Семь камней

Семь камней
1
В шалаше из кудлатых веток жила Шишика. Она промышляла гаданием, бралась за все – и что было пояснить, и что будет показать. Вот случилось, повели Шишику между высоченными деревьями, с которых плодов ждать не скоро, гадать вслепую.
Почувствовалось сразу, что это детеныш. Шишика сперва испугалась, что он пришелец, из тех, по ком бредит ее братец. Но когда поняла, что кровь у него обычная – зеленая, как у всех, то успокоилась. Детеныш мучался за перегородкой из глины, привязанный, ее и близко не пустили, и ничего не было очевидно. Ракушки с гнильцой, раскинутые на листе, указывали, что рожден он был весьма странным образом. Но того, кто ее привел, больше интересовало, что будет вскорости, через какое-то время. Прошлое его дыхнуло на Шишику темнотой, и тьма эта не рассеялась, несмотря на подожженное снадобье, добытое тайком. А будущее показывало серое, в меру лохматое неизвестное существо с длинными ушами и больной лапой, которое проделало долгий путь, дурную погоду, и что детеныш будет плакать, но больно ему не будет. Шишика приладилась копнуть поглубже, но была неприятно смущена тем, что не смогла отыскать свои гадальные кости в собственном заплечном мешке.
Чувствовала она себя неуютно – детеныша стерегли типы неприятные. И не удивилась, но испугалась, когда один из них прошипел ей в самое ухо – аж шерстинки внутри живота затряслись:
- Проболтайся только, попробуй, ну!
К своему шалашу Шишика возвращалась торопливо, оглядываясь и прижимая к груди гадальные принадлежности, поспешно завернутые в шершавую шаль.
- Болен Лютый Аахи, болен, раз рождается такое.
Чему удивляться? В последнее время Лютый Аахи, бывало, так вздыхал, что деревья качались, и плоды, незрелые, падали. Что может быть хуже? Или ворочался с боку на бок, и все тряслось, и остроносые камни валились сверху, а не мелочь, от которой легко спрятаться.
2
Костя Корочков проснулся - показалось, или правда в ухо попала вода? Он лежал, калачиком, на песке, прямо в новом костюме, и этого песка жуть сколько набилось уже к нему за шиворот – видать, во сне ворочался. Костя уселся, стянул носки и ботинки и потер лоб – голова не болела, а странно. Вода, пожалуй, потемнее обычной, да что там, мутная какая-то вода, вяло ковыряла берег, будто кто большой грыз гнилое яблоко. За спиной густо зеленело. Небо было склизким и сумеречным, а по низу клоками полз туман – снулый и темный, будто из лужи напился. Горизонт сочный, близкий и черный. Костя напрягся. Память с готовностью подсказала, что вчера ночью он выпил всего ничего, зато, кажется, поругался с барменом. Из-за коктейля. Костя полез за мобильником, но сигнала не было. Он скинул пиджак и ускорился по направлению к зелени. Чтобы накануне решили поехать купаться или на природу, этого он не помнил.
И вот еще что странно – прямо в песке росли яблони, плотно друг к другу. Переплетались, менялись корнями и ветками. Валялись яблоки. Костя поморщился, он яблок не ел – у него на яблоки аллергия. Деревья так частили, что пришлось идти вдоль берега, лезть напролом не хотелось. И десятка шагов он не сделал, как кто-то засадил в спину яблоко и захихикал – зашуршало и замелькало между стволами – ребенок убегал, виляя, совершенно голый.
Спустя какое-то время Костя, озадаченный, вернулся туда, откуда пришел – паники прибавилось. Он распсиховался и, царапая руки, полез в чащу. Будто в сердцевине яблока, на довольно загаженной поляне, сидели дети. С десяток. Самый старший, подросток, что-то рассказывал, самый младший ползал и ел песок. Дети были в лохмотьях или совсем безо всего. Увидев Костю, они обрадовались. И какой-то поганец снова швырнул в спину яблоко.
3 
Шишика спала из рук вон плохо, все вспоминала, что было накануне, ворочалась. И только черный туман сполз с деревьев и истаял, она закуталась в шершавую шаль и побежала на болото. Мохнатые кончики ее ушей все еще чувствовали остатки тяжкого, сонного воздуха. Увязая лапами в вонючем иле, опрятная Шишика морщилась.
«Болен Лютый Аахи, болен».
Болото, как расползающаяся язва, делалось шире.
Когда уже невозможно стало идти дальше, она тихонько свистнула и стала слушать. Ничего. Не хотелось пачкаться, но пришлось нащупывать под жижей веревку и дергать. Братец все не являлся, и она принялась свистеть в полную силу. Кричать не решилась – кто знает, что еще родилось внутри бедного больного Аахи - если появились такие, кому она гадала и такие, для кого. Тот, который велел помалкивать, с виду вроде такой же, как птица Все Хорошо, да только вот клюв-то загнут книзу, этого не спрячешь. Хоть и тускловат, но летать может, Шишика была уверена.
Сияющая птица Все Хорошо парит над Лютым Аахи и показывает дорогу, и следит за его здоровьем, выклевывая из шкуры, что не нужно. Это прекрасная и правильная птица. А куда заведут Лютого Аахи такие, как тот? И что будет, если великий Аахи нырнет поглубже, и все схоронится в мореном, сквашенном тумане? Даже то, что сейчас над головой?
Шишика поежилась – несмотря на дрожь и холод, запертые в воздухе, нежная, ухоженная шерсть между ее ушами покрылась горячими капельками. Наконец, спустя вечность, будто от нечего делать, плот показался. Как тут не рассердиться - братец даже не удосужился встретить.
«В вечность, в никуда плывет по черной, клубящейся дымной реке Лютый зверь Аахи, - клевала носом Шишика, держась за склизкие веревки, связывающие плот, – она не выспалась – и вспоминалось ей, что мама рассказывала. - Он велик и огромен. Все живет на его шкуре, на спине, боках - кто где. Когда нам светло, Лютый Аахи плывет себе, когда темно – ныряет, это и для нас время сна. Вот все, что нужно знать. Жизнь простая и пушистая, как твое маленькое ушко.»
И перед сном они всегда менялись с мамой чем-нибудь.
Шишикины лапки дрожали, когда она думала о том, кто угрожал. Она не собиралась болтать, нужно было только проверить, все ли у братца в порядке. Шишика вздрогнула - со стуком плот причалил к сплюснутой, втянувшей голову в плечи, глиняной хате, замаскированной в зарослях. Прочно подогнанный, одеревенелый лист служил дверью. Она поправила заплечную сумку с предметами для гадания, которую всегда носила с собой, и посвистела еще.
Братец появился, и был он необычайно возбужден и чем-то страшно занят. Уж она его знала.
«Лютый Аахи, неужели опять знак?»
И Шишика нащупала пузырек с настойкой, обычно действующей на Падуша умиротворяющее. Братец верил во всякие чудеса – в пришельцев, что являли знаки, или мертвецов, выбирающихся обратно из живота Аахи, чтобы поговорить о главном, а также во всякую другую чушь. Отчего и был упрятан подальше, в болото. Шишика могла угадать прошлое и заглянуть в будущее, но с настоящим предпочитала справляться с помощью смекалки и лечебных успокоительных корешков. 
Падушу не стоялось на месте, он пританцовывал, и его колени – облезлые от жизни в вечной сырости – тряслись. Шишика насторожилась - хватит ли пузырька?
- Говорил я тебе, что мы не одни, - горемычный братец ткнул лапой вверх. – Что есть разум сильнее нашего? И что он ищет контакта?
- Да, да, - проворчала Шишика, причаливая - братец и не думал помогать. – Еще ты говорил, что разум собирается похитить тебя, чтобы сделать опыты. Посмотри, весь в колтунах. Почему не чешешься?
- Пришельцы, - Падуш округлил глаза, водянисто-зеленые, с ласковым, слизистым ободком – она всегда завидовала, что ему достались такие, а не ей, а ведь они родились на одном дереве, выросли внутри одного плода.
- Что там ты еще притащил? – ворчала она, брезгливо отряхивая лапы.
- Не веришь? А разве мало было знаков?
- Знаков, - фыркнула она. - Дом набит всяким – смотреть противно.
И опасливо покосилась на новую пугающую штуковину – мягкий, круглый предмет, с блестящими символами, который висел над дверью.
От волнения Падуша колотило - Шишика заволновалась всерьез. Она потрогала кончик братцева хвоста – не горячий ли? И решила, что стоит добыть тайком еще снадобья про запас, раз уж такое дело.
Падуш нервничал – он все время поглядывал куда-то за хату, откуда появился, и где у него кое-что росло. Он ущипнул сестру за шерсть на боку.
- Пойдем, покажу.
- Лютый Аахи, - запричитала Шишика, - только бы никто не узнал. Помоги бестолковому. Спрячь его.
Обойдя заросли и хату, в укромном, темном месте, за посадками она застыла, будто и ее тоже вкопали. Хоть стаю Веселящих Зверушек сейчас подсади – она бы не вздрогнула. И едва не укусила себя за язык – остренький и чистый, с легким, волнующим бугорком с исподу, который она никогда не выказывала без особой надобности.
4
- Арина-Марина? Да, вас с сестрой не спутаешь! – Тетушка рассмеялась. – Два совершенно разных человека. А вот мы с твоей мамой в детстве были сильно похожи.
Девочка спрыгнула с подножки автобуса и позволила себя поцеловать.
- Где сестра?
- Дома. Спасает мир.
- Чего это еще?
- За компом сидит.
- Ей бы тоже на свежий воздух. И так зрение никудышнее. К морю. Сейчас пойдем, увидишь! Красота. Вещи где твои?
Арина-Марина попрыгала - рюкзак за спиной тренькнул - там лежало всякое.
- И кривая спина.
Девочка пожала плечами. И они потопали.
«Ничего удивительного, что он от нее сбежал, - думала она, - посматривая на Тетушку. – Подушка подушкой. Платье в складках по бокам, на голове вон что? Руки красные, как два рака, висят, болтаются. Тоска. Хорошо, хоть наплаваюсь вдоволь. Нырять буду, пока хвост не вырастет.»
- Так что случилось с Дядюшкой? – поинтересовалась Арина-Марина.
Они шли вдоль моря, по песчаной дорожке, обсаженной акацией. Солнце жарило, а в воздухе из-за близости воды было солено и свежо.
Тетушка притормозила.
- Он вышел за ограду, - задумчиво проговорила она, глядя на синюю, с белой окаемкой спину моря, и зачем-то повторила, будто не была уверена. – Вышел за ограду.
«Будь с ней повежливее, - предупреждала мама, взглядом выразительно указывая на сестру - Марину-Арину, которая сидела, уткнувшись в экран, с пластырем на плече – перед этим они здорово поцапались. И к Тетушке ее сослали, чтобы пыль улеглась. – Она все печалится. А ты ей не перечь.»
Дом у Тетушки как у всех здесь – белый, каменный, аккуратный. Розы из-за забора выглядывают. Караулят виноградник. Тетушка виноград продает курортникам.
Арину-Марину облюбовал щенок – миляга - белый с рыжими пятнами. Она слышала от мамы, что еще до Дядюшки от Тетушки сбежала любимая собака.
После дороги всегда пить хочется. Холодильник на кухне облеплен бумажками. Цифры от 1 до 7 мешаются и зачеркнуты – то одна, то другая. Арина-Марина с удовлетворением кивнула. Тетушка говорит с гусями. Или играет в пятнашки сама с собой. Уже не так скучно.
Пусть себе другие спасают мир. А она будет отдыхать.
5
Костя Корочков сидел на поводке на голой земле в лачуге из коры и прутьев, обмазанных глиной. Он пытался объяснить этим - ну и хари, - которые его поймали, кто он, откуда, но его не понимали. Ворон-переросток с выпуклыми рыбьими глазами и когтями, как у доброго хищника, загнутым клювом, и другой – обезьяна, не обезьяна, с вывернутыми суставами и свалявшейся шерстью, -  щебетали по-своему, щелкали и свистели – пойди пойми.
Он все силился вспомнить. Что было? Сидел с приятелями в баре, все ровно – пятница. Решил коктейль приголубить.
- С соком. Только не с яблочным, у меня аллергия.
- Не бывает на яблок аллергии, - бармен был не в духе, помятый весь, будто изнутри вывернутый, и кажется, датый.
Костя увидел пятно у него на майке, и как он небрежно плещет в стакан. И понеслось.
Нехорошо они с ним поговорили. Костя выпил, с отвращением, этот дурацкий, ненужный уже коктейль. Он ничего не забыл. Потом танцы, а что? Пришел домой вполне. Или не пришел?
Костя тер лоб. С теми, с детьми, у черносливового горизонта хоть общаться было можно. Но страшно, слабоумные они. Костя сбежал. Догнал козленыша, кто яблоками кидался, тот споткнулся о корень, коленку разбил – а кровь зеленая – как мохито и пузырится. Еще он понял, что эти дети растут. Только наоборот. А кто «вырастет» - дальше некуда – истаивает, как тень, будто не было. И это все прямо на глазах. А дети даже не удивляются – привыкли. Костя со временем и сам стал маленьким. Как такое вынести? Но мыслил четко. Каждый день проверял. Проснется и все повторяет – кто он, как жил, что делал. Яблок почти не ел – как съест, так весь в сыпи. Неприятно. И чешется. Ловил в море каких-то гадов. Сырыми прямо ел. А дети ленились – яблок нарвут, и ничего, сытые. Как только животы не болели?
Теперь сидел Костя в дырявой глиняной лачуге, привязанный, как козлик, сам козлика не больше, и плакал. Хорошо хоть не голый – холодно. Штаны и рубашку – пообтрепались - он закатал, пиджак отдал младшему, чтобы тот на нем спал, а не на песке. Ремень затянул - дальше некуда.
Однажды то черное, что спело и ворочалось на горизонте, пододвинулось. Костя увидел, что оно… - дышит, что ли? И почему-то поплыл – будто щелкнуло что в голове – если он сейчас на острове, а вот там – что? Корабль? Да нет, конечно. Но так хочется домой. Есть. И чтобы костюм снова стал как раз. И мобильник чтоб работал. И пятницы были. И все такое обыкновенное. Дети не помнили ничего, но он-то помнил. Лицо бармена даже.
Пошел дождь – ненормальный – с неба летели обломки чего-то большего (камни?) – колотили по крыше, делали дыры. Обычный лохматый серый крольчонок, хорошенький, прихромал, забрался в лачугу - спрятался.
Как Костя бежал. Силы были, пока черная гуща (туман?) не сбила с толку. Он столкнулся с деревом (деревом, кажется) и услышал, как что-то значительное поползло сверху. Он снова помчался, споткнулся, растянулся в грязи или в чем-то еще вонючем, что тут у них? А потом этот туман взял его лицо в руки и стал дышать, пока он не согласился отдать ему все свое. А проснулся – и уже на поводке, и палкой тычут – ну и хари! И шелестели, и ругались между собой.
Обычный серый крольчонок. Костя вскочил. Головой ударился о потолок – мерзкое и шершавое посыпалось за шкирку. Костя плакал. Дергал веревку, грыз. Зажимал себе рот, чтобы не кричать – боялся спугнуть. Может, знает крольчонок дорогу? Но тот только и делал, что смотрел на него – глаза - кнопки грустные. Так бы нажал - и домой. Посидел, посидел зверек, да и истаял. Костя затрясся. Большой маленький Костя плакал.
6
Падуш был вне себя. Он весь ходуном ходил, не зная, куда девать свои облезлые коленки.
А что увидела Шишика? Некто престранный, перепачканный в иле, сидел прямо на том, что выращивал братец, и, закрывшись конечностями, страдал. А заметив Шишику, так вообще взвился, и начал раскачиваться, бормотать – она не понимала - водить рукой – туда-сюда, вверх-вниз, себя касаясь.
«Не иначе пришелец, и правда, - подумалось ей, - мертвец и есть».
Но она себя мысленно одернула – не бывает такого. Просто болен Лютый Аахи.
Некто был бледен, шерсть вылезла. Глаза впалые, прозрачные, светлые, как внутренности, ну не гадость ли? Шишика достала успокоительный пузырек и выпила залпом.
- Где ты это раздобыл? – шепотом спросила она у братца.
- Высший разум.
- Что-то туговато у разума насчет контакта, - она исподлобья, но внимательно оглядела добычу. – И для опытов ты ему не сильно-то нужен.
«Болен Лютый Аахи, болен.»
И тут вспомнилось кое-что поважнее пришельца.
- Ты мои гадальные кости зачем стащил?
- Меняться, - прошипел братец – отстань, - и поиграл носом. – Был знак. То, что висит, над дверью.
- Тьфу, - разозлилась Шишика. – ступить некуда от твоей дурости!
- Парень сказал, что тоже встречался с такими, – Падуш покосился, – но тот был нормальный, при шерсти, правда, ходил на всех лапах сразу. Они поменялись, и парень подсадил пришельцу Веселящую Зверушку. Если хочешь хорошо проводить время, сажаешь ее себе, ходишь, хватаешь всех за шерсть. Все прыгают, кричат. Весело. Забавно. Знаешь? Пробовала уже?
Шишика что-то пробормотала - что-то неодобрительное.  Некто тем временем нервно озирался – кругом было болото, и он с ужасом это осознавал. Его мутило – что ж, да, воняло.
- Ну вот. А пришелец дал ему то, что я у него потом выменял. Не мог же я всучить бабушкин вяленый палец. Позвонки птицы Все Хорошо – это хоть что-то! Уровень!
- Позвонки птицы Все Хорошо! – Шишика замахнулась заплечным мешком. – Так бы и врезала! Уровень!
- По легенде наш прапрадедушка…, - братец ловко увернулся – видно, было не впервой. - Сама Птица велела ему распорядиться своими костями.
- Есть другая легенда. Что прапрадедушка сбил камнем сияющую птицу, когда та присела передохнуть, и продал ее кости жителям Хвоста.
- Жителям Хвоста? Что ты! Говорят, они даже умирать уходят не как все, кто хочет, чтобы Лютый Аахи его проглотил, а… В другую сторону.
- Неважно. Взял и продал. И это не кости птицы Все Хорошо, а незрелые плоды, которые упали и окаменели, не хуже меня знаешь – вместе собирали.
- Наш прапрадедушка был особенным. Он не мог сбить камнем великую птицу. Он ходил по спине Лютого Аахи не просто так, а все время думал, как тот устроен? И был очень любознательным. У него было много вопросов, и однажды он решил спросить обо всем, о чем хотел знать, у самого Лютого Аахи. Что у него на животе? А что в животе? Там ли мир мертвых? Если не там, то где?
- В животе у Лютого Аахи уютно, светло и тепло. Там вечная жизнь! А мы с тобой сидим на болоте, в подмышке Лютого Аахи, а не на спине, откуда такой прекрасный вид, или за ушами, где сухо, и где живут все, кто родился с нами на одном дереве. Знаешь, почему?
Шишика сгребла братца и оттащила его в сторонку.
- Спрячь это, где хочешь, и чтобы никто…
Падуш вытаращился.
- Что? – запаниковал он.
- А еще лучше утопи в болоте. Как он сюда попал?
- Тонул в болоте.
- Вот и прекрасно! – шипела Шишика. - Тонул бы себе!
- Хочешь, чтобы я разделался с пришельцем? – Падуш чуть не задохулся. – Смысл моей жизни…Доказать…Рушь! Убивай!
- Лютый Аахи болен! И вместо птицы Все Хорошо над нами летает неизвестно что. Но это очень внимательное «неизвестно что», я тебе клянусь.
«И клюв…» Но больше она ничего не сказала. Глаза ее потемнели. Шерсть ближе к хвосту пошла волнами, что значило, что она сильно взволнована.
- Не смей меняться с ним!
Падуш всхлипнул.
- И сделай милость, расчешись. Ты его кормил?
Братец уныло замотал головой.
- И хорошо, - повела носом Шишика.
Хотелось добавить:
«Мудр Лютый Аахи. Если что пришло и из него, само обратно и уйдет. А куда? Кругом одно болото».
Она не удержалась и проворчала.
– Позорище. У него ведь даже хвоста нет.
Мама говорила, что когда они с Падушем родились – выросли на дереве, как все, когда плод раскрылся, из середины выпрыгнуло что-то маленькое, черное и хитрое, и быстро убежало. Может, поэтому братец ее такой? А она может гадать? И не погадать ли Лютому Аахи? Что его ждет? Куда движется он? Что будет? И почему он так болен? И что им всем делать?
Уж о чем бы она позаботилась в первую очередь, так это о том, чтобы понаделать из позвонков того, рыбоглазого, который ее пугал, новые кости для гадания.
Жизнь больше не была простой и пушистой.
7
- Что это за цифры? – спросила Арина-Марина Тетушку за ужином, помахивая вилкой.
Волосы все еще были мокрые, а глаза пощипывало от соли – ох и нанырялась же она!
Было слышно, как под столом щенок грыз кость.
- Ты уже большая девочка.
Тетушка зачем-то полезла под стол.
«Сейчас она скажет, что Дядюшка сделал ноги к другой. Сначала собака убежала. Потом он. Потом заплачет. Пожалеет себя.»
- Хорошо, что взяли щенка.
Тетушка, наглаживая псину по голове, удивилась.
- Да никто его не брал.
Арина-Марина, чтобы дать себе время подумать, со свистом всосала макаронину.
- Да?
Вместо ответа Тетушка грузно поднялась и подалась в комнату.
- Гуси-гуси, на-на-на, - радостно поделилась девочка с цифрами на холодильнике.
Вернулась Тетушка с поджатыми губами и закрытой банкой, в которой хранилось что-то похожее на высохшего морского ежа – грязно-зеленого, с ржавыми разводами. Тетушка поставила банку на стол, возле своей тарелки и принялась молча доедать ужин.
- А это чья тогда собака?
Тетушка подняла голову. И уставилась на Арину-Марину, будто увидела ее в первый раз.
- Это она и есть. Которая убежала.
Девочка с набитым ртом перестала жевать, она выжидательно смотрела, что будет дальше. Тем временем Тетушка отодвинула тарелку.
- Я готовила ужин, на кухне, времени было примерно, как сейчас. Стояла у окна и резала салат. Муж виноградник поливал. Вдруг услышала, он мне кричит: «Кролик, гляди, кролик!» Такое бывает – может, сбежал у кого, тут многие держат. Пошла посмотреть. Он, кажется, прихрамывал и вроде даже поскользнулся на дорожке. Собака погнала его к калитке на заднем дворе. Кролик подлез снизу, а собака давай лаять, заливаться. Мы постояли, посмеялись. Подождали, да и открыли калитку – догонит, нет? Потом стемнело.
Арина-Марина шумно отпила молока. Мама бы давно за такие выходки за столом ее живьем съела, а Тетушка как бы ничего не замечала.
Она забыла о еде и теперь сидела прямо и глядела в окно – вспоминала. Красные руки лежали на скатерти, как две голые крысы, охраняющие тарелку.
- Стемнело, - Арина-Марина подавила желание похихикать.
Исподтишка она тыкала пяткой щенка, и тот рычал, думая, что она хочет отобрать у него кость.
- Собаки все не было. Мы на задний двор. Муж собрался уже идти искать.
Тетушка долго изучала лицо Арины-Марины – так смотрят, когда хотят понять – поверит - не поверит? Той было весело - щенок под столом ухватил девочку за тапочек и стал трепать. Но она держалась молодцом - даже не улыбнулась.
- Открыл калитку. Вышел за ограду. А там – болото. Я все это видела своими глазами. Вместо дороги, лопухов, крапивы – болото. И он как-то шагнул неловко, что ли, и сразу стал тонуть. Я к нему, да что толку – будто картинку сменили – хоть и темно, а ясно, все как всегда – дорога, лопухи, крапива.  Но мой-то куда делся, а?
Тетушка так сказала это, будто уже спросила у всех на свете, и осталось узнать только у одной Арины-Марины.
Девочка дрыгнула ногой, и щенок радостно завозился. Она уже успела облазить округу – никакого болота. Однако это делалось неприятным - не лунатит ли Тетушка по ночам? Она поежилась и покосилась на банку.
- А это что? Еж? Сказали бы, я бы вам наловила.
- Послушай, - Тетушка взяла ее руки в свои, шершавые и неприятные. – У меня дома делай, что хочешь. Но не надо ходить туда, где лежат эти камни, - она вздохнула и посмотрела на потолок. – О, господи, прости. Их муж нашел, когда песок возил для роз. Понравились ему – гладкие, плоские. Решил - выложу дорожку к калитке.
- Я видела. Обычные, серые, как из речки.
- А у нас тут море, - вдруг занервничала Тетушка, - и речки нет никакой! Вот! – и она со злобой, будто та ей до смерти обрыдла, потрясла банкой. – Собака-то вернулась – я в огороде копалась, слышу, скулит и скребется. Я ее впустила, да не могу понять – усохла что ли, щенок-щенком. Но что моя, факт, я ж ее вынянчала, как ребенка – всю вдоль и поперек знаю. Ошейник только потеряла – или снял кто. Я ее хвать – а она током – бабах - как шарахнет! Одела перчатки резиновые и с горем пополам и поймала вот что. Маленькое было, с ноготь. И прыгало, как мячик. Током пулялось. Я в банку закрыла от греха подальше. Вон гляди, выросло. А потом засохло. Я дырок-то для вентиляции не провинтила в крышке. Не стала, побоялась. Мало ли что это.
Арина-Марина сидела тихо. Ей сделалось, как говаривали они с сестрой, «ссыкотно». Гуси оказались ни хохо себе.
Тетушка с грохотом поставила банку на стол и, отвернувшись, стала изучать холодильник. Где у нее были цифры.
- Я, слава богу, еще с ума не сошла.
Арина-Марина покашляла, будто молоком подавилась. Тетушка вытаращилась.
- Когда болото было, и все такое, я видела. Как они двинулись. Клянусь. Камни взяли и поменялись местами. А теперь пойди, докажи. Все одинаковые. Я даже пометить пробовала. А ничего не выходит, краску как съедает кто изнутри. Камни-то не простые значит.
Арина-Марина беспокойно закрутилась на стуле. Не скучно, да и не хорошо.
- Я давай считать. Ну, как это возможно? Их семь штук, все на одно лицо. Может, меняются каждый день, или каждую ночь, или в полнолуние, или через неделю? Но как они меняются, понимаешь? Я не знаю. Думала, как только наступит кто на них… Нет. И топала, и копала. А тяжелые стали – не поднять. Ходила, ходила вокруг, ничего. Или, может, важно, как они меняются? В каком порядке? Может, если встанут, как тогда, снова будет это болото?
- А я знаю. Дядюшку украли, - спокойно сказала Арина-Марина.
Теперь она была точно уверена, что у Тетушки дыра в голове размером с крышу.
- Украли? – растерялась та.
- Пришельцы. Чтобы опыты на нем ставить.
- На живом-то человеке, - расстроилась Тетушка. – А хозяйство-то я что? Одна теперь ворочай?
- А где собака была?
- Где собака была? – вдруг яростно хлопнула по столу Тетушка, и Арина-Марина подпрыгнула – даже тапочек слетел. – Вот что я спрашиваю!
«Завтра посмотрю, что за камни, да получше», -  решила девочка.
- И они растут. Вот тебе крест. Все время растут. Как пухнут вроде.
«Мда. О таком кому расскажешь? Даже сестре родной по телефону постесняешься. И правда. Только плакать.»
8
Прапрадедушка Шишики и Падуша хотел и впрямь найти ответы. Он исходил спину Лютого Аахи вдоль и поперек. Навидался всякого. И что в итоге он знал? Что все рождается на деревьях. Что нет ничего приятнее, чем поймать Веселящую Зверушку с тем, кто тебе нравится, подсадить ему, и взяться за лапы, чтобы обоих тряхнуло, как следует. Что любой, кто чувствует себя усталым, идет к пасти Лютого Аахи, чтобы тот принял его, проглотил. А дальше? Что внутри у Лютого Аахи? Есть ли что потом? Есть ли другие звери Аахи? Есть ли то, чего нет на спине у Лютого Аахи?
Однажды Прапрадедушка шел между высоченными деревьями с плодами, которые еще не созрели. На горбушке у него сидела заплечная сумка, а в голове сидели мысли - да такие, что даже уши шевелились. Хвост его был грязным и давно не чесаным – до чистоты ли тому, кто хочет узнать, куда плывет Лютый Аахи? И главное - зачем? Ни у кого, кто родился с ним на одном дереве, таких вопросов не возникало, но это Прапрадедушку не смущало. Он старался как можно больше путешествовать и всех расспрашивать. Пару раз даже был потрепан за то, что болтал лишнего. И громче, чем шепотом.
Дело было позднее, пришла пора устраиваться на ночлег – промозглый, черный туман, в который медленно погружался зверь Аахи, уже дополз до колен. Прапрадедушка нарвал листьев, чтобы по-быстрому свить из них укромище, но вдруг заметил птицу. Ноги скрючены, глаза закрыты – птица умирала. Но это несомненно была она – сияющая птица Все Хорошо. Он узнал ее по остаткам света, что таился в наполовину вылезшем оперенье, а также по загнутому кверху клюву, подобно которому нет больше ни у кого. Увидев птицу, Прапрадедушка заплакал, потому что ему стало ее сильно жалко. А тата приоткрыла один глаз и велела слушать.
- Э? – удивился Прапрадедушка, вытирая слезы, но слушать стал внимательно.
Птица наказала ему идти прямо к глазу Аахи, горячему и светящемуся, в который нельзя смотреть без того, чтобы не ослепнуть. И через этот глаз спуститься к нему внутрь. Там она велела закопать ее позвонки, чтобы из них могло вылупиться потомство. Лютый Аахи должен двигаться куда следует, и все должно идти своим чередом, как положено.
Прапрадедушке же затем следовало вернуться обратно, поднявшись через другой глаз Лютого Аахи, – холодный и тусклый, в который нельзя смотреть без того, чтобы не сойти с ума. За это птица Все Хорошо обещала Прапрадедушке свое сердце – тому, у кого внутри сердце сияющей птицы, не нужно будет уходить внутрь Лютого Аахи, когда он устанет. Потому что он не устанет никогда.
Прапрадедушка сделал все в точности, как велела ему птица Все Хорошо. Он спустился через огромный светящийся глаз Аахи и попал неведомо куда. В этом чудесном месте над головой висело полотно - голубое и ясное, и по нему плыло нечто белое и пушистое. Он также увидел огромную синюю воду небывалой чистоты. Под ногами шуршало то желтое, то зеленое. И все было мягкое и приятное. А дышалось так, как дышится только однажды – когда раскрываются лепестки плода, и ты рождаешься. Прапрадедушка был счастлив. Он закопал позвонки, как завещала птица Все Хорошо, расположив их в том порядке, как они были в ней самой, и стал ждать, когда закроется один глаз Лютого Аахи – светящийся и горячий, а откроется другой – холодный и тусклый, чтобы вернуться.
Надо сказать, что когда Прапрадедушка проходил через светящийся глаз – ужасно горячий, он полностью обгорел – шерсти теперь не было вовсе, гладкая, как лист, зеленая кожа блестела, уши опали, глаза, и без того завидные, выпучились еще сильнее, хвост отвалился. От птицы Все Хорошо и вовсе мало что осталось – одни позвонки да маленький бурый комочек сердца, не больше новорожденного плода. Вся она сгорела.
Счастливый и вдохновленный полученным откровением, Прапрадедушка вышел прогуляться перед обратной дорогой. И вдруг встретил кое-кого.
Был поздний вечер, взошла луна, и бармен нетвердой походкой направлялся в сторону моря – освежиться. Ему показалось, что дорогу перебежало что-то неказистое, сухопарое и зеленое, с большой, однако, головой. Бармен поклялся на утро начать отжиматься и неделю не употреблять. И для верности кинул в то, что вроде бы притаилось в кустах акации, огрызок.
Прапрадедушка пришел в жуткое волнение – никто из тех, кто родился с ним на одном дереве, не мог похвастаться, что менялся с пришельцем. А тем более с мертвецом. Он с благодарностью принял огрызок и взамен бросил бармену из кустов сердце птицы Все Хорошо. А что ему еще оставалось – он же был абсолютно голым! Бармен ухитрился поймать сердце, и спьяну решив, что к нему почему-то вернулось его собственное яблоко, откусил его, прожевал и съел. На вкус оказалось ничуть не хуже.
Но бармен был плохим человеком, и делал плохие вещи. Он не был достоин того, чтобы никогда не уставать. Например, он тайком плевал в коктейли тех людей, которые ему не нравились. Бедный Костя Корочков со своей аллергией и новым костюмом как раз и попался под горячую руку.
А что дальше? Прапрадедушка благополучно вернулся туда, откуда явился – на спину Лютого Аахи. Он бережно опустил огрызок в мутные воды, омывающие подмышку великого зверя. Где тот споро вызрел в неслыханную мешанину из песка и яблок. Время на спине Лютого Аахи текло быстрее, чем у него внутри – переваривание – дело непростое - никого из тех, кто был рожден с Прапрадедушкой на одном дереве, он уже не застал.
9
Тетушка отправилась продавать свой виноград курортникам, а Арина-Марина полезла на задний двор - изучать камни. Камни были гладкие, словно их кто водой облил. Арина-Марина потыкала их ногой. Поковыряла палкой. И вправду - будто из земли росли - огромные разбухшие семена. Но увеличились ли они со вчерашнего дня, было непонятно. Щенок вертелся около, нюхал дорожку к калитке и рычал. Вдруг он залаял. Камни и вправду задвигались - один не спеша поменялся с другим местами. Арина-Марина отпрыгнула к забору. Она дышала тяжело и смотрела во все глаза. Щенок припадал на задние лапы и голосил.
И вдруг калитка открылась. Арина-Марина с ужасом увидела вместо лопухов и крапивы поле несуразных, размером с комод, бурых цветков с бутонами-раструбами. Она могла бы поклясться, что все они повернулись и посмотрели на нее. Воздух дрожал, будто сумрачное, подернутое дымкой марево. И при этом вся картинка чуть заметно двигалась. Она очень медленно, но все же неумолимо уплывала вперед.
- Э? - сказало зеленое, лупоглазое и морщинистое, выбираясь из бутона и выпрастывая ногу – бутон между тем смачно засасывал ее обратно. – Я за птичкой.
- Птичкой?
Камни треснули, раскрылись, и каждый выпустил столп разноцветного света.
«Может, до того они двигались, потому что должны были выстроиться как нужно? - подумала Арина-Марина, - чтобы теперь цвета шли по порядку».
Над виноградником сочными брызгами ягодного сока расцвела радуга.
А на горбушке радуги будто из бутона расцвела птица – сияющая, с умными раскосыми глазами и неправдоподобно вывернутым, загнутым кверху клювом.
- Ты пришелец! – завопила Арина-Марина, невежливо тыча в зеленого пальцем.
Она еще сильнее вцепилась в забор – не особенно-то хотелось на болото.
Прапрадедушка бочком протиснулся в калитку и, поглядывая на Арину-Марину с упоительно-почтительным благоговением, стал взбираться на радугу, да так ловко, словно делал это каждый день.
- Это ты утащил Дядюшку! Ты! Теперь я знаю! – продолжала вопить девочка.
- Э? – удивился Прапрадедушка, бережно сажая птицу себе на морщинистое, точно скомканное одеяло, плечо.
Он сорвал ее, как спелую гроздь винограда.
- Птица Все Хорошо, - доброжелательно прокомментировал он. – Но еще пока маленькая.
- Все Хорошо? Тоже себе захапаешь?
- Ага, - весело отозвался Прапрадедушка. – Вам-то зачем? Вы же и так уже живете в самом лучшем мире! Вы живете вечно! И у вас…
Прапрадедушка жадно всосал воздух – точно хотел сделать запас.
- Ааааахххххх…
Еще он с тоской поглядел в ту сторону, где само с собой играло море.
- В лучшем мире? – скривилась Арина-Марина.
Ей почему-то вспомнилась сестра – Марина-Арина. Лицо перекошено от злости. Царапается. Обзывается.
- Живем вечно?
- Вы - это мы, только мертвые. А мы заслужили лучшей жизни.
- Чего-чего?
- Вон ты какая беленькая. Мертвенькая.
- Беленькая? Но у нас есть еще красненькие. И черненькие. И желтенькие. А в лучший мир каждый дурак верит! Подумаешь.
И Арина-Марина выразительно подняла глаза к небу.
- Некоторые верят, что вон ТАМ мы будем жить вечно. Когда… Ну, когда…
Прапрадедушка спрыгнул на землю. Он был поражен. Значит, и здесь не конец тому, что проглотил Лютый Аахи? Значит, есть еще что-то?
- А что, у вас разве здесь не оно? - неуверенно предположил он, - не вечное блаженство?
Арина-Марина согнулась пополам.
- Ой, не могу. Скажи кому, не поверит.
- Велика мудрость Лютого Аахи, - пробормотал Прапрадедушка и с задумчивым видом направился к калитке.
Поистине ужасен Лютый зверь Аахи, если способен на такое. Что еще скрывает он внутри? А что у него под брюхом? Что никогда не показывается наружу, а всегда плывет в черном, густом тумане? Что это? 
Он оглянулся и почесал в затылке – так, он видел, делал бармен, когда жевал то, что считал яблоком.
«Велик и мудр Лютый Аахи. И не счесть тайн внутри него. И снаружи его.»
На этом Прапрадедушка пока решил успокоиться. Надо было возвращаться.
– Хочешь меняться? Э? Веселящую Зверушку хочешь? - заметил он напоследок.
- Гав! – опомнился щенок и попытался цапнуть зеленого за склизкую, морщинистую конечность.
Но он опоздал – все пропало. С лаем выскочил на дорогу – лопухи, крапива.
- Эй! Верни Дядюшку! Ты, слышишь? Дядюшку верни!
Скорлупа съежилась и рассыпалась в пыль, и радуга над виноградником погасла.
На следующий день, только взошло солнце, явился и Дядюшка. Весь в засохшем иле, грязный и жутко злой. Он только и делал, что матерился да крестился. И долго отказывался есть - все ему казалось, воняет болотом. Обгорел докрасна и подпалил брови. Но выглядел… Помолодевшим что ли? В общем, Тетушка надела новое платье и смазала руки кремом. 
А над Лютым Аахи, указывая дорогу, парила молодая, прекрасная, сияющая птица с задорно загнутым кверху клювом.
И все было хорошо.