Поступление в ВМА им. Кирова 1971 г

На фото центральное здание дорогой мне Военно-Медицинской академии в 70-тые годы и Пироговская набережная с академической библиотекой, где провел часть жизни.

                *** 
Не удалось мне после учебной роты покомандовать отделением молодых солдат в карантине до конца. В мае 1971 года я получил указание следовать в Ленинград для поступления в Военно-Медицинскую академию. Добирался я до города на Неве на самолёте. По прибытию на улицу Лебедева, где находились административные отделения академии, я представился, показал предписание, и мне велено было следовать в Красное Село, где располагалась летняя база ВМА, куда я и доехал на электричке.
   
Всё было мне в новинку: и город имени Ленина, красивейший из городов; и новая обстановка, в которой я оказался; и слушатели в малиновых погонах, с медицинскими петлицами и многочисленными курсовками на рукаве мундиров, спешащие по своим делам с портфелями в руках. В то время, когда я смотрел на них, я не мог им не завидовать, хотя это чувство в последствие было отодвинуто на задворки моей памяти другими впечатлениями.
   
А вот что я помню очень хорошо так это то, что после полугодового пребывания в армии за забором, я снова почувствовал себя свободным человеком. Впереди открывалась заманчивая перспектива поступить в легендарную академию и получить высшее образование по специальности врача, хотя об этой профессии я имел только книжные, далёкие от жизни, представления. В моём роду медиков не было.
   
В Красном Селе абитуриентов из числа военнослужащих разместили по палаткам повзводно. Я попал в одиннадцатый взвод четвертой роты. В летнем лагере ВМА можно было встретить солдат и матросов со всех концов СССР. Особенно непривычно было смотреть на военнослужащих из Киргизии и южных районов страны, носивших панамы вместо пилоток и на «мореманов» Северного, Каспийского и Черноморских флотов важно, как мне казалось, расхаживающих по лагерю в разнообразной морской форме.
   
Желающих поступать приехало много, человек пятьсот, возможно и больше, не считал, а обещали принять на первый курс менее ста счастливчиков из числа военнослужащих на все факультеты. Часто попадались сержанты с медицинскими эмблемами, многие до армии закончили медицинские училища и приехали поступать с должностей фельдшеров и санинструкторов разных видов войск. Кормили нас, по сравнению с моей частью, намного лучше, хотя порции были небольшие. Но принцип качество за счёт количества, я приветствовал, к тому же приучил себя есть в армии, как вы помните, понемногу.
   
В начале в этом Вавилонском столпотворении на территории лагеря я, честно признаться, растерялся. Кто испытывал подобное чувство, меня поймёт – растерянности всегда сопутствует состояние беспомощности и беспричинного беспокойства.  Вокруг было много народу, и никто ни с кем первое время не был знаком, больше того, каждый видел в другом, не товарища, но конкурента. Мне казалось, что я ни за что не дойду до заключительной мандатной комиссии. Тем более, что у меня за плечами уже имелся негативный опыт, когда я пытался поступить в Москве в институт военных переводчиков.   
   
Первым этапом отбора и отсева абитуриентов являлась медицинская комиссия, по поводу которой ходили самые разнообразные слухи. Говорили: «Режут нещадно, придираются к каждой мелочи, к любым отклонениям от нормы». Услышав это и после того, как троим из нашего взвода пришли бумажки на повторную флюорография, поползли слухи, «у них обнаружили «бычки» (недокуренные сигареты) в легких», я засомневался – пройду ли я такую строгую медицинскую комиссию.
   
Впрочем меня, далёкого от медицины, успокоили более опытные товарищи, сержанты-медики: «Повторной бумажки нет, значит с анализами и легкими у тебя всё в порядке. Скоро в медсанбат повезут и обследование продолжится». Занятий с нами никаких, кроме объявлений и обычного инструктажа по текущим моментам, не проводили. Каждый готовился самостоятельно почти целый месяц: кто в летних классах лагеря, кто в палатке, кто на пленэре, в буквальном смысле этого французского слова, живописно расположившись на траве под сенью деревьев.
   
Создавалось впечатление, что никто из администрации ВМА не заинтересован в нашем поступлении, хотя в этом просматривалась особая система, – расчет делался на самых подготовленных, которые и должны были дойти самого конца и приспособиться к любым условиям. Первый экзамен – сочинение предполагалось состоится во второй половине июня, а перед этим предстояло ещё пройти комиссию разных врачей-специалистов.
   
Всю неделю конца мая лил дождь, а палатка оказалась вся в дырах. Постель стала влажной, сырой, холодной. Несмотря на то, что нам выдали по два одеяла, ночью я как и многие другие коченел от холода и, проснувшись среди ночи, лязгал зубами. Было просто невозможно спать, это не «сон в майскую ночь» Шекспира с приворотным волшебным зельем, а одни мучения. Впрочем, оказалась, зря я наговаривал на своё здоровье – комиссию прошёл. Здоров, как бык или, я бы сказал, бычок на убой для корриды, бросающейся на красную тряпку, на которой прописаны условия приёма в академию. Странно, два моряка из нашего взвода, (казалось кто здоровее?), два единственных моряка, и те уехали после предварительной медицинской проверки, а я остался, и мне предстояло ещё пободаться на следующем этапе экзаменов.
   
Постараюсь воспроизвести в памяти всё, что я видел, о чём думал во время врачебного обследования. Утром в 6 часов нас разбудили. Мы умылись, привели себя в порядок, и направились к автобусу, на котором мы должны были отправиться из нашего летнего полевого лагеря непосредственно в Красное Село в медицинский батальон при ВМА. И вот мы на месте. У всех трудно скрываемое предстартовое возбуждение, которое у каждого проявляется по-разному: одни непривычно болтливы, другие задумчиво молчаливы, но и у тех и другие на лицах напряжение и сосредоточенность.

                ***
Первый кабинет антропометрический, самый простой и не опасный. Рост 170. Вес 70. Выходит в армии я пополнел на 2 кг, но меня заверили, что при моём росте это идеальный вес. Следующий кабинет хирурга и дерматолога. Захожу. Масса ребят, все без трусов, совершенно голые, как Адам в Эдеме до грехопадения. Некоторые только начинают снимать с себя одежду. «Групповой стриптиз», – первое что приходит в голову. Пожилая женщина в белом халате командует мне:
– Раздевайтесь! Ожидайте своей очереди, вас позовут. Раздевайтесь-раздевайтесь.
– А можно под музыку? – обращаюсь к ней, но её выражению понимаю, шутка не удалась и добавляю. – Понял.
   
В стрессовых ситуациях у меня всегда возникает желание пошутить, – нервное, наверное. Сижу и думаю только об одном, как бы скрыть от подполковника в очках, который всех внимательно рассматривает, злополучное пятно на ноге (возможно, синяк, хотя кто его знает к чему могут придраться). «Надо же и очки не забыл прихватить. Пусть бы он лучше их дома оставил. Тоже мне профессор, наденьте очки велосипед, нашёлся», – думаю про себя, вспоминая почему-то слова Маяковского.
   
– Десимон, – от неожиданности вздрагиваю. Кто-то назвал мою фамилию. Это хирург. Пока я рассматривал дерматолога, пытаясь мысленно на него воздействовать, чтоб он меня не забраковал, хирург добрался до моего, пока ещё тощего, медицинского дела и прочитал мою фамилию. Столы обоих врачей стоят почти рядом, так как в отличие от других специалистов они работают с нагими пациентами, чтобы не тратить время на раздевание и обеспечить максимально быстрый обзор тела и возможных телесных дефектов.
   
– Десимон, вы что француз? – молодой хирург заинтересованно смотрит на меня. Этот вопрос возникает у него в голове, я так понимаю, как отклонение от однообразной работы похожей на конвейер. Ясно, делать и говорить одно и тоже многократно – надоедает и вопрос его праздный, не относящийся к сути медицинского обследования, тем более хирургического.
– Не знаю, может быть, – отвечаю и бодро голышом направляюсь к столу хирурга. Моего ответа он вероятно не слышит и, включившись в работу, с каким-то застывшим лицом, и изменившимся голосом, начинает повторять как мантру:
– Поднимите руки. А теперь в стороны. Присядьте. Повернись. Достаньте руками пола. Раздвиньте ягодицы. Хорошо. Свободны.
   
Оказывается, ничего страшного. У дерматолога повторяется тоже самое с единственным отличием: хирурга интересовали, как работают мои конечности в их сочленениях и нет ли у меня видимых опухолевидных образований, а дерматолога – кожа и слизистые. Для начала последний сначала пристально рассматривает меня с ног до головы (знаете такой внимательный взгляд по секторам тела), а потом уже проверяет наличие во мне всяких отверстий.
– Покажите это, обнажите головку, поднимите мошонку к верху. Повернись спиной, наклонитесь и раздвиньте ягодицы.
   
Пятно на ноге осталось без внимания, дерматолог только скользнул по нему взглядом. Оказывается, оно представлялось патологией только в моей голове, и я получаю первый урок медицины – как проводить внешний осмотр. Пока иду по коридору думаю: «Неужели хирургу достаточно посмотреть, как мы ходим и размахиваем руками, и он всё понял? Неужели патология на коже, как проектор на экран, проецируют своеобразные картинки разных болезней, и их можно опытным взглядом заметить?
– Наверное можно! – произношу вслух. – Ты что-то сказал? – слышу голос какого-то идущего рядом со мной матроса. – Да, нет, я так, мысли вслух, – отвечаю.
   
Кабинет терапевта. Подполковник очень разговорчивый, этакий «хочу всё знать», –помните был такой киножурнал в СССР.
– Почему решили стать врачом?
– Начитался Амосова и вообще, – ответ я уже подготовил заранее.
Потом было ещё много вопросов и разных терапевтических манипуляций. Как могу, так и увиливаю от, как мне кажется, опасных «подводных камней», отрицаю всякие боли и заболевания в прошлом. А он во время разговора успевает надеть мне на руку манжетку тонометра и измерить давление сидя и после приседаний. Терапевт не только спрашивает и смотрит, но и слушает как я дышу, обстукивает меня с помощью пальцев в разных местах, прощупывает мой живот, словно я там что-то спрятал. У терапевта – я здоров.

                ***
Кабинет невропатолога. На дверях моими мыслями написано: «Враг-невропатолог (так в моей голове трансформировалось слово врач) сейчас срежет! Только бы не показать, что я нервничаю, только бы не вспотели ладони». Вытираю ладони о трусы. Вхожу. Невропатолог сажает меня напротив. Заставляет вращать глазами и показывать ему язык. Обстукивает меня молотком буквально с ног до головы, проводит им по животу и по подошвам ног. «Вы щекочите, хотите заставить меня засмеяться – не получится у вас, буду терпеть», – думаю. Тем не менее, всё непроизвольно дергается, и по удовлетворённому выражению его лица понимаю – так и должно быть. Спрашивает:
– На здоровье не жалуетесь?
– Нет, – реагирую не раздумывая, почти мгновенно.
– Ну, а как ночью…
– Не мочусь, – отвечаю также быстро, не дождавшись конца фразы.
Мои последние слова, напряженный вид и быстрота реакции его развеселили.
– А вы, – говорит, – оказывается готовы ответить на любой вопрос, – и вижу как «враг» улыбается.
   
После его улыбки, моё напряжение спало, и я рассказываю, что он со своим молотком похож на героя из книги финского писателя Мартти Ларни – Джерри Финна, хиропрактика. Он, оказывается, тоже читал роман «Четвертый позвонок». Затем он выводит заключение: «Годен на IV факультет» (военно-морской). Надо сказать – это высшая оценка здоровья – и там, где я этого не ожидал. И когда я вышел от него в голове крутилось: «Это из меня моряк? Удивительно. В детстве я и морская болезнь, со всеми её «прелестями», всегда были неразлучными друзьями. Вот уж воистину, «не знаешь, где найдёшь, где потеряешь».   
   
Осталось получить заключение у врачей: ЛОРа, окулиста и психиатра. Следующим оказался кабинет оториноларинголога, – этот непростой термин в состоянии тогдашнего стресса запомнился сразу и навсегда. «Именно здесь, – думал я, – состоится сенсационное разоблачение. Стоит им только проверить мой вестибулярный аппарат». Что такое этот самый аппарат, и для чего он предназначен, мне было очень хорошо знакомо. Захожу.
– Здравствуйте, – обращаюсь к врачу-женщине, а сам стараюсь не смотреть в сторону металлического приспособления, выкрашенного белой краской, со штырём-ручкой для вращения, расположенной по задней поверхности спинки кресла. А она меня первым делом приглашает присесть, и не на стул, а на мою погибель.
– Садитесь в кресло.
«Ну, пропал», – думаю. До этого меня никто в кресле Барани не крутил, но о нём я много слышал от любителей качелей и каруселей, к которым я себя никогда не причислял.
– Закройте глаза. Пригните голову, опустите подбородок на грудь. Расслабьтесь.
   
И началось. Крутит-крутит, крутит-крутит. Когда же это закончится? Я так разволновался, предчувствуя трагический финал, что перестал считать обороты и думал только об одном, как бы не оказаться на полу, потеряв равновесие.
– Откройте глаза, поднимите голову и прижмите её затылком к железке.
Пол ушёл у меня из-под ног. Пытаюсь справиться с непослушной головой. Секунд через пять последним волевым усилием прижимаю затылок к ручке кресла. Интересно было бы посмотреть на себя со стороны, как голова болталась, какие безумные были глаза, а она:
– Хорошо. Вставайте.
   
Как сейчас помню, вскакиваю довольно бодро. Даже не ожидал этого от себя. Голова почти ясная. Шучу без расчёта на согласие:
– А можно ещё покрутиться?
– На сегодня хватит, – серьёзно отвечает. – Присаживайтесь теперь здесь.
Сажусь на стул рядом. И начинается обычная процедура, к которой я уже успел привыкнуть, заглядывание во всякие отверстия, но только головы: в нос, уши, рот, с помощью блестящих разнообразных инструментов.
– Ангиной болели? – спрашивает. Вру: – Не болел. Она: – Что ж, хорошо. Идите.
Что она там написала – не смотрю, что будет, то будет.
   
Кабинет окулиста. Полумрак. Капитан 2 ранга проверяет зрение. Ему тоже интересно, почему у меня такая фамилия. «И что это они к моей фамилии прицепились, тут не до неё, – как бы комиссию пройти», – думаю. У него, как и оториноларинголога, на голове зеркало-рефлектор, а на столе самые разные стекла в виде маленьких луп. Окулист листает передо мной атлас Рабкина, и проверяет остроту зрения с помощью таблицы Сивцева. Об этих известных офтальмологах я узнал, готовясь к экзамену по биологии. Заключение: Правый глаз = 0,3.  Левый = 1,0. Здесь получаю заключение: «Годен на II факультет». Прощай море! Здравствуйте, сухопутные и ракетные войска! 
   
Впрочем, в моряки я и не стремился, как меня в подводники и не сватали предыдущие врачи-специалисты. Я так понял ещё в Красном Селе, укомплектовать IV факультет сложнее всего. Идеально здоровых среди военнослужащих срочной службы не так уж и много. Поэтому высокий проходной балл у моряков находился в прямой пропорциональной зависимости от количества поступающих с идеальным здоровьем в общей массе. Много с отличным здоровьем – высокий проходной балл, мало, соответственно – можно и на тройках проскочить. Набрать же в моряки необходимо определённое фиксированное количество. Зато большое количество абитуриентов не с идеальным здоровьем повышало проходной балл у сухопутчиков. Вот такую простую арифметическую закономерность вывел я для себя в Красном Селе.

                ***
Последний кабинет – психиатра. О них часто предвзятое мнение. Неизвестное всегда рождает опасение. Захожу. Здороваюсь. Врач молчит. Снова повторяю приветствие, но уже громче:
И вдруг слышу:
– Молодой человек, а почему вы не здороваетесь?
Теперь уже молчу я. «Ничего себе начало», – думаю и несколько растерявшись сажусь напротив.
– А я вас … не приглашал садиться, – слышу реакцию на мои самовольные действия.
– Извините, – встаю.
   
Лицо врача не выражает никаких эмоций. До меня доходит: «Он меня провоцирует. Испытывает мою реакцию. Смотрит, как я отреагирую. Только не давать ему никакого повода. Вот не ожидал. «Серёга, будь предельно собран», – мысленно обращаюсь к самому себе. Психиатр смотрит на меня ещё некоторое время, видимо оценивает мою мимическую и телесную реакцию.
– не ВОЛНУЙТЕСЬ (акцент на этом слове), присаживайтесь и расскажите свою биографию, – получаю от него указание.
   
Выполняю его установку: волнуюсь, сажусь, сообщаю скудные данные о себе. Наконец до меня доходит, психиатр проверяет не «где я родился и крестился», а насколько складно, последовательно излагаю свои мысли, оценивает правильность речи и её оттенки. «Нет, – думаю, – больше волнения от меня не дождётесь». И вдруг неожиданный вопрос в середине моего монолога:
– Как вы понимаете слово зрелость?
   
Трудно сразу переключиться с одной темы на другую, но я это делаю, и объясняю этому странному врачу как понимаю это слово, используя при этом другие отвлеченные понятия. Замечаю, когда так пристально смотрят очень трудно сосредоточится. Однако по лицу психиатра понимаю, с переключаемостью у меня всё в порядке, и моим ответом он удовлетворён. Потом ещё вопросы:
– Какие у вас недостатки в характере? Страдал ли кто-нибудь у вас от фамилии? Были ли у вас в семье чудаки, люди с необычным поведением? Болел ли кто-нибудь из ваших родственников психическими заболеваниями?
   
Отвечаю на эти вопросы, обильно мешая в позволительных и, как мне кажется, незаметных пропорциях, правду и ложь. А странный доктор начинает рассказывать мне про меня:
– Вы, как правило, избирательно общительны, временами не разговорчивы и т. д. и т. п.
   
Рассказ обо мне у него получается довольно складный и верный. Из всех врачей-специалистов психиатр производит на меня наибольшее впечатление способностью расчленить меня с помощью слов и проникнуть внутрь, оголив мою личностную сущность, – так мне, по крайней мере, тогда показалось. Наконец он меня отпускает. Выхожу, вытирая пот со лба.
   
Приглашают в приёмную комиссию, и там говорят, глядя в медицинские документы, что для меня обследование закончено, и я могу быть свободен:
– Готовьтесь!
К чему мне готовится? К поездке в часть? – спрашиваю серьёзно, а мне без улыбки отвечают:
– Нет, к экзаменам.
   
Вот так прошёл ещё один день. После медкомиссии часть из нас потянулись с матрасами через весь лагерь к одну из складов. В лагере Красного Села это называется «полосатый рейс», после которого количество абитуриентов значительно сокращается, эту процессию мне удалось наблюдать несколько раз после каждого экзамена. Оставшиеся на следующий день были распределены по новым ротам и взводам. Я попал во 2 роту 5 взвода – это, как мне сообщили, кандидаты на II факультет подготовки врачей для сухопутных войск.

                ***
Первый экзамен для нашей роты состоялся 20 июня. Всех, кто остался после отсева по медицинским показаниям, усадили в большой столовой лагеря писать сочинение. Не принимайте это за бахвальство, но мои письменные работы по литературе иногда зачитывали в классе, как пример образцового изложения темы, и если за стилистику я почти всегда получал «отлично», то за грамматику еле-еле дотягивал до «удовлетворительно». Вот такая образовалась вилка в моем школьном образовании, возможно, из-за того, что рос я в Белоруссии, и в детства постоянно слышал из репродуктора «зразумелую для мяне белорускую рэч», а затем меня учили писать по-белорусски, где пишется как слышится.
   
Зная это и заранее мысленно настраиваясь на первый экзамен в Красном Селе, я зарекся избегать сложных предложений и оборотов. Решил писать как можно проще: подлежащие, сказуемое и пару-тройку определений, обстоятельств и дополнений. А слова, в правописании которых сомневался, решил заменять на те, в которых был уверен, пусть даже в ущерб красоте слога, но зато без грамматических ошибок. Я очень надеялся, что такой простой тактический приём сработает. Хорошо осознавая, поступаю не на филологическое отделение и не в литературный институт.
   
Нашей группе попались темы: «Ленин и партия в поэме Маяковского «В.И. Ленин», «Лирика Лермонтова» и свободная тема «В чём смысл жизни». Меня так и подмывало написать сочинение на свободную тему, но немного подумав, понял, что это будет полный провал. Смысл жизни? Об этом я думал много и всякий раз по-разному, эта тема мне представлялась неисчерпаемой, достаточно абстрактной и пространной. Просидев пять минут в задумчивости и успокоившись, я вывел на первом листке: «Ленин и партия в поэме Маяковского «В.И. Ленин». Содержание поэмы ещё сохранилось у меня в голове со школьных времен.
   
Больше того, в школе однажды выбрал её для критического анализа. Вот, что я писал когда-то:
«Поэма открывается строчками: «Время – начинаю про Ленина рассказ. Но не потому, что горя нету более, время потому, что резкая тоска стала ясною осознанною болью». С первых строк понятно, Маяковский рассказывает о себе, о своём отношении ко времени, в котором живет. О своих необычных ощущениях. Не всякий испытывает «резкую тоску, переходящую в боль», непонятно только в какую: в душевную или физическую? Телесная боль знакома каждому, но боль души – это уже что-то особенное, не всегда подвластное словесному описанию. Допускаю, что последнее знакомо поэту (первые стихи Маяковский начал писать, как известно, когда находился около одиннадцати месяцев в одиночной камере Бутырской тюрьмы), но почти уверен, что в поэме «В.И. Ленин», это – стилистический приём (гипербола), явное и намеренное преувеличение, имеющего целью усиление выразительности поэтических строчек, а не истинные чувства «по поводу».
   
«Время, снова ленинские лозунги развихрь, – пишет Владимир Владимирович. – Нам ли растекаться слёзной лужею, – Ленин и теперь живее всех живых. Наше знанье – сила и оружие». Под словом «нам», Маяковский подразумевает, прежде всего себя и ещё кого-то, с кем он не желает проливать слёзы, опираясь на известное латинское выражение: «знание – сила». И ещё, чтобы слёз ручьи не проливать, Маяковский пытается убедить себя и, тех других – материалистов, что Ленин «и теперь живее всех живых». Вы можете сказать, что это поэтическая аллегория, а мне кажется – мистика и шаманизм – мертвого выдавать за живого …» Далее я продолжал в том же духе, критикуя пролетарского поэта и подрывая устои, признанного в стране мифа о Ленине.
   
Когда отец увидел мой анализ, он категорически запретил мне его кому бы то ни было показывать, и велел его уничтожить, – сейчас я воспроизвел его по памяти. Написал это, чтобы вы поняли, в своё время поэму «В.И. Ленин» изучил и многие отрывки знал наизусть. Но конечно же, тогда в столовой Красного Села, я написал совершенно другое сочинение, стрежнем которой были слова: «Партия и Ленин – близнецы-братья – кто более матери-истории ценен? Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия, мы говорим партия, подразумеваем – Ленин». Вы скажите, что я изменил своим взглядам? А что было делать? Через день нам объявили результат, и в моем экзаменационном листке появилась первая оценка – «четыре».

                ***
25 июня состоялся экзамен по химии. И надо же попался именно тот материал, который я недостаточно хорошо выучил. Задачу решил, а по теоретическим вопросам, где требовалась конкретика, плавал. Получил «три балла». Это значительно уменьшало вероятность поступления, хотя не всё ещё было потеряно. Расстроился, конечно. Помню ощущение какого-то провала в темень бездны в сочетании с замечательной летней погодой. Светило солнце, я после экзамена шёл в Красное Село на почту за аттестатом, который прислали родители ценной бандеролью, ещё надеющиеся на моё поступление. На Дудергофском озере было полно народа. Я и сам искупался бы, но не хотелось шокировать почтенную публику своими армейскими трусами, а плавок у меня с собой не было. Вечером по телевизору смотрел сериал: «Четыре танкиста и собака». Когда смотрел этот польский фильм в голове крутилось: «Почему у них «чтэры», а у меня «шчи»?»
   
Во время подготовке к следующему экзамену, в одну из пятниц после обеда ездил в Ленинград. Очень хотелось посмотреть Эрмитаж, да и сам город. Думал: «Когда ещё мне представиться такая возможность?» Вояж удался на славу. На электричке доехал до Балтийского вокзала. Сел на автобус №10, и он довез меня до самого Зимнего дворца. Мне повело, на втором этаже были выставлены картины французского импрессиониста Винсента Ван Гога. Французский импрессионизм, как течение в живописи, меня в то время особенно интересовал. Прохаживаясь по залам чувствовал себя гражданским человеком. Бродил по Эрмитажу часа два. Многое удалось посмотреть, но бессистемно и только наскоком.
   
Обратный путь решил пройти пешком, чуть не заблудился, пошёл не по той улице, но скоро вышел на нужную, и ориентируясь по автобусным остановкам возвратился к вокзалу. В лагере появился к вечерней поверке.
   
После двух экзаменов, у нас в роте осталось около тридцати человек, тогда как сначала было за сотню. В остальных – такая же история, из сотни 20-30 человек. Многие сами не хотят поступать и подают рапорта. Один из таких «разочарованных» рассказывал мне как-то вечером:
– В следующем году ожидается введение нового положение прохождения службы слушателей в академии … и лафа закончится. Раньше было как? Два года на казарменном положении, правда это не та казарма, которой мы с тобой привыкли. Потом четыре года свободы, хочешь живи в общаге, хочешь на частных коммуналках, в клоповниках Ленинграда. Стипендия 95 рублей, мама не горюй. Почти гражданская жизнь.
   
Теперь по новому положению … совершеннейшая лажа, Три года НАСТОЯЩЕЙ, – мой рассказчик на последнем слове сделал акцент, – казармы, получка 7 рублей, а остальные три года в общаге с соблюдением режима: подъём в 7 часов, 6 часов занятий, 4 самоподготовки и отбой в 11 часов. Не знаю, как тебя? Меня такая жизнь совершенно не устраивает. Я женат, для меня такая учёба – сущий ад. Эх, толи дело раньше, – он мечтательно закатил глаза, – снимаешь на 3 курсе квартиру и живёшь с женой припеваючи на 95 рублей, можно ещё и подработать в психушке санитаром», – закончил он свой рассказ вздыхая.
   
Благодаря ему я понял, что очень часто наши ожидания приходят в несоответствия с опережающими их жизненными событиями, нередко неприятными, и в этом случае не стоит заранее настраиваться на самый лучший исход, его всё равно не будет, как бы нам этого не хотелось, но из-за капризов Фортуны, тем не менее, не стоит отказываться от задуманной цели. Через несколько дней я увидел на плече моего разговорчивого знакомого полосатый матрас. На мой вопросительный взгляд он ответил:
 – Рапорт написал, поеду дослуживать, дембель неизбежен ...
Скоро и моя очередь.

                ***
Мои предположения, что я скоро уеду, не сбылись. 30 июня, у нас состоялся экзамен по физике. После очередного испытания двое из нашей роты уезжают, но бодрятся, на лицах выражение «не очень и хотелось». Итак, в роте осталось двадцать два человека. Среди студентов ещё с незапамятных времен бытует представление: «для хорошей сдачи экзамена всегда не хватает одной ночи» или одного дня. В этот день экзаменаторы запаздывали. Мои сотоварищи и я мечтали: вот если бы экзамен перенесли на завтра. Однако экзамен всё-таки состоялся, и я получил по физике «четыре». До блестящего ответа мне не хватило внутренней уверенности, сказалась «тройка» по химии, и преподаватель это почувствовала.
   
Эта милая женщина, вероятно, решила перестраховаться, хотя я ответил на все вопросы билета и правильно решил задачу, но чего-то ни мне, ни ей не хватило. Удивительное дело, вот судьба, когда в следующем году я снова сдавал вступительный экзамен по физике я совершенно случайно попал к ней, и она меня вспомнила. Предполагаю, тогда летом 1971 года она сомневалась, что поставить – «хорошо» или «отлично», но её рукой водило провидение. Я ещё не всё испытал, что мне было отмерено судьбой.

                ***
Следующий экзамен – биология. Я рассчитывал сдать его как можно лучше, но получить «отлично», у медиков по этому предмету, как я понял, почти не реально, для это необходимо было знать очень много мелочей, каждая из которых у сведущих людей представлялась очень важной. Сдам я этот последний экзамен или нет, в любом случае я пробуду здесь числа до 10-го июля, до мандатной комиссии.
   
После физики съездил в Ленинграде, побродил по Невскому. В электричке, на вокзале, на улицах – везде только и разговоров о смерти космонавтов Добровольского, Волкова и Пацаева. Смерть настигла этих отважных людей, когда они уже выполнили сложное, многодневное задание. Невольно напрашивалась аналогия, казалось и я сделаю всё, что в моих силах, но результат все-равно будет плачевный. Понимаю, эти ситуации далеко не равнозначные, но что только не придёт в голову, когда ты в стрессе уже почти целый месяц. Жалко ребят.
   
Как я и предполагал, при всём моём старании по биологии получил только «четыре». Общее количество баллов – пятнадцать, а проходной – шестнадцать. По прошествии многих лет, вспоминая лето 1971 года, думаю: «Если бы я поступил тогда, моя жизнь была бы не такой интересной, и уж точно – совершенно другой …»