как о нем говорилось, и он весь усыпан телами. Совершенно одна, я долго стою на остановке, чтобы вернуться восвояси – делать мне здесь абсолютно нечего. Мимо снуют машины, и мужчины, если едут одни, сворачивают головы, высовываясь из окон. Некоторые сигналят, кое-кто предлагает подвезти. Загорелая, в светлых шортах и короткой белой майке, со своей вечно хрупкой и худой фигурой я наверняка (тем более издалека, тем более, когда молчу) напоминаю заблудившуюся студентку, которой неплохо бы показать дорогу. И я думаю – вот странно. Столько мужского внимания, и мне совершенно не представляется возможным что-то с ним сделать, что-нибудь из всех этих фразочек-ухмылочек-улыбочек извлечь или забрать себе, ну, просто на удивление некуда все это деть или поместить.
Наши говорят: "Этот твой с утра пораньше обыскался". Я улыбаюсь: "Пусть догоняет". Меня как-то отпустило. Кроме того, я придумала, что будет дальше с девочкой, у которой из-за уха торчал цветок. Девочку тоже нигде не возьмут. "Весь вопрос, насколько это серьезно", - прокомментировал как-то мой сын, застукав меня посреди ночи за компьютером.

3.Соломенные собаки

Облако в виде смутного силуэта человека, танцующего с самим собой
Все мужчины делают это, даже мой сын. Треплют меня по загривку. Наверное, я похожа на щенка спаниеля. Хорошо щенку, у него есть выбор. Тявкнуть и ласково лизнуть руку, либо цапнуть хорошенько, чтоб впредь было неповадно. Я ограничиваюсь тем, что вежливо улыбаюсь утру, которое начинается с такого знакомого жеста.
Наши все необычайно оживлены. Они сплотились в дружном порыве в последний день накупаться и назагораться до посинения и заполонили пляж, вытеснив оттуда остальные народности.. Несмотря на то, что в море шторм и солнце то и дело прячется. Выползти в такую погоду из номеров и кафешек, а также наплевать на бассейн им помогла еще один простой факт – накануне были получены достоверные сведения о том. что дома у нас +7. Тут уже особенно не повыпендриваешься – тепло, холодно - надо плыть. Большинству моря как своих ушей не видать аж до следующего лета – не такое это дешевое удовольствие. Я валяюсь на полотенце в джинсах и майке и покусываю сухой желтый колосок. Тема, что я не ем мяса и худая, как неизвестно кто, на фоне моего жевания травинки какое-то время всех занимает. На здоровье. Все остальное уже сто раз говорено-переговорено. Кто-то из наших расшибает коленку о камни, когда волна вышвыривает его на  берег. Шторм и правда нешуточный.
The gray winds the cold winds are blowing
Where I go…
    • Сегодня опасно в море, - говорит врач, местный, который приехал поиграть в теннис со своими итальянскими друзьями. – Даже, бывает, люди гибнут. Особенно если выпьют.
Но наших никакой шторм не остановит. Посиди-ка 8 месяцев без солнца.
То, что он снова здесь, приводит меня в замешательство. Татьяна Ларина снимает свое продуманное платье, прячет письмо и заламывает руки. Ей больше нечего делать. Приходится мне выпутываться самой. На этот раз ему некуда деваться, и он попадает прямиком в лапы к нашим. Те быстренько кидаются ему рассказывать, какие у нас сугробы, какая стужа, как мы все носим валенки, рукавицы и меховые шубы. Я жую травку и молчу. У нас двухмиллионный город, и тот, кто сейчас разоряется, наверняка шагу без машины не сделает и, скорее всего, вязаную шапочку только в морозы натягивает. Я сдабриваю историю о нашей суровой действительности ужасными подробностями про белых медведей, разгуливающих по улицам, и про то, что сама хожу на работу в шинели с погонами, на которых три звезды. Но это потому, что еще слишком молодая. Звучит пошло, зато всем весело.
Наговорившись, народ вокруг нас понемногу рассасывается, каждый занимается своим делом – в основном устраивает фотосессии (и так повернуться, и этак) на прибрежных скалах, камнях, на фоне набегающей волны, на фоне волны, которая уже набежала, и сейчас норовит догнать и дать туристу пинка, вероятно, за то, что он приехал и сделал море грязнее, чем оно было до него. Он достает из своего богатого сюрпризами рюкзачка новую карту. На этот раз это карта моей страны, и я издаю протяжный стон – скоро я туда отправлюсь, век свободы не видать Мы разглядываем всякие разные места, обсуждаем, где кто живет, и как, к примеру, выглядят татары, грузины, чеченцы, находим город, в котором я училась. Где Москва, где Владивосток, где Алтай, про который я могу рассказывать долго и много. Он улыбается - тому, как я пытаюсь выстроить фразы, силясь запихнуть в них какую-нибудь свою сложную мысль, которая сопротивляется и никак не помещается в рамки предложения на чужом языке, тому, что слышит про нашу жизнь, а может быть тому, что приходит в этот момент ему в голову, и о чем знает только он один. Мы снова договариваемся встретиться вечером, как будто не было между нами никаких недоразумений. Мы почти сделали круг, и только от сегодняшнего вечера зависит, замкнется он или получит шанс развиться в спирать. Я отдаю ему свою коробочку из супермаркета с грецкими орехами, а сама иду ужинать.
Вдруг меня осеняет. Где бабушка? Оказывается, ее уже несколько дней как след простыл. Я просто-таки готова завопить. С какой это радости она решила бросить меня ни с того, ни с сего посреди дороги?
Наши нехотя смиряются с тем, что в следующий раз увидят меня не нынче вечером на веранде отеля, когда все будут пить местное вино, мыть кости вездесущим немцам, шумным итальянцам, а также поминать всуе общих знакомых, оставшихся на родине, а не раньше завтрашнего утра. Когда я выхожу на свежий воздух, бабушка на секундочку появляется, чтобы махнуть мне рукой. Не успеваю я и рта раскрыть, как смутный силуэт ее лица, и без того едва различимый, тает, теряясь среди темнеющего небосвода.

Я думала, он как все.
По крайней мере, это хоть что-то объясняло
(Например, мое настроение).
Оказалось, у него такие дельфины в голове, -
Только держись.
И что же мне теперь делать с глазами –
Открыть или закрыть?
Я запуталась. Не знаю, не пойму.
Разве он не из тех парней, что расщелкиваются,
За один вечер, как орешки?
Пожалуй, я перестану дышать.
Подожду, что будет.

Массивное облако вроде пыльного автомобильного стекла, в которое при желании можно смотреться, как в зеркало
Мы едем еще в одно местечко – на этот раз не у моря. Сегодня в его машине я чувствую себя спокойно и удобно. Мне приятно думать, что она такая чуткая. На панельной доске стоит моя коробочка с орехами.
Он мастер выбирать места для свиданий, этот парень. Местечко при всей его захватывающей старине – страшная пародия на Европу. Выясняется - нет моря – нет жизни. По едва освещенным, пустым улицам снуют ободранные дети навроде наших цыганят. Мужчины, обхватив бутылки с пивом, сидят прямо на земле, привалившись спинами к стене дома, и провожают нас сонными взглядами. Дома очень старые, серые и неживые. Life is lost. "Серость в сознании". Это он так говорит. Мой город тоже страшно серый. Хотя он большой и совсем не старый.
Люди за рулем ведут здесь себя также как и у нас – хочешь жить – держись от них подальше. Он время от времени берет меня за плечи, чтобы уберечь от какой-нибудь опасности, - я, пользуясь случаем. прижимаюсь поближе к его рубашке, которая пахнет свежей травой. Положив руку на сердце, следует заметить, что местечко выглядит не страшнее, чем наши заброшенные деревни, У нас тоже пройтись по окраине – значит, все время гадать, останешься ты цел или не повезет. И только церковь здесь, как и везде у них – невозмутимо белая, возвышается над домами и людьми, взирая на них своим единственным  глазом с черным зрачком колокола.
В местном парке всего с десяток деревьев. Одно из них, с кривым, изогнутым стволом, сильно пригнулось к земле. По нему, легко и ловко перебирая ногами, взбирается чернявый мальчишка. Он пробует заговорить с ним, однако мальчишка упорно молчит и испуганно таращится. У нас детям тоже не разрешают разговаривать с незнакомыми. Слишком много вышедших из тюрем любителей малолеток, слишком на широкую ногу поставлен бизнес торговли детскими органами. Моя страна – не для жизни, она для ежедневного ожидания смерти. Город, где я живу, построен преступниками – политическими и уголовными ссыльными. И мои родители никогда бы не встретились, если бы семьи их предков не сослали в Сибирь – одну с Украины, другую с Волги по причине того, что они "слишком хорошо" там жили.
Мы медленно бредем по заброшенном городу. Он кладет руку мне на плечо, и от этого вовсе не делается тяжело, а наоборот, кажется, что она давно уже тат лежит. Некоторые дома действительно интересны – со сводчатыми окнами, арками и балконами, но некому приложить к ним руку, некому пожалеть. Мне бы вовсе не хотелось, чтобы  моя жизнь была потеряна также, как и это местечко. Я даю себе слово изо всех сил вслушиваться в себя.
I hear the noise to many waters
Far below.
У ошивающейся без дела молодежи он спрашивает дорогу в тот самый "миленький, маленький городок", его любимое место, который в прошлый раз заморозил нас и облил водой. Он явно человек, который умеет добиваться своего.
Погода сегодня ничего особенного из себя не корчит, и городок выглядит гораздо более дружелюбно, музыканты на пристани даже наяривают веселую мелодию. Мы в обнимочку шагаем мимо них. Он засовывает руку в задний карман моих джинсов. Эй, мой коронный приемчик! На маяке шутки кончились - он меня обнимает по-настоящему, без дураков. Прикосновения я чувствую очень остро, как, заодно и понимание того, что на моем месте вполне могла бы быть любая другая девушка. Мне законом нужно запретить курортные романы. Как рыбка в сетях, я путаюсь в понятиях. Но остановиться нет ни сил, ни смысла. Я загнана в угол. Моя оборона, жалкая и разбитая в пух и прах, валяется рядом кверх ногами возле шахматной доски, она давно вне игры. Ферзь, хоть еще и огрызается, но безнадежно зажат в тиски, король беспомощно чешет в затылке – ему нужно будет переквалифицироваться в управдомы. Мы долго целуемся, это начинает мне нравиться, и я пинком ноги задвигаю куда подальше всякие ненужные в данных обстоятельствах мысли. "Если бы, - кричит последняя из них, самая маленькая и настырная, цепляясь за шнурок обхаживающего ее кроссовка, - если бы между вами действительно что-нибудь было, что-нибудь настоящее!" Она права. Если бы этот поцелуй предназначался именно мне, я бы осталась жить на маяке.
Вскоре дело заходит так далеко, что я подумываю, не стоит ли позвать на помощь, если я не хочу быть изнасилованной прямо здесь. Видно, парень здорово голодный. Он занят исследованиями, что там у меня сверху, и какое оно, и уже почти дошел до  того, что снизу. Наверняка, подразумевается, что таким образом я в полной мере постигаю смысл фразы "Открой свое сердце". Это хорошо, что появляется стайка подростков, которые начинают беситься, и выживают нас с маяка.
    • Ты просто какой-то сексуальный маньяк, - я стыдливо одергиваю кофту, которая теперь неизвестно на что похожа.
Он улыбается и весело уточняет.
    • Сексуальный романтик.
Мы идем в кафе, чтобы чего-нибудь выпить – я как всегда травяной чай, а он несколько стаканов ледяной воды, чтобы остыть. Он кладет свою ладонь на стол рядом с моей. На обеих отчетливо и выписана одна и та же буква, но у него четче, резче. У меня – масса крохотных нюансов, литера увита тысячами тропинок, по которым ее непутевая хозяйка обречена метаться в поисках самой себя, норовя зачем-то сойти с главной дороги, убежать, скрыться. У него подобных глупостей нет и в помине. Потом мы еще немного гуляем по набережной. Но и здесь дело обстоит не лучше. Спустя некоторое время я обнаруживаю себя прижатой к парапету вплотную к его телу. Речь давно уже не идет о простой нежности или даже ласковых играх.
    • Едем, - резюмирует он с очень серьезным лицом.
Мне смешно, что я во всем этом участвую. 
Он ведет машину очень быстро, намного быстрее, одна его рука лежит у меня на коленке (ну, почти на коленке). Я с легким сожалением думаю, что вот мне, например, торопиться некуда. В подобных объятиях я могла бы провести еще сколько угодно времени, сознавая, как сладко оттягивать и оттягивать самое интересное. И сделать то, что хочется сделать, тогда, когда уже невозможно будет терпеть, а не потому, что времени в обрез. И пить желание по глотку, осторожно, потихоньку, деликатно открывая друг друга. Вообще, как здорово просто долго говорить. После столь откровенных объятий мы теперь все время молчим. Что до меня, то я, признаться, вообще потеряла дар речи, просто проглотила язык, из головы ветром выдуло все английские слова, боюсь, больше никогда ни одного не вспомню. Как хорошо было бы просто знать, что есть завтрашний день, что есть что-то впереди. До чего заманчиво бесконечное! Набоков, он ведь был не дурак.

Туча в виде фразы, которую невозможно разобрать, как ни вертись
"Только не в отель, только не в отель", - умоляю я дорогу, которая бежит как сумасшедшая под колесами, пролетающие мимо рекламные щиты, мелькающие дома, кусты, - куда угодно, только не в отель".
    • Пошли телек посмотрим!? – рожа довольная, просто лимона просит.
    • Но я не уверена, что можно приводить гостей…
Он радостно кивает.
    • Можно, можно!
Ага, значит, проверено. Молодец, парень, протоптал дорожку. "Он все сделает по-своему".
Мы поднимаемся ко мне этаж. Новое платье так и провисело в шкафу, нетронутое, весь отпуск. Пока я умываюсь, он и вправду включает телек и снимает майку. Меня разбирает смех. Когда я возвращаюсь, телек нам уже не нежен, и одежда тоже. Так быстро. Я бы предпочла чуть больше тепла и нежности. Каждый из нас по-прежнему сосредоточен на чем-то своем. Какой смысл в таком случае? Мы чужие люди. Он достает из сумки резинку и пытается неловко пошутить. Мне как-то не смешно. Он принимается за главное – серьезно и деловито. Собственно я к этим действиям имею отношение точно такое же, какое написанная карандашом фраза имеет к стирательной резинке – тупо ждет, пока все кончится. Я машу рукой на собственное удовольствие и начинаю считать, за сколько секунд наступит чье-то постороннее счастье. Оно - само по себе, я – сама по себе.
"И большие, потные мужики будут пыхтеть на тебе, " – злоехидно выговаривает мне отец моего сына, когда я заявляю, что желаю быть свободной и делать, что хочу. Спустя какое-то время он мокрый, с ног до головы, топает в душ. Я заворачиваюсь в простыню и сворачиваюсь калачиком. Глаза у меня пустые. Одна моя подружка называет эту бессмысленную процедуру "писькин массаж". Бедная женщина никак не может взойти на гору - топчется внизу, обдирая ноги о колючие ветки барбариса. Люди! Если вы знаете, что такое любовь, и где она, расскажите мне. Я маленький осколок зеркальца. Я отражаю желания. Пожалей меня по-настоящему. И я верну обратно слепящий, изящный лучик счастья. Твое желание отразится во мне, расплывется и останется внутри. Только одно важно – пожелай меня, а не этих жалких белых капель, запертых в резиновый колпачок, что ты, сжимая, понес сейчас с собой.
    • Я не простая девушка.
    • Я не простой мужчина.
Люди! Кто-нибудь вообще видел его когда-нибудь, это самое счастье? Своими глазами? Хоть кто-нибудь?
Он возвращается из душа, ложится рядом и начинает смеяться. Без слов, без тормозов.
    • Я сам себе смешной, - говорит он по-русски.
А чего, мне уже давно смешно, с самого маяка. И я бы сдохла со смеха, если бы не дала себе слова дожить до финала и поглядеть, была ли я права. Я была права, и это печально, и Чайковский отдыхает. И правы были наши, которые сулили мне "слезы в подушку", что под ручку весь отпуск гуляют знойными, южными ночами с девушками, отправившимися путешествовать к морю в одиночку. Он тем временем заливается, будто пасхальный кролик, которого в огороде поймали дети и решили защекотать до смерти, чтобы было чем поживиться на обед кроме пресловутых крашенных яиц. Он обзывает себя всякими обидными словами, и я с удовольствием их выслушиваю. И он говорит: "Извини. Извини. Извини". Но круг есть круг, и кино назад не отмотаешь.
Чтобы немного разрядить обстановку, он начинает без удержу болтать. Обо всем подряд, начиная с действительно важных вещей – как у нас все было с отцом моего сына, и почему. Наша история кончилась, стала никому не интересной. Он тоже имел долгие отношения с кем-то, но теперь все разрушено. Какой он, мой сын? Я тронута, в кои-то веки кто-то этим интересуется. Я рассказываю, кто такие трейсеры, и почему они ходят с забинтованными коленками. Мы лежим лицом к лицу, как тогда на пляже, только теперь под нами не два раздельных полотенца, а одна простыня на двоих – и это существенная разница. Ну, и на кой сдалась двум совершенно посторонним людям вся эта бессмыслица?
    • Как долго у тебя никого не было?
Я прикидываюсь глухой.
    • Как долго у тебя не было секса?
Я по полной включаю дурочку. Я очень плохо говорю по-английски. Это знает весь отель и половина полуострова.
Мы оба жутко хотим спать, но продолжаем трепаться. Он пускается в длинные и забавные рассуждения о том, как тяжело быть человеком. А кому легко? Собаке? Обезьяне? Коту Лошади? Эй, это моя фирменная игра! Я люблю этими дурацкими вопросами доставать кого-нибудь! В зеркало хорошо глядеться вечером, когда легкий лунный свет падает из окна, рассеиваясь на мелкие кусочки, разбиваясь о спину. Он садится и пишет свой адрес на огрызке бумажки. Я пишу свой, а также пару сайтов, о которых мы говорили.
    • Напишешь мне что-нибудь, хорошо?
Я киваю и внимательно смотрю ему в глаза. Несколько дней назад ты читал книжку, в которой было написано, что ради твоего же блага ты не должен лгать. Я напишу обязательно. Но ты мне не ответишь. И через месяц мы забудем, как выглядят наши лица.
Вскоре он засыпает. Я в такие ночи спать не умею. Мы синхронно поворачиваемся на один бок, на другой, на живот, на спину. В итоге я как-то так поворачиваюсь, что все внутри у меня переворачивается. И сладкое солнышко, что две недели осторожно, мелкими шажками прокрадывалось мне под кожу, сжимается, катится колобком вниз и начинает настойчиво толкаться, просясь наружу. Я принимаюсь целовать его грудь, а потом все подряд, и вскоре оказываюсь наверху. Ему трудно проснуться, а я, настырничая, пытаюсь его расшевелить, и снова получается ерунда - каждый сам по себе. Я злюсь, потому что желание улечься на бок в позу уютного тюленя напоминает мне поздний вариант отношений с отцом моего сына, которого все время приходилось куда-нибудь тянуть на веревке. И только я худо-бедно вхожу во вкус, как трещит мобильник-будильник. Ему пора на работу, а перед этим еще нужно успеть заскочить домой. Однако вопрос уже стоит ребром, да и я никак не желаю останавливаться, однако он решительно говорит: "Извини." Работа. Работа – это святое.
    • Извини. Извини. Извини. Я тебя разочаровал.
И еще.
    • Напиши мне обязательно! ОК?
Я едва киваю.
    • Счастливой дороги.
Он собирается с молниеносной быстротой.
    • Пока.
Дверь закрывается. Дверь открывается.
    • Пока.
Я сижу на кровати, закутанная в белый хлопок с совершенно ясным сознанием - больше не будет ничего. Зачем вообще начинать то, после чего никогда ничего не будет?
Передо мной на стене напротив – большое зеркало, в котором отражается висящая над кроватью картина. Море, берег и небо. Три полосы - синяя, бурая с зеленью и голубая. Лао-цзы говорит: "Премудрый человек не обладает человечностью. Для него все люди – что соломенные собаки". Мы так же далеки друг от друга, как и эти соломинки, каждый день трущиеся бок о бок, но никогда не проникающие внутрь, никогда не сливающиеся вместе, никогда и ничего не производящие на свет. Мы пусты, в нас нет света.

И напоследок
Силуэт того, что было,
Облачком-кусочком,
Цветным платочком
Падает на пол.
И растворяется.
И дни, и ночи – все теряется.
Несколько дней тому назад я гуляю по берегу – прыгаю по блинчикам скал. Море сходит с ума. Секунду назад я еще стояла на этом месте, а теперь здесь шипит, ухаясь с размаху, огромная волна. Брызги летят в лицо. А в двух шагах от этого диссонанса парочка больших садовых улиток занимается любовью. Вставши на дыбы, два скользких тельца замерли и не двигаются, и их круглые домики терпеливо ждут своих хозяев, притаившись за спинами. Единая, цельная четверорогая статуя. Замкнутая на себе и прекрасная в своем любовном эгоизме. Выше по склону, в курчавой траве разбросаны пустые раковины – останки тех, кто свое уже отлюбил.
All day, all night I hear them flowing
To and fro.

Совершенно ясная и безоблачная погода
В самолете полно свободных мест, и я ложусь, занимая сразу три кресла, чтобы поспать. И только здесь, на громадной высоте на меня, наконец, накатывает долгожданная сладкая волна. Быть может, я просто в полудреме слишком сильно навалилась на грудь. Мы летим на таком же самолете, что месяц назад разбился в Иркутске. Стюардессы радостно улыбаются и хлопают в ладоши, когда шасси касается земли. Дома и вправду +7, и идет дождь. Я с сожалением чувствую, что пришла пора заткнуть пробкой мой драгоценный узкогорлый сосуд, куда за две недели вылилось столько всего разного. Получился ли коктейль? Это будет ясно, когда осядет осадок. Как же ты прав, Джеймс Джойс, что остался навечно сидеть в кафе лицом к морю. До чего там здорово пишется! Волшебно, сказочно, дивно пишется!
Strings in the earth and air
Make music sweet…

Стайка новорожденных облаков у самого края небосвода
    • То есть ты, так сказать, взяла и подвела поэтическую основу под самый обыкновенный отпускной трах?
Одна моя подружка смотрит на меня из-под кружки с чаем и молоком, прищурившись, немного насмешливо.
    • Ну, - я неуверенно ерзаю на стуле, - может, мы все-таки немножко нравились друг другу…
Я трогаю краешек корзиночки с печеньем, поправляю волосы, которые вовсе незачем поправлять.
    • Но ведь это был банальный отпускной трах? – с убийственной прямотой уточняет она.
Я затрудняюсь определить грань между банальным трахом и высокохудожественным, вероятно, по причине долгого отсутствия последнего. Месяц спустя мы с ней сидим на филармоническом концерте, в первом ряду. Мистика начинается с того момента, как музыканты входят в зал. Мужчина с виолончелью напротив меня, если глядеть снизу, именно так, как сейчас падает свет, и в профиль – вылитый он. Оркестр играет сонату……… Чувственная, нежная мелодия – она как то, чего между нами никогда не было и, быть может, чего я ждала. Соната стихает, мужчина с виолончелью встает на поклон, поворачивается, и я вижу, что на самом деле, в реальной жизни. Когда заканчивается музыка, он на него ничуточки непохож – снова очередная иллюзия, одна из тех, что подстерегают меня за каждым углом.
    • В итоге он получил, что хотел.
Да, но стал ли от этого счастливее? Вот что я хотела бы спросить у него, если бы когда-нибудь нам удалось увидеться. Думаю, мы могли бы провести несколько действительно приятных дней вместе, если бы по-настоящему захотели открыться друг другу. Открыть свое сердце. "Несказанные слова звучат громче барабанов", - говорит Лао-Цзы.
    • Я получила историю, - пробую робко возразить я.
Одна моя подружка фыркает.
    • Да боже мой! Этим добром уже скоро можно будет улицы мостить!
Какой-нибудь небольшой тупичок. Под названием "Печальный". Улица имени Петра Ильича Чайковского и всей его жизни. Или Джеймса Джойса. Может, с некоторыми оговорками, даже Набокова. И наверняка Лао-цзы (хотя что мы знаем про Лао-цзы?).
Да, я такая. У меня дома по углам живет то, чего никогда не было. Ошметки розовых облаков – остатки кисеи, покрывавшей голову солнца, когда то, счастливое и молодое, шло под венец.
Pale flowers on his mantle,
Dark leaves on his hair.
Я улыбаюсь. Открой свое сердце! Это лучший совет, который мне когда-либо давали. (Ну, и, конечно же: "Учи английский как следует!"). Открой свое сердце - вернись в детство, начни все сначала, до того, как какой-то плешивый урод решил позабавиться с тобой в песочнице. Открой свое сердце и увидишь – никакой стены нет. Она – дым, туман, выдумка. Покрепче зажмурься, резко распахни глаза. Перед тобою – весь мир. "Война не кончилась – играй!". "Живи. Люби. Будь собой".
    • Классно загорела.

Август
 Pula
Verudela