Раздвоение Никиты Бельмесова

РАЗДВОЕНИЕ НИКИТЫ БЕЛЬМЕСОВА



Часть 1-я




1. Холивар


Вот так оно и ломается, время.

И разверзаются бездны. И плачут вдовы. И род восстает на род.

И все бормочет что-то старомодный радиоприемник на кухне в квартире, где только что артиллерийским зарядом снесло одну стену.

Крышу у тебя, родимый, снесло, а не стену.

Мозги вынесло.

Проснувшись в одно весеннее утро, сходив в туалет, хлебнув из чашки вчерашнего холодного кофе и нажав на лэптопе кнопку «Пуск», блогер-официант Никита Бельмесов обнаружил, что вокруг идет война.

Третья мировая.

Она же священная и народная.

Она же Битва Добра со Злом.

Она же холивар.

Много раз предсказанный святыми пророками и писателями, причем, ответственными, а не только в жанре фэнтези и блокбастер.

Никита брился у зеркала, выдавливал прыщ на подбородке, чистил зубы и думал о бренности всего сущего.

О яде в чаше бытия.

Об отравленном Скрипале.

Застегивал молнию на джинсах (слегка заедала) и думал о жизни вечной, о бессмертии души и поисках своего предназначения в мире.

В этом грустном мире.
 
В жестоком этом, подлом мире.

Абсурдном абсолютно.

Безумном окончательно и безнадежно.

В этом дурдоме и кошмаре, ужасе и мраке.

В империи Сатаны.

Футболку натягивал и думал о коварстве нагло-саксов.

Овсянку ел, без масла, молока и сахара, по священным заповедям ЗОЖ, всякий раз вспоминая старую шутку об офсянке-офицьянтке, ибо сам он был официант, в ресторане «Пир духа».

И ему пора было на смену.

Запихивал ноутбук в рюкзак и думал о добре и зле, о жизни вечной, о приоритете российского права над международным.

Накрыл пустую постель покрывалом и закрыл деверь (будучи никому не деверь) с другой стороны.

Никого не поцеловав перед дорогой.

Потому что нету никого.

Не деверь, не шурин. Не кум, не сват. Не муж, не отец (кажется). Даже и сыном некому назвать, мамы год как нет.

Шел через двор.

Стоял в очереди на маршрутку на заледенелой, как Воркута, как Оймякон, остановке.

Сидя в вагоне метро, открывал в телефоне ленту новостей.

Косился на соседей — те то же самое, все на сайтах своих избранных сидели.

А некоторые лихорадочно что-то печатали. Коллеги.

Палку одну с утра успели бросить, однополчане?

Вестей из интернета, из телевизоров и приемников теперь ждали, как сводок, озвученных Левитаном: «От советского информбюро».

Наступал новый день, занималась заря.

Окопники масс-медиа, в режиме рукопашной, заваливали новости, согласно установкам Главного Штаба. Рогатиной их, утренние хреновости, вилами в бок. А ля гер ком а ля гер. Пуля дура, штык молодец. Бой идет, святой и правый.

Факты заарканивали спецудавками.

Стреноживали, апгрейдили.

Взнуздывали, фотошопили.

Седлали, объезжали.

Бравый комментатор со жгучими глазами мученика, один, с мулетой и шпагой, выходил на помост, против целого стада феноменов грубой реальности.

И побеждал их, поставив на кон собственное существование, припирал к барьеру отточенным лезвием, в поединке, исполненном древнего ужаса.

Факты выли, визжали, хрипели, но не смели противостоять супостату.

Далее следовало эхо: твитты, посты, перепосты, туды-сюды, комменты, комменты на комменты и суб-комменты.

Фэйлы, фэйки, факи.

Вбросы, вскрики, всхлипы.

Копипаста со вкусом пасты.

Переживания и пережевывания.

Вся эта, с позволения сказать, ссыль.

Но и: чистейшая словесность.

Слава Слову!

Святая вера в то, что твое слово может изменить мир.

Никита бежал зожной трусцой от павильона метро до своей Пирдуховки. Кивал на входе вахтеру, шел переодеваться в служебную форму: великорусскую крестиком вышитую косоворотку и малоросские шаровары шириной в Черное море.

И, нырнув за занавеску в коптерке, отчебучивал на лэптопе первый за день блог.

Я не Александр Блок, но имею блог.

Воздух горел.

Бои стратегического значения шли как на стотысячных порталах, так и на вчера еще девственно-цветущих провинциальных говорилках.

Преображение полное!

Единственное в своем роде.

Тетеньки, посещавшие, бывало, лишь сайт «Похудеть без диет и гимнастики», обратились в яростных Валькирий. И вальсировали в эфире, с автоматами наперевес, вторгаясь на персональные страницы властителей дум, с обличениями всей их гнусности (и дум, и властителей).

Юноши, ранее прилежно стряпавшие рекламные побасенки (три рубля за букву, включая пробелы), самоубились, воскресли, присягнули, как белые лебеди, совести и священному духу гражданства, и с кликами понеслись в зените.

Пенсионеры, едва осилившие было на компе «Косичку», пророческие извергали воззвания (в стиле «Не могу молчать!») и рассылали их всему роду человеческому.

На тот свет, в ад, в рай, Господу Богу. Сатане — тоже передайте.

Ни шагу назад, отступать некуда!

Никита шагал по зале ресторана туда-сюда (за день выходило десяток километров), приносил посетителям меню, улыбался, острил, подавал заказы, рассчитывался, брал чаевые.

И не переставал вести боевые действия.

Он стоял посреди Лютого Звездеца в своем окопчике на поле боя с последней «лимонкой» (от Лимонова) в руке.

На него надвигалась колонна бронированных танко-диванов.

Чудище многабукафф.

В ход шел троллинг толстый и тонкий, кидание понтов, тяжелая артиллерия русмата.

Слово стало (или всегда оно было?) главным оружием массового поражения.

На практике, как убедился Никита, побеждал тот, кто в неравной схватке с многократно интеллектуально превосходящим противником, первым успевал выхватить из-за пазухи свой верный «идинахх!»

Страх, ненависть, тупая растерянность и сознание собственной исключительной и никем в мире не понятой правоты терзали душу бойца Бельмесова попеременно.

- Peace Death, – шептал Никита, выстукивая на клавиатуре очередную филиппику.
 
И, сорвав зубами чеку, бросался, перепоясанный пулеметной лентой, под передовой танко-диван врага.


Чьей армии он был солдат, он сам не мог определиться.

Я ни за кого.

Я сам по себе.

Я за правду и справедливость.

За все хорошее, и против всего плохого.


Э, нет, боец. Коли война идет, ты либо за тех, ибо за этих.

В огне брода нет.
 
Почти сразу выяснилось, что противоборствующих сторон, собственно, имеется в количестве две:

1. Путреоты, они же ватники, портянки, ымперцы, путлеры, путиноиды, колорады. Они же (на местности): захватчеги, акупанты, зеленые человечки и (главный мем эпохи) вежливые люди.

2. Либерасты, либерботы, америкодросы, дерьмократы, демшиза, евронутые, гейропейцы, подпиндосники. Они же национал-предатели, пятая колонна, шкуры власовские.

И примкнувшие к ним (за одну команду выступают):

3. Хохлофашисты, евро-каклы, бендеровцы, бандерологи, петлюровцы (в петлю!), мазепы неотмазаные, скакуны, поскакальцы, скакуасы, майдауны, майданутые, укры, укропы, урки, орки.

И ничего сверх не дано.

Ты либо то, либо другое.

А над схваткой парить, с умным видом - не получится.

Над схваткой летают только клочья тех, кого в бою снарядом разорвало.



2. Похоронка


А не сойду ли я с ума? - приходило в голову Никите.- Натурально, самым медицинским образом?

Не паду ли смертью храбрых, пронзенный информационной стрелой с отравленным наконечником?

Никто и не заметит, кроме сотни однополчан.

Сотни юных бойцов из буденновских войск.

Из некоего сакрального, на все времена Буденновска.

Сисадмин похоронку пришлет родным.


Уважаемый(ая)…………………………………………………………..

С прискорбием сообщаю, что в тяжелых гибридных боях в период с ... по ... мес. рокового для мировой истории года...........

Ваш сын (муж, брат, отец)……………………………… был убит прямым попаданием снаряда тяжелой артиллерии в бою за Правду и Справедливость.

Прикрывая боевых товарищей, он бесстрашно вышел один на один с интеллектуально превосходящими силами противника.Но был повержен при начавшемся словобстреле. И раздавлен гусеницами вражеского броне-дивана, получив травмы, несовместимые с Живым Журналом.

Память о нем навсегда останется в наших «+1».

Командир части диванно-экспертных войск Имярек Имхоев.


Похоронка ошибочная.

Писарь описался. И со страху чуть не описался.

Наш Батька Махно с похмела подмахнул.

Рядовой Неунывай-Дубина не туда послал.

Не плачьте, мамаша.

Ошибочка вышла, говорю вам, папаша.

Нас из Журнала Жизни не вычеркнешь.

Мы тут занимали.

Очередь наша не прошла.

Подошла.

Мы не крайние!

Не последние.

В списках значились.

На перекличках отмечались.


Наши люди в огне не горят, в воде не тонут.

Вставай, ребята!

Взвод!

В атаку!

Вперед!


И отцы ушли, и братья ушли.

Или нам, малышам, только в скалки играть, да в скакалки скакать?

Русские не сдаются.

Велика Россия, а отступать некуда.

За нами Россия, Москва и Арбат.

Сочи, где темные ночи.

Байкал, Оймякон и Курилы.

Давай закурим, товарищ, по одной!

И Горловка, берущая за горло.

И поселок Счастье.


Слив не засчитан.

Мы ваще бессмертны.

Вотще тебе, смерть!


- Ника, омары по-великобритански на третий столик, живо! Гости дожидаются!

Шип под ухом Ленки, администратора залы.

Омары (умора!) подаст Бэрримор, - хотелось сказать Никите, но он молчал, и шел покорно к подпиндосам, с тяжелым подносом, на рыле вымучив плотоядную трактирную улыбочку.

- Сэ-эр?

- Что вы лично можете порекомендовать? - интересовался очередной посетитель, с подозрением глядя в меню.

А вы правы,осетрина-то с душком, - хотелось ответить Никите, но он лишь все улыбался.

Наивно, но с хитрецой, по канонам отечественного фольклора.

То ли хочется демократических свобод, то ли севрюжины с хреном.

Свежесть бывает только первая, она же и последняя (как и литература).

Меню? Можно и тебю.

Чипсы, крипсы.

Клопсы, джобсы, чупа-чупсы.

Снейки, стейки и прочие затейки.

ПирОжки от бабУшки.

Пирожки от Стивы Облонского (нежные, миньятюрные), гоголевская кулебяка о четырех углах, бекасы, дупеля и прочая аксаковская дичь, пушкинская уха из форелей, с перцем и лука маленьким куском.

Рост-биф окровавленный и трюфли, роскошь юных лет…

Хамон, пармезан и бри из политических новостей.

Литературы Бельмесов был не чужд, с детства ее обожал, то есть, ненавидел.

Сам сочинял, то ли стихи, то ли прозу:

Пармезан — для парижан.

Хамон — хам он.

Бри — нос утри.

От рикотто у меня икотта.

Сваля — за бугор свалила.



3. Диывоевале!


Значит, так, либо ты наш, либо ступай к врагам.

Предатель.

Шкура.

И они тебе то же самое скажут, в своем вражьем стане.

Двурушники никому не нужны.

Посуди сам, если тут, в окопах, на линии огня бойцы будут присягу нарушать! Командирам не подчиняться! Геополитическому противнику подмахивать!То...

То нам войну не выиграть.

Родину не защитить.

Вон иуд!

И не стыдно вам, пятая колонна!

Позор фашистским подпевалам!

Загран-отряд насчет тебя распорядится, админы с автоматами.

Выгонят из домика, выпилят из домена.

Удалят из френдленты.

Заблокируют.

Забанят, иди ты в баню.

Если враг не сдается, его уничтожают.

Кнопка delete, и поминай, как звали.

С Бельмесовым даже на фоне других бойцов гибридки-информационки дело обстояло скверно.

Он был путреотом и майданутым в одном лице.

Холивар шел у него внутри.

Он сам себя пытался положить на лопатки, как голый, весь в едком поту и в тату мастер народной нанайской борьбы.

Ника был, пожалуй, не против, чтоб его называли ватником.

Ватник от кутюр у него имелся.

Даже два ватника — один на лето, а другой на зиму.

От Версачи, с ворсом.

Наишачил.

Армани за агромадные мани.

Брат войной встает на брата, в тело(душе)грейке Прада.

Хоть портянкой назови, только на ногу не наматывай. 

И даже колорадом он не против был называться.

Колорады неистребимы.

Мощными жвалами сжевали целые страны.

Сиськи сраны.

Ни один ядохимикат их не брал, хоть явный гад.


Черно-оранжевую ленточку Ника повязал на бампер своей взятой в кредит тойоты-яриса.

Нервной своей боевой машины, уже раздолбанной в дорожных разборках. Разобранной в дырявом долбеже.

Слепы от ярости тойоты-ярисы!

Мигалки синие горят, как ирисы!

Пусть в хлам избеганы
Каролы, меганы.

Вперед,тойоты!
Дворов койоты!

Дидывоевале!

Дед, Алексей Бельмесов, имелся не в виртуальном твиттере, а в личной биографии: танкист, медаль за храбрость.

Люблин брал, похоронен в Люблинском народном муниципальном парке.

И кино «Баллада о солдате» снято о нем.

Алексей, Алешенька, сынок.

Я дождусь тебя, Алеша! Мужа с войны не дождалась, а тебя дождусь!

И на груди его светилась медаль за город Будапешт.

Он же стоял над горою Шипка, больно шибкий.

Под ливнями и порошей, Алеша, хороший.

В Трептов-парке,трепетов сердечных парке, с девочкой спасенной на руках.

В паре с Паркой.

Энигма мира.

Светоч света.

Возлюбленный Люблином.

Данаями Дуная.

Вилиссами Вислы.

Девчата, дивчины, мэйдхен, фройляйн, мадемуазели и мисс дарили ему цветы.

Встреча на Эльбе была у Западной коалиции с ним.

Встреча на Эльбе.
Не выстроен мост.

Ноэль бы, Ноэль бы,
Дедушка-мороз
Выстроил мост до звезд…

Ныне, впрочем, город Люблин своих звездных освободителей разлюбил.

И только уборщики-швабы приходят порой с честными своими пластмассовыми швабрами на их могилы.

И курят там бездомные курды.

Санта-Клаусы на рюс-зольдат поклали, показали класс.

Американский Санта усмехнулся усато.

А Папа-Ноэли солдат давно отпели.


При всем том Ника помнил, что его в детстве звали Мыкыта, что девичья фамилия его матери была Христенко.

Наталка Христенко. Мамо.

Говорила она, обнимая сына, на мове, скорее даже на суржике, с придыханиями и мягким гортанным «г», певуче и ласково:

- Серденько моё! Ластовичка! Ты ж мой квитко-волошка!

Цветочек-василек.

Мамо научила его готовить украинский борщ, огненный, вкуснющий, с «синенькими» и «красненькими», и галушки со сметаной, которые сами лезут в рот.

Так и прыгают, обмакнувшись предварительно в сметане.

В рот ведьмаку, Пузатому Пацюку.

Так скакали поскакальцы на майдане: москаляку на гиляку!
Мрия ваша мрет, свидомые.

Помирает.

Случались у Мыкыты отроческие видения – кареокие, чернобривые молодицы, Оксаны и Олеси, в вышиванках, в венках из полевых цветов и колосьев, танцевали в бескрайней, дикими травами, полынью и донником поросшей, колыхающейся под ветром степи…

Черные брови, карие очи. Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит. Червону руту не шукай вечерами, ты у мене едина, тильки ты, повирь. Люби меня крепко, казак молодой. Чему я не сокил, чему не летаю?

Оксана пидманула.

Олеся пидвела.

Майская мавка оказалась навкой. Смертынкой, хохочущей русалкой.

Просыпаясь по утрам и бреясь у зеркала в ванной, Серденько-Ластовичка теперь плакал, холодную воду смешивая с теплыми слезами.

Он плакал о погибших мирных жителях Донбасса. Плакал об укровояках, таких молоденьких, заживо сварившихся в Илловайском котле. Плакал том, что невозможно постичь другого – потому что он другой! – человека, и даже самого себя нельзя познать, что никто, никто в мире не представляет, какая гарная дивчина в молодости была его мама, и какая чистая и страдающая у России душа.


3. Укроватник


А толку объяснять.

Свои и так все понимают с самого начала.

А чужие – на то они и чужие, не поймут, хоть им  библиотеку шедевров напиши,и все полки уставь, хоть крокодила съешь.

Может быть, это и есть распад человечества на две ветви?

Элоев и морлоков.

Людей и люденов.

Орков и хоббитов.

Чернорабочих и белоручек.

Стрекоз и муравьев.

Либералов и патриотов.

Агнцев и козлищ.

Гвельфов и гибеллинов.

Белых и красных.

Мушкетеров и гвардейцев кардинала.

Хамов, Симов и Иафетов.

Гаплогруппу R1A_ эр один а, родина и гаплогруппу R1BБ эрбенов.

Группу А и контрольную группу.

Человеков и нелюдей.

Похоже на то, – писал в своем посте официант-блоггер Никита. 

Начитанный, хоть и без высшего образования.

Граница раскола была неоформленной. Определялась она по абрису Крымского перешейка. Причем не доводами ума или закона. А чем-то вполне себе мистическим.

Если б Никита был корреспондентом советской военной дивизионки, он бы написал в своей передовой статье, что линия Перекопа проходит сейчас через каждое сердце.

Для Ники разграничительная линия (тектонический разъем) проходила по вектору предательства. Одни способны на него генетически, а другие нет.

С горечью он зачислял себя во вторые.

Он мог ради России предать Украину, а ради Украины – Россию.

Он был бендера, петлюра и мазепа.

Стоя у зеркала в ванной он осторожно ощупывал свое лицо. Вглядывался.

Он-то хотел ощущать себя не ведающим сомнений конквистадором… нет, тореадором! — правды и справедливости.

Тореадор смелее в бой!

(Тореадора ждет награда.

Тур в Рио д`ор, фирма «Мулета».

Мулька это.)

А в зеркале отражался сгорбившийся от постоянных поклонов сервитер, половой, «че-а-эк!», с уже неистребимым лаковым лакейством в глазах.

Я, я, я, что за дикое слово.

Существует ли этот некто Бельмесов на самом деле, как единая личность, самостийный индивидуум?

Ему хотелось у самого себя проверить документы.

Вспоминался ему бородатый анекдот советских лет: оказывается, Ульянов-Ленин это один человек, Маркс-Энгельс – это два человека, а Слава КПСС – вообще не человек.

Я шизоидный тип личности, поэтому у меня одно полушарие страдает народным мышлением, другое – антинародным, – писал Никита в своем блоге.

Укроватник (укрывшийся в кровати). 

Колорадо-хохол.

Сало в портянке.



5. Свидераст

В обеденный перерыв (служебное питание за счет ресторана, главный бонус) опоясавшись рабским, сурового полотна фартуком, свисающим ниже колен, Белмесов, в компании троих коллег, Елены, Кэйт и Володьки, выслушивал ежеутренние наставления своего владельца и господина, Андрейсергеича, типа того, что упал уровень продаж, что клиенты перебежали в «Стопку» и в трактир «Дрова», что овес ныне вздорожал, что все мы, люди, львы, орлы и куропатки, одна бизнес-команда, и что официант должен вызывать у клиента чувство здоровой жалости.

Офсянки, Елена и Кэйт, выслушав это, покаянно вынимали из ушей золотые сережки (но после планерки вдевали их обратно).

Они и с золотыми сережками выглядели нищими сиротками.
 
Никита смотрел на Хозяина, молчал и только все щурился.

- Ну что ты щуришься, Бельмесов, что ты щуришься? – кричал Андрейсергеич.

Ты мне новые бизнес-предложения подготовил?

- Океюшки, Андрейсергеич! – и Никита вынимал из-за полотняного нагрудника, подавал начальнику отпечатанный с утра на домашнем принтере файл «Ноу-хавка».

Ноу хау хавка.

Хав-хав новка.

Кофе «Американо» переименовать в «Россияно».

Гамбургеры – в расстегаи, расстегнутые, но с застежками (и сразу на растяжки,в фитнес-зал).

Биг-мак – в кулебяку. О четырех чичиковских углах.

В один угол запечь Расмуссена Андерса.

В другой Столтенберга Йенса (на скале сидит, за письменным столом).

В третий – Яроша Дмытрия.

А в четвертый… Ну кого бы? Может, этого контуженного, Маккейна (по-нашему, Мокея), ветерана Вьетнамской кампании.

Мокея в майонез макай.

Или, все-таки, Псаки?

Кулебяка с Псаки. Невкусно.

Возьмем лучше Свянину — Св.(свидомую) Янину.

Толстенькая, как сосиска, горчицей намазанная. Ух, зла.

Кока-колу – переписАть, натурально, в квас. И перепИсать колу квасом.

Ресторан «Пир духа» – перекрестить в «Столовую №1».

На открытие — попов с кадилами.

Андрейсергеич читал никитину бредятину, доканчивал с нервным хохотком:

- А джинсы – в порты бумазейные.

Бес с тобой, Бельмесов. 

На этот раз прощаю.

Бельмесов-то сколько развел!

Ржунемогу. Пацталом.

Иди уж.



6.Тыбы

И Ника вновь поступал на ежедневную свою каторгу: 12 часов кряду вызывать у клиентов чувство здоровой жалости своими карими степными очами, мягкими певучими интонациями и фрекативным «г», да припадать на кухне к старенькому зомбооящику,чтобы узнать последние новости про ополченцев ДНР и ЛНР.

Наше дело правое, и мы победим! – говорил он себе, искренне переживая, но, ей богу, не зная, кто это «мы».

За мистическую нашу Новороссию! – с трепетом думал он, ненавидя до дрожи тех, кто придумал мерзкие клички: «Домбабве», «Луганда», «Лугандон».

Не мог переносить Бельмесов также, когда клиенты при нем Тимошенко называлиТы-мошонка, а Яценюка – Яйценюх (не потому, что любил украинских политиков, а просто, звучало противно).

Фонетически доставало.

В соседней коптерке официанты Катька, Ленка, Володька и кладовщик Юрка пили пиво «Крепкое», смеялись и кричали  весенними козлиными голосами:

- Сало Украине! Сало уронили! Хероям сала!

И скакали.

Ника страдал, но молча.

Не сраться же со своими же пирдуховцами.

Он писал в своем блоге:

Украинские лол-войска.
Украинский лол-флот.
Украинское лол-правительство.
Украинский лол-премьер.

Лол-ведьма-Панночка.

И лол-Хома Брут.

И лол-Вий.

…Но лол-трупов не бывает.

Его хором одобряли рядовые-диванщики на своих боевых кушетках, козетках, банкетках, самоходных софах, бронированных раскладушках и пуфах с ядерными боеголовками.

А пуховая тахта — туфта!

- Аффтар, пеши исчо!

Пыши есщо!

Сало его особенно его мучило.

Стояло в горле, чесноком хуторским отдавало, скользской убоиной.

В меню ресторана «Пир духа» значилось некогда «Голубое сало», потом «Сало украинское», теперь «А сало русское едят».

Клиенты часто заказывали его, и непременно замечали при том, что, видать, многовековое поедание жирной поросятины сказалось, таки, на ай-кью свидомых укров.

Майдан головного мозга.

Остряки за столиками каламбурили:

- Наливай, Наливайченко!

- А ты, Парубий, капустки поруби! 

- Юля ела — офигела!

- Порошенко — в потроха с пшенкой!

- Прокурор Пшенка.

- Жри, Попрошайка!

Клиенты, для лулзов, смотрели по огромному монструозному зомбо-иллюминатору, висящему над барной стойкой, укроканалы (укроанналы).

В сравнении с нашей суровой ракетной пропагандой массового поражения эта казалось сделанной на коленке.

Балет «Лебединое озеро» в исполнении народного театра города Жмеринки.

Ну хорошо, мы Россо-Мордор, Москво-Ад, орда — онлайн.

За Сталина отвечаем, за Ленина, за Ивана Грозного, за Малюту Скуратова, за Власова, за Чингисхана и Тамерлана, само собой.

За Игоря Святославовича, само собой.

За Атиллу (он тоже русский).

Войти, вот так, в ресторанный зал, в красном трико, в злато-парчовом плаще, с ветвистыми рогами на голове – да, я Сатана!

Чингисхан-Тамерлан.

Таракан Тьмутараканский.

Акелла-Атилла.

Еще плеть в руку взять.

Плетку-семихвостку из ближнего секс-шопа.

Укры грозились насадить рос-шашлык на гиляку, да не хватало в бюджете оборотных средств.

- Что, страна Салоедия? Не научились добывать ядерное топливо из сальца? Смазали им два последних танка, и оно кончилось?


7.Панночка померла

Сала, да и ничего другого из кафеюшного меню Никита теперь не употреблял, хоть ему и полагалось бесплатное служебное питание.

Ел он черные, из грубого, серой бумаги пакета, патриотические черные сухари, разгрызая их с хрустом.

И семки подсолнечные грыз.

Запивал напитком «Буратино», в пику психаделической кока-коле.

В чугунном горшке на кухне ресторана варился заживо злой колдун.

Уборщицы пыльными тряпками выгоняли из помещений Вия.

Подымите мне веки.

А я тебя поленом, через колено, панночка.

Украиной ее уже не хотели называть.

Украина, это что-то из прежней, нормальной жизни.

Говорили: Укропия, Какляндия, Украшка.

Дуркаина.

Щеневмерла – звучит для русского уха страшно. Помирает, но ощерилась.

Шучка в чешуе, чушка в щетине.

Чувырла.

Чучундра.

Чмо.

Щеневмерловка в вышиванке.

Никите, когда он слышал «Усраина», «каклы», хотелось снять свой фартук, скомкать его и запихать в пасть клиенту.

Но он не смел.

А за «Рашку» надо в кровь бить ряшку.

В юшку!

От постоянного прогиба под самого себя у него все больше  искривлялся позвоночник, и губы приобретали шлюховатое выражение.

 - Половой, – с горечью думал он о себе. – Холуй!

- Эй,любезный!

- Тыбы!

- Нука!

- Пади-сюда!

Иисус Христос был протоукр, а русские — рабы монголов.


8. На букву Фы

А ведь это они все ради нас стараются! – осеняло его, после очередной порции троль-патронов, высеров-выстрелов с огневой позиции укроСМИ. 

Всю эту ссыль они шлепают и ксерят и озвучивают только затем, чтоб москаляки позлились.

Другим-то пофиг,и гейропе, и америкосам: Ярош, не Ярош, Шухевич, не Шухевич, ленинопад или полный отпад.

Это только русских бесит.

Брат встал на брата, царство пошло войной на царство, пролилась кровь.

И все это из-за слова! – чумея, осознавал Никита.

Из-за какого-то слова.

Из-за одного слова!

В начале было слово.

Красавица-Слово сидела в терему, у окна. А под окном сшибались копьями, в смертельной схватке, женихи.

Сшибались-стебались.

Имя на букву «Ф». Вопрос из кроссворда.

Феврония? Филомела? Феодулия?

Фанни Каплан?

Фаня Фельдман?

Фьордолиза?

Феодосия – уже ближе.

Феодосийская Фиалка.

Фантазийная Фефела.

Фыфка сыска.

Федерация, конечно.

Мадемуазель Фи-Фи.

Вокабула на букву «Ф».

Федя плюс рация.

Федя, бредя, съел медведя.

Жертва масс-медия.


- Мы вот вас смотрим, а вы все наше ТВ позапрещали, - возмущался кацап. - Я тебя вижу, а ты меня нет!

- Пропогандоны вы! - отвечал хохол.


Сами хлебайте свою киселятину.

Журналюги!

Журношлюхи!

Журнализды!


- Э, ты наших журналистов не тронь!

Бельмесов-русский изумлялся – для него бойцы федерального ТВ: и двужильный ведущий, каторжник эфира, и сказочной красоты мадонны-дикторши, и даже простой нашкорреспондент, задубевший на фронтовом ветру, с наушником в ухе и петухами в горле, были сакральными существами, серебристо светящимися аурами.

Ольга Башмарева в хрустальном башмачке.

Эвелина Закамская, звезда незакатная. Ева!

Гуля Болтаева, голубок с колокольчиком на шее.

Премудрая Василиса.

Царица Тамара.

Лилейная Наиля.

Колокольчик Катя.

Мария Шукшина.

Алиса Романова, принцесса России.

Эфирное воинство с именами полководцев: Александр, Владимир, Михайла, Дмитрий, Юрий, Тимур, Чингиз, Тигран, Карен (со своей Анной Кареновной), Казбек, Руслан, Тамерлан.

А только такие в эфире выживут.

Но нежные нам тоже нужны.

Поклон Поклонской, прокурору Крыма, с повадкой лани, с глазами Бэмби.


... Удивляло, что некоторые из них имели своих антиподов.

Тут Киселев - и там Киселев.

Наш Соловьев и ихний.

Там Зелинский - и тут Зелинский.

"Он мне не родственник и даже не однофамилец".

Двойники-с!



9. Чуден Днепр при ясной погоде



И вот вдруг прекратились военные сводки.

Сгорели на костре, как Тарас Бульба.

Поникли головой в седле, как боец из буденовских войск.

И настала слепота.

Белое пятно вместо экрана.

Вытравленное «Белизной» на цветной ткани пятно.

Запах хлорки.

Кострище в сизом пепле.

Бельмо.

На уши давит глухота.

Молчание.

Военкор (Архип) охрип, комментатор (Осип) осип.

Немота.

Кость в горле.

Расплавленный свинец в глотке.

Усекновение языка.

Нечего сказать.

Все перестали об Этом говорить.

Нечем ругаться.

Слов таких нет.

Крикнул бы, да не кричится, воздуху в груди не хватает.

Плакал бы, да  не плачется, слез не выжмешь.

Сказал бы  что, да ничего не придумаю.

Предали мы Донбасс, предали.

Украина донских предала, но и Россия тоже.

А не предали бы, тогда война.

Горячая, большая, плавно переходящая в III мировую.

Апокалипсис.

А хоть бы и он самый.

Все равно все помрем.

Так хоть бы повеселились напоследок.


Хохол и кацап стояли на берегу Днепра.

Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру.

Мы учились по одним хрестоматиям, в одинаковых типовых школах с крашеными бурой краской дощатыми полами, бедно, но аккуратно одетыми учительницами и черствыми коржиками под компот из сухофруктов на переменах в буфете.

...Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибережным лесам ярко отсветиться в водах..

Злобы, как таковой, в русском, как ни странно, не было.

Ему представлялось:

Украина-панночка.

Она же Алена Игоревна из фильма «Чародеи».

Сглазили ее, испортили.

Приревновали, позавидовали.

«Заклятие зимнего сердца» наложили. И стала ведьмой она.

И только ночью, во сне вспоминает о себе прежней.

Спит, и сквозь сон  имя жениха повторяет.

Во сне-то она знает, как все есть на самом деле.

- Вы чо там, совсем с ума съехали?

Печеньки-то на майдане – с барбитулатами оказались?

- Завидуете вы нам.

- Было б чему.

- Тому, что вы не укры!

- Мы вообще-то вас любим.

Все равно любим.

Даже и сейчас.

Все-таки, братья.

- Никогда мы не будем братьями!

- А вот братьями перестать быть нельзя. Не в силах это человека.

Эх, кацап, вор, акупант, захватчег! Кому нужен старый драный ватник твой и вонючие портянки х/б!

Перевернулась земная ось.

Полюсы поменялись.

Шарик закрутился в обратную сторону.

Эх ты, свидомый укр!

Сдал брата пиндосам за три копейки!

Дурак, предатель, милый, родной.

Не брат я брату своему.

Я комрад-небрат.

А Пиндостану, повторять не перестану, лучше б сдаться вражью стану.

В середину же Днепра они не смели глянуть: никто кроме солнца и голубого неба не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра.

Они стояли над низвергающейся стремниной порога, и уже плохо слышали друг друга.

- Вы это…  – сложив ладони рупором, кричал москаль, – Если в Европах у вас не заладится… Так возвращайтеся! Вы вас возьмем. Всяко, не чужие!

- Не придем мы к вам! Вовеки! Не ждите! Лучше сдохнем! - доносилось в ответ. - Ничего нам от вас не нужно!

Не треба.

Поскорей бы вырваться. Из липких братских объятий.

Что ненависть – это псевдоним любви, выяснилось по итогам антитеррористической операции.



10. Наш ли Крым, наконец?

Теперь по вечерам в кафе «Пир духа»  устраивали патриотические суаре с крюшоном  «Поцелуй крымчанки», азу по-крымтатарски (из татарских седел) и чтением стихотворений военного лихолетья, в исполнении незаслуженных артистов.

Забравшись на стойку бара юноша в камуфляже, с рекламой «Моторолы» во всю грудь, нежный, похожий на деву, резал:
            
             Фронт горел, не стихая,
             Как на теле рубец.
             Я убит и не знаю,
             Наш ли Ржев, наконец?
            
             Удержались ли наши
             Там, на Среднем Дону?
             Этот месяц был страшен
             Было все на кону!

Наш ли Крым, наконец? – повторял Никита.

Поэту долго хлопали.

Рубец саднил.

Потом какой-то хлыщ  в белом трико Пьеро и балетных туфлях, с лицом так закрашенным белилами, что оно казалось силиконовой маской, вроде как делают бабам в салонах, рассказывал о Коктебеле.

И выл под гитару, с особым волчьим скуляжом в конце каждой строки:

Ты тяни по капле Коктебель,
Как через соломинку коктейль:
Поровну кагор и Чатырдаг,
С Черным доктором на четвертак.


Коктебель – колыбель.

Слышалось в слове и татарское «бей».

И французское — кокотка.

И английское — кок.

Петуший гребень.

Ну да, коктейль.

Через славянскую соломинку.

Пьеро, взбодрившись, лабал по струнам.

Рубал!


О, май дрим, вкушай мускатный Крым,
Потому что тоже был живым.
Взбитый Крым, с изюмом, из кулька,
Потому что юность коротка.

Ника расстраивался и нервничал при мысли, что кто-нибудь решится отвоевать войсками или отсудить на каком-нибудь страшном суде наш Крым.

При мысли, что они отберут Крым у нас, что Крым станет «их», ему хотелось пропить в Пирдухе все свои сбережения и назавтра записаться ополченцем.

Взять, наконец, в руки калашник, вместо клавиатуры (а потом хоть бы и Страшный Суд, на него все ссут).

А не хочу я, чтоб моя люлька врагам доставалась!

А хоть Потоп! Пусть сожгут! Лишь бы моя люлька при мне была!

При этом, он не мог внятно сформулировать, кто это «они», и кто «мы».

Кацап и хохол, свидомит и путеноид в одном флаконе.

Акупант и захватчег самого себя.

Бульба Тарас и либераст.

Остап (не Бендер) и брат его Андрий.

Чегодаев и Чингисхан.

Осел и Бобер.

Добро и зло.



12. Я один виноват

Милая моя Украйна Батькiвна! Пишет тебе твой бывший муж Иван Москаль.

Любовь наша закончилась.

Между нами выкопан ров. Между нами вбита стена. И никогда мы с тобой больше не сольемся в одно целое,в чудище с двумя спинами.

Прости-прощай, кохана.

Но в совместном браке вышеназванных граждан-громадян были прижиты дети.

Крым я усыновил по итогам антитеррористической операции.

И отдал тебе на воспитание.

Но не матерью ты стала ему, а мачехой. Ты его обижала!

Ты обижала его! Наверно потому, что всегда чувствовала: он любит меня больше, чем тебя.

Мой сын пришел ко мне: папа, забери меня обратно!

И я взял.

Ты сейчас кричишь, что тебя обокрали, бегаешь по судам, жалуешься американскому дядюшке, германской тетушке.

Зря ты это. Крыма я тебе не отдам.

Коли есть охота порабить посудомойкой у кого-то на кухне, шлюхой в борделе…

Что ж, плиз! Силь ву пле!! Данке шен!!! (в этом месте Бельмесов, радуясь своему остроумию, хохотал громовым хохотом, как запорожец, пишущий письмо турецкому султану):

Хоть в Европу, хоть в жо!

Хоть на Марс пешком!

Учти, только, твой заграничный  принц жениться на тебе не собирается.

Попиндосит и бросит.

Плохо будет – приходи, помогу.

Ты ведь мне не только жена, но и сестра.

С сестрами не разводятся.

Вот и все.

А жаль. Ты красивая. Такая нежная. Огненная такая.

Я тебя правда любил.

Остаюсь твой опечаленный глубоко Иван Россиянин.


Так Никита развелся сам с собой.

Он был виноват во всем, именно он, кто ж еще.

Бельмесов не сомневался – человеку дана такая сила.

Человек многое может, он все может, если не трусит.

Если б он, Никита Бельмесов не допустил — второй мировой не было бы. Да и первой. И гражданской.

Не важно, что он тогда еще не родился.

Душа-то вечная.

И Виев-упырей, Гитлеров, Бандер-Шухевичей не было бы.

И схлопывания державы.

Люди бы не погибли.

И ада не существовало бы.

Если б он, Никита, собрал все силы и сказал бы решительно: э-э, нет!

Надо было просто сказать: не можно!

Я, Никита Бельмесов, этого не позволяю!

И тогда ад рухнет.

Змей Горыныч сдохнет.

Война кончится

Царство Кащея падет.

Иванушка обнимется с Аленушкой.


Я один виноват,
И некого больше винить,
За то, что на брата брат,
За то, что разорвана нить. - написал он однажды, впервые стихами.

За войну без названья,
За то, что никто не помог.
За трехлетнего Ванечку
Без рук и без ног.


Он подумал и прибавил еще:

Что о преставленьи света
Не звонили колокола,
И что голубка Джульетта
В темной клети умерла.

Он писал что-то, вычеркивал, снова писал.


Россказни все и казни
Остановит слово одно,
В этом клянусь, и каюсь,
Что оно не произнесено.

Знаю, такая сила
Сердцу, как Бог, дана.
Душа бы не допустила.
Даже одна, одна.

Приехать в Одессу, встать на колени перед святым Домом Профсоюзов, облиться бензином и чиркнуть зажигалкой.

Предварительно еще яду выпить, для верности.

Аффтар, уыпей йаду.

И оставить потомкам две предсмертных записки.

Ватная часть его души написала бы в последнем письме, что ему стыдно быть украинцем и распинать еще не рожденных  младенцев на брюссельской или нью-йоркской доске объявлений, хоть бы и за нехилые кредиты.

(И пусть, как писала «Новая газета»,  этого мальчика распятого не было, не было, не было, но женщина-то, что про него рассказывала,- была! И в душе ее порушенной плакал этот мальчик!)

Мало ли мальчиков, маленьких и взрослых, и старых на Донбассе убили, вам мало, что ли?

А свидомая души часть, натурально, пропела бы: никогда мы не станем братьями!

Завещаю Украину переименовать в Великую Россию, а Россию в малую Московию.

Киев — в Новую Москву, а Москву в Старую Жмеринку.


Нет, Жмеринкой вам, москалюгам, жирно будет называться.

Старый Уланбаторск.

Бурятокацапск.

Улан-Уде,Гусар-Уде, Драгун-Уде и Политрук-Уде.

Сумасшествие в широких, как Черное море, шароварах, пролетало в диком гопаке над головой Бельмесова.



12. Я убит подо Ржевом


Удерживало Мыкыту от рокового шага только то, что надежного йаду у него не было, аптека без рецепта ядов не давала, а это значило, что после торжественного самосожжения, перед воскрешением в раю придется еще минимум неделю терпеть ужасные пытки в районной реанимации.

Он признавал себя преступником по всем статьям.

Я захватил, я оккупировал, я украл.

Себя самого украл у себя самого.

И сам я сжег себя в Одессе.

И сам себя расстрелял в Мариуполе.

И сам бомблю себя в Донецке и в Луганске.

В Мариновке, Горловке (ком в горле), Новосветловке…

Новостветловке!

Я убит подо Ржевом.

Под Макеевкой, Горловкой, Люблином, Берлином, Алеппо, Лос-Анжелесом.

Под поселком Счастье. В третьей роте, в атаке, в безымянном болоте.

Я убит и не знаю, наш ли Крым, наконец?

А поселка Счастье больше никогда не будет, – думал он и плакал.

В напалме брода нет.

Странные у него в последнее время образовались привычки: говорить с самим собой и пребывать одновременно в двух местах.

В Мало-Московии мела метель.

Полем вдоль берега крутого, мимо хат, в серой шинели рядового шел солдат.

Враги сожгли родную хату, убили всю его семью. Куда идти теперь солдату, куда нести печаль свою?

Эх, дороги, пыль да туман. Холода, тревоги, да степной бурьян.

Выстрел грянет, пуля свистит. Твой дружок в бурьяне неживой лежит.

Вздохнул солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд. А на груди его светилась медаль за город Будапешт.

Бьется в тесной печурке огонь. На поленьях смола, как слеза. И поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза.

Шел в дым и пламени 41-й год. У деревни Крюково погибает взвод.

Четыре года мать без сына. Бери шинель, пошли домой!

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди.

До свидания, мальчики. Мальчики! Постарайтесь вернуться назад!

Официант-блоггер русскоукраинец Никита Бельмесов сидел в каптерке столовой №1 «Пир духа» и разглядывал в своем ноутбуке демотиваторы.

Он то матерился, то ковырял в ушах, то диким хохотом хохотал.

Администратор Ленка и кладовщик Юрка в последнее время стали чуждаться Бельмесова.

Щек его ввалившихся, плохо выбритых.

Очей его карих, исполненных ужаса и печали.

Зато чаевых ему клиенты теперь давали больше, чуть не вдвое. Из чувства здоровой жалости.

Тут в каптерке (в Гнездниковским) он в последнее время и ночевал.

Так получилось.

Свил бедное гнездышко.

Каптерка-фатерка.

С квартиры-то погнали за дикие крики по ночам (соседи пожаловались в полицейский участок).

А шеф Пирдушки об угнездении Бельмесова не знал. Пока.

За пока бьют бока.

Катерина-Кейт несколько раз в коптерку заходила: маячила под носом туда-сюда, цокала шпильками, изгибалась, талию держала на отлете.

Строила Никите глазки, мол, давай, займемся чем-нибудь поинтересней.

Но он на провокации не реагировал.



13. Гипножаба

Чем-то его привлекали картинки.

Детство напоминали. Маму. Алупку (облупленную, но алую и милую).

Отпуск в санатории Министерства обороны (мама трудилась бухгалтером в военчасти и имела право на бесплатную путевку раз в два года).

Запах моря. Магнолии. Мраморные колонны.

И на псевдо-римском фасаде мозаика, портрет: справа посмотришь – Маркс, слева – Энгельс, а строго прямо встанешь: Ленин.

Двуликий Янус.

В груди у Ники сгущалась неправдоподобная жуть. Он поспешно щелкнул мышкой, сменил картинку: гарна дивчина в вышиванке, в венке из маков и васильков…

Она же – голая, сисястая, норовившая сесть кому-нибудь на загривок… На хвост…

Эх, Украина!

Выдь, мое серденько, выдь, моя милая хоть на хвалыночку в гай!

Я обниму тебя и весь этот Хай исчезнет!

Хвалю тебя, бесценная хвалыночка!

Мавка майская! Красавица!


Серая, губастая, раздувшаяся, вся в дряблых бородавках жаба.

Эта жаба была жизнь.

Вся его жизнь была – эта жаба.

Жадина.

Она садилась на него толстым задом.

Сжимала ему сердце перепончатыми лапами.

Душила цветок-василек, квитко-волошку, не давала процвести.

Ласточке, касаточке, ластовичке не разрешала летать.

Боль в груди усилилась, отдавая в левую руку и в нижнюю челюсть.

- Гипножаба! – дико взвыл Ника и выбежал из коптерки в зал ресторана.

- Гипножаба! Гип-но-жа-ба! – прокричал он, кинулся на пол, забился в корчах.

Народ загудел эхом.

- Это его жаба душит! – крикнул кто-то басом.

Что-то просияло над головами, пометалось меж стенами зала, заструилось под  потолком – унялось и погасло.

Чирикнул воробышек.

Крылышками задел волосы на макушке. Ника почувствовал на губах легкий шлепок.

Он с усилием встал, пошатнулся.

Чуть было не упал снова, но устоял.

Зачем-то поклонился клиентам в пояс, по-старославянски.

Потом сунул руку за нагрудник служебного фартука и пошел назад, к себе в темный уголок.

Свалился на кафельный пол.

Его тошнило, трясло.

Тут же влетел Владелец.

- Психический, что ли?

- Ж-жизнь... - выдавил из себя Никита.

- Слушай, меня твоя жизнь не a bird!

-  Ж-жизнь... Жа-а-ба! – стонал Никита, массируя себе костяшками пальцев грудину, за которой не успокаивалось.

- Ты, Бельмесов, в дурку сдайся! И попросись в палату, где Интернета нету!


Никита поднялся, сперва на четвереньки, потом, трясясь, на ноги.

Он снял с себя холуйский фартук, скомкал его, бросил под ноги Владельцу.

Фф-ф-сё.

- Ах ты, тварь! Свидер-р-раст!

Бельмесов вышел вон.



За порогом ресторана «Пир духа» сияло апрельское солнце. Прозрачные коврики света лежали на выщербленном асфальте. Веял ветерок.

Никита спустился по бетонной лестнице к остановке маршрутки, присел на нижней ступеньке.

На весенней, стеклянной, с лучом в каждой стекляшке остановке, с солнечными зайчиками на скамье, с тенькаюшей синичкой на крыше.

Солнечные соты.

Вздохнул. Его почти отпустило.



Часть 2-я



1. Бронепоезд 20-14


Как он, собственно попал в этот вагон?

А просто - шел себе и шел по Замоскворечью, беседовал сам с собой,заплутал немного в переулочках (переулочек-переул будто петелькой затянул) -  и оказался в пустыне чахлой и скупой.

Песок. Слепящее солнце. Вихри на горизонте. Тень от чахлой пальмы. Извивающаяся змейка на песке. Поезд, похожий на гигантскую змею.

Безумие, правда, существует.

Психи не притворяются, они, правда, живут в другом мире.

Сумасшествие близко, всего-то в шаге от нас.

И мы все это знаем.

Просто большинство из нас этого шага не делает.

Может, психи, это и есть мы, а они-то, иные, сделавшие шаг в сторону — как раз, нормальные.


Нет, это был не столыпинский скотовоз, не восточный экспресс, не ленинский революционный штаб на колесах и не модный двухэтажный смарт-челнок «Лев Толстой».

Всего в экстра-экспрессе было три вагона.

Двери в первый были распахнуты настежь.

Когда Никита, поднявшись по ступенькам, занесенным песком, как снегом, вошел внутрь, то обнаружил обычные советского дизайна СВ: две полки визави да складной, остроугольный, синяками грозящий столик промеж ними.

Одна странность – стены в купе были обиты ватой, вернее, серым стеганым ватином, наподобие того, что идет на тюремные телогрейки.

Вата гасила все звуки извне. От этого, если запереться в купе, создавалось ощущение полной выключенности из мира.

Вспоминалась глухая камера, последнее пристанище Пруста, измученного звуками этого мира.

Марсель, марш в щель.

Келья светского монаха.

Башня из слоновой кости.

Позвольте! А микрофоны на штативах зачем? Понатыкано микрофонов!

Да чтобы каждый шепот ведущего эфира был слышен.

Это же студия «Эха».

Передвижная.

Походная.

Кавалеристская, онлайн.

Локомотив-мобила.

Но хозяева покинули свой восточный экспресс.

Свою балладу о прокуренном вагоне.

Свой смарт-пупер-люкс с евроремонтом, с отдельным сортиром в каждом СВ и неограниченным количеством ароматизированного пипифакса.

Вернули билет.

Творцу.

- Креаклам без ваты никак, - решил Никита. - Все изолировали, от полу до потолка, чтобы ни звука извне, чтоб никто ихнему креативу не мешал. А может, это они вату так ненавидят. Ватниками обили стены, чтобы на них кидаться по злобе. Пар выпускать.

Второй вагон оказался обычным вагоном-рестораном с, как положено, пармезаном, хамоном в застекленных холодильных витринах и батареей напитков массового поражения.

Джонни Уолкер, жжоный волк.

Лакрима Кристи для так и не пришедших к Христу Монте-Кристо.

Хамон — хам он.

А Бурбон — бурбон.

Ни официантов, ни посетителей.

Никите немедленно захотелось пообедать и выпить за счет принимающей стороны.

Но еще больше хотелось посмотреть, что внутри последнего, еще неисследованного вагона.


2. Газенваген

Кого не убеждает версия «полета над гнездом кукушки», пусть думает, что это такой экстремальный городской туризм, скитания по «заброшкам», свалкам и бомбоубежищам, тоннелям метро и камнеломням, мало ли странных мест в Москве.


В третьем вагоне пятой колонны располагалась люкс-операционная, блистающая бронированным стеклом виндоуз и никелем невиданно современных хирургических инструментов, разложенных на стерильных серверах в полной готовности.

Ложе пациента напоминало хрустальный цветок.

Пахло ретро: амаретто.

Горьким миндалем, цианистым кали.

Тексты на люминисцентных табло убеждали всех желающих подвергнуться обрезанию — хирургически удалить из мозга рудимент патриотизма.

Такой вот апендикс, мешающий жить цивилизованному человеку.

Операции (как предупреждал текст на табло) здесь совершались автоматически, руками рока-костоправа. Едва пациент занимал место на ложе, невидимые руки пристегивали его к поручням стальными браслетами, закрепляли на макушке венец Венеции, действующий как наркотик, и начинался процесс лоботомии.

Заканчивающийся через полтора часа (всего-то! как одно среднего рейтинга ток-шоу!) полным успехом.

Когда врачебные манипуляции завершались, браслеты сами собою расстегивались, а венец сваливался с головы.

Голос в наушниках поздравлял свободного гражданина свободного мира.

Счастливый неофит, более не обремененный «русскостью», шел на банкет в соседний ресторан на колесах.

Не в трактир «Елки-палки» и не в корчму «Пир духа».

Не обратно, на Новый Арбат, хлебать обрат.

В максимальных рейтингов «Максим» на Елисейских райских полях.

Маг Сим!

Сим-Сим, откройся!

В Мулен Руж, миллион розовых роз и рож.

В кафе-шантан, чтоб побрал его шайтан.


Это скиния демрелигии, - рассуждал Никита, - Ковчег эхомосковского завета.

Святая святых либерального культа.


А другой Никита был другого мнения.

Потому что Никит теперь уже было двое.

Один из них уловил аромат парфюма.

«Сальватор Дали». Или «Immortality» - бессмертие…

- Там салон. Студия красоты. СПА и фитнесс для лица и тела.

И ботокс, ботокс — совсем не бо-бо,хоть и токсин.

Другой возразил, что несет из всех щелей пропаном-бутаном.

- Газен-ваген это. Самый обычный освенцимовский газен-ваген. У меня на фашистов нюх…

- Какие  еще ароматы в концлагере?!

- Цианистым кали пахнет. Чую. Горьким миндалем.

...Горелым Менделем.

...Примороженным Мандельштамом.

...Скорчившимся Корчаком.

Ну, может, сначала стихи и духи, и туманы. А уже после — в газен-ваген.

Сначала всякие там кремы. А потом — в крематорий.

Сперва липосакции. А следом — липовые санкции.

Сперва гигиена, а уж за ней — гиена.

Сперва миру-мир, гони сувенир. А потом — дыр бул щир.

- Я — председатель земного шара!

- Лошара!

- Добро пожаловать, поциент!

- Я поциент, а ты поцриот. Ступай, кушай свою клюкву. Кисель хлебай.

- А ты продался за ящик печенья и бочку варенья. Мальчиш-плохиш.

- С бородой мемчонок.

Они переругивались привычно, как влюбленные обмениваются нежными словами.

- Сначала сам добейтесь, мужчина!

- Да вот именно, чего-нибудь достигните в жизни!

- Мне вас очень жаль.

- Я, вправду, искренне сочувствую лузерам.

- Руки не распускайте, сеньор Руккола!

- Раком поставлю, мусью Доширак!

Их все-таки пришлось разнимать.

Надвое.


3. Раздвоение Никиты Бельмесова

Никите Бельмесову, блоггеру-официанту, русскому по отцу и украинцу по матери, ватнико-бандерологу, укропо-портянке, с полного его добровольного согласия, в пятом вагоне пятой колонны сделали операцию по решительному размежеванию с проклятым прошлым доппельгангера.

Страдающего раздвоенным сознанием.

С двойными, увы, моральными стандартами.

С перманентным разрывом шаблонов и когнитивным, как доказали британские ученые, диссонансом.

Маниакально-депрессивный психоз, если уж совсем неполитконкретно.

Гангером его по доппельгу!

И распалась она, эта тонкая бедная сущность, надвое, под скальпелем хирурга-аватара.

Под ножом рока-костоправа.

Ко взаимному облегчению двух ее составляющих.

В итоге возникли две самостийные личности.

Изначально и совсем еще недавно они представляли собой единое существо с одним паспортом.

Боролось оно, заклятое, с самим собою, как мальчики в нанайской борьбе.

И решило взять тайм-аут.

Рефери, где ты? Маши полотенцем!



Операция рядовая. Под местным наркотиком.

Не сложнее фэйс-лифтинга. Если в лифте фэйс набили.

Все прошло тип-топ.

Тип превратился в топ.

Был так себе типчик, нижнего ценового сегмента. А стал топ продаж.

Двое Бельмесовых долго перебирали варианты новых имен.

Никола Белый-месяц и Микита Бандера.

Бандероложенко! Бандероложец! - изгалялся Колька.

- Бес Мелкий, - дразнился Мыкитка.

Николенька Белозерский и Никита Белоцерковский.

(Бiла Церква воюет с Белозером.

Где ты белая церковь над озером!)

Мыкула Билый и Никандр Светлов.

Николай Бесогонов и Ники Кока-Колас.

И даже: Ника Беломраморная и Николетта Бель-ами.

Заодно уж и пол сменить. Чтоб назад дороги не было.


Окончательно остановились на:

Николай Белосельский-Белозерский и Микита Бiлий Лебидь.

Шикарно, но благородно.

Гламурно, но интеллигентно.

Либерально, но патриотично.

Скромно, но люкс.

Аристократа, как известно кролику из ролика, выдает безупречный вкус.

Один из них вытер слезу рукавом. Ладонью смахнул другой.

Столько лет вместе!

Тридцать.

Да чего там — триста! Три тысячи!

Ну и довольно уже.

Баста.

The game is over.

Никогда мы не будем братьями.

Небрат ты мне, Никита.

И ты Мыкыта, мне недрух.

Френеми, френд-енеми.

Друговраг.

Без драк.

Без врак.




16.В огне брода нет

Белосельский-Белозерский поступил в донецкое ополчение.

А Бiлий Лебидь — в ВСУ.

Оказались они, как и следовало ожидать, по разные стороны баррикад.

В разных окопах.

Обстреливали друг друга. Сами себя, то есть.

Неусловного, вполне, противника.

Дуэль с собою.

Главный мой соперник — это я.

Стрелялись корнет Белосельский-Белозерский и поручик Бiлий Лебидь.

Но никого не убили.

Не самоубились.

Зеркальная осечка.

Пуля попала в пулю, и обе аннигилировались.

Можно разбить зеркало, но отражение застрелить нельзя.

А после выполнения (или полного срыва) Минска-8 оба (Николай — в рамках ограниченного контингента российских войск в штате богини Иштар, а Микита — караульный миссии Великого Украинского Вышиванко-Шелкового пути) были отправлены в...

В пешее эротическое путешествие.

В Баб-эль-мандебский пролив.




4. Бабы.


В Баб-эль-мандебском проливе купаются бабы в приливе.

Полуголые.

Загорелые.

На все аппетиты — апельсиновые, карамельные, сливочные,  шоколадные.

Кофе с молоком, какао с ликером, чай с коньяком.

Латте, гляссе, фраппе!

Лягте! Глядите! Храпите!

Эспрессино, моккачино, капуччино!

Хенесси-энессси, курвуазье, камю, сартр, бодрияр, деррида!

Дери! Да!

Наполеон, выйди вон!

Конь и як хлестали коньяк.

Адам пил агдам.

Хванчкара, хвать с утра.

Шоколад. Шок и лад.

На любой вкус. Любой!

Даже на голубой.


Женщины всех стран, времен и народов!

Просто бабы.

Бабетты.

И бабы с бабками.

Новые русские бабки.

Толстушки-баобабы.

Байкерши.

И бабушки.

Байки (жены баев). В халатах из байки.

Бабайки (жены бабаев).

Ба!

Заласканные солнцем.

Привеченные сердцем.

Пышечки. Пампушечки. Оладушки.

Вешалки. Скелетики. Анорексички.

Булочки-смарт.
 
Сухарики-люкс.

Чипсики-лэйс.

Девочки и женщины, венчанные и невенчанные.

Стройные вилиссы
С ароматом мелиссы.

Томные сирены
С ароматом сирени.

Гордые царицы,
С ароматом корицы.

Юные русалочки,
Играющие в салочки.

Бойкие пиратки,
Играющие в прятки.

Ласковые мурки,
Играющие в жмурки.

Трепетные лани,
Играющие в воланы.

Ведьмы и ведьмессы,
Феи и принцессы.

Мавки, Валькирии, Пери,
Русалочки в неводах.
Во лбу у каждой звезда
В глазах — голубые звери.

Весны голубые звери!

Вечное «никогда»
И вечное «если бы».
Женская нагота,
Иероглиф судьбы.


Сударыня, я старый солдат и не знаю слов любви.

Устаю, не первый год в строю.

Как надену портупею, всё тупею и тупею.

Когда после учений бреду в казарму (в бреду) — какая-нибудь повариха из солдатской столовой имеет шанс затащить меня в койку.

Была одна походная полковая жена, ППЖ.

Но она подала на ПМЖ.

В телевизоре политики
За окошком — в поле лютики.

Вот закончилась война,
А у парня — жизнь одна.

А тут — бабье царство.

Бабен-манданский залив.

Друзья глаза залили.
И нежатся в заливе.

- Вам дюшес? - спросит почтительно, по-русски, чернокожий бой.

Бойкий бой, идущий в бой.

- Нет, - отвечаешь, - Мне бы о душе-с!

А поговорить?

- Не включено в прейскурант, отвечает.

Эспрессо — из-под пресса.

Лавацца — целоваться.

Моккачино — взмок мужчина.

Кто-то скажет, да это просто курорт.

Цивилизация санаторно-развлекательного типа.

Обыкновенный отель где-нибудь в Эмиратах.

В Ебибте.

В Персии,от которой в русском языке произошло слово «перси».

А скорей всего, в родимой Анталии — там подешевле, но те же Наталии, талии, гениталии.

В туркомплексе с системой «все включено».

Все, решено!

Отдыхаем хорошо, только очень устаем.


5.Эдем


Там бывше-братья снова встретились.

В божьем Испахане, на златом бархане.

В чайхане «Эдем» - постель и завтрак.

В одном флаконе.

Полуночные пиршества плоти.

Ватник и укроп, колорад и бандеролог, монголокацап и незалежный хохол.

Близнецы.

Похожие друг на друга, как две капли воды.

Как две капли водки.

В обществе трех немного пьяных и пьянящих красотою гурий, загорелых до глубоко-коньячного цвета.

Француженка Мартель.

Португалка Кальвадос.

И персиянка Наири.

 
Вполне-себе ничошное заведение, с его сафьяновыми голубыми диванами, блескучими парчовыми покрывалами, вышитыми синим бисером подушками и синьоритами сомнительного поведения.

С полупрозрачным шелковым шатром в центре залы, медными змеями под потолком и куклами пиджикентской глазури по углам.

С мальчиком в персидском халате и шальварах, сидящем на туркменском коврике у стены и наигрывающем на зурне что-то русское.

Николай воспел его в шансонетке:


В божьем Испахане,
На златом бархане
Девичье дыханье,
Шелка колыханье.

До ночной молитвы
Ходят под чадрою
Вихри бурь магнитных,
Легкою стопою.

В чайхане сафьяны
Розой пахнут, мятой,
Сдвинуты диваны,
Покрывала смяты.

Синей змейкой бисер
Вьется на подушке,
И прозрачней выси
Ваш шатер, подружки!

Две сестры-путаны
В страусовых перьях:
Ни весны, ни тайны.
Ну а третья – Пери.

Всех странней секретов,
Всех безумней строчек,
Из страны запретов
Аленький цветочек.

В лунных вспышках молний
«Кодаков» и «Нокий»,
В их змеиной ночи
Сердца звук, умолкни!

Пиала без ручек,
Яд жасминных почек.
Кто ты! Твой ли ключик
Отопрет замочек?

Но сама – навстречу,
Поступью беспечной,
Божеством счастливым,
С ликом соколиным!

В обмороке слуха,
В сне горячем зренья
Розу мне подруга
Протянула – третья.

Как дышать мне трудно,
Даже молвить больно:
Ах, дитя! Вы чудо
Хороши собою!


И вот, от переполненности радостями бытия, от удовлетворенности базового инстинкта, в обоих братьях чистое вспыхнуло пламя.

Захотелось небывалого, высшего.

Того, чего не бывает на этом свете.

А только в другом, лучшем мире, куда мы попадем однажды. Но еще не теперь.

Гармонии желалось музыкальной.

Сияния.

Сладости.

Женщины.


О, жены, невесты, сестры, матери, дочери!

Где же ваши мужчины?

В очарованных царствах, пораженных абсолютным злом.

В Пальмире, с ее пальмами и мирром, но с напалмом и без мира.

В Иерусалиме, в рассеявшемся дыме.

В опаленном Алеппо.

В терра инкогнита террора.

В эпической нашей Новосирии.

В мистической нашей Новороссии.

Далее — везде.



6. Свадьба в Малиновке


Мыкыта-хохол купил себе новую шляпу.

Типа панама.

В стиле «Анапа».

И вышел и сел он на берег морской, со своей необъятной тоской.

Мечтатель-хохол.

Так и не обретший свою Гренаду.

Красивое имя, высокая честь.

На Гранаду грант надо.

Александр Грин не получит штуки грин.

Ни Цветаева, Ева цвета.

Ни Ахматова, Дева света.

Глядь — а рядом Николенька-кацап стоит.

Тоже в головном уборе.

Тоже печальный.

Тоже, о-о-ох, мечтательный.

Любви захотелось.

А не моркови.

Музыки.

А не смузи.


Они влюбились.

Николай — в персиянку Наири из белого шатра.

Наири — наи-пери в этом мире.

Пляски персидок.

Персияночка, полоняночка.

Сурово сердце русского солдата,
И все ж, оно своей Наири радо.

А Мыкыта — в норвежку Сольвейг.

Ведь что ни говори, но имя Сольвейг
В десантнике со стажем будит совесть.

Вскоре, однако Наири стала — Ирина.

А Сольвейг — Ольга.

Венчались в Святой Софии в Константинополе, в один день — так совпало.

Женихи, обо в полном параде, в парадной форме Воинов Света, с бутоньерками на груди, под руку с красавицами-невестами.

Брюнеткой и блондинкой, Брюнеттой и Бьондиной, арийкой и семиткой, гурией и валькирией, но очень похожими, просто на одно лицо – встретились в храме.

В Малиновке, которая так и не определилась, по которую она сторону границы. На чьей стороне — русской ли, украинской.

И запели малиновки.

И взглянув друг на друга, Никита и Николя поняли, что чувствуют одинаково.

И в этот миг снова слились в одно неделимое существо.