Тракторист

   Ох, как же городские любят рассуждать о прекрасах деревни! Сколько же раз мне доводилось слышать про крики утренних петухов, ни свет ни заря; про запах вечерней фиалки, что услаждает лёгкие под щебет птиц и стрекот цикад; про парное молоко, рыбалку, шашлыки и прочее, прочее, прочее… В общем, не жизнь, а какой-то Рай с картинки советского художника! Бесконечное число раз мне приходилось слышать от людей «нулевых» годов рождения о том, как же они скучают по корням, селу и всему тому, что «мы потеряли» с приходом индустриальной эры!
   Собственно говоря, ничего ужасного в этом нет. Да — романтика, да — тяга к земле, да — повторение взрослых напевов. Да и чёрт с ним. Мне даже приятно! Я и сам, что греха таить, очень уж рвусь летом на дачу, чтобы вкусить всех описанных благ и немного поумерить темп слишком быстро летящей куда-то реальности.
   Вот только, сельская жизнь, настоящая сельская жизнь, это несколько другое. Конечно, петухи, овощи с грядки и зеленая трава летом никуда не деваются. Это факт! Только для местного жителя, в отличии от приезжего городского страдальца, всё вышеперечисленное представляется в полном цикле своего бытия. Вместе с вершками неотъемлемо идут и стебли, и корешки. Петухов нужно кормить! Грядки вскапывать, сеять, удобрять, полоть, поливать… Зеленую же траву, с первыми петухами, необходимо отправляться косить, затем ворошить, сушить, перевозить, скирдовать и т. д. В общем, не соскучишься. Я привел лишь крохотную часть сельских «развлечений», которые ну никак не оставят местного жителя уныло-скучающим. Можно писать и писать об этом, но смысл, думаю, и так понятен.
   Ничего плохого в физическом труде на свежем воздухе я не вижу. Да, это сложно, да, трудно, но, в конце концов, не всем же жить в городах и работать руководителями направлений дистанционных каналов продаж малому и среднему бизнесу в сфере предоставления телекоммуникационных услуг и прочими неведомыми словами… Встречал я много настоящих деревенских мужиков в своё время. Все — физически сильные, крепкие от природы и с душами открытыми нараспашку! Все пьющие! Крепко пьющие! И вопрос этот всегда меня интересовал и заботил: как ни вечер, так обязательно после трудового дня напьются и подерутся. Почему так? Зачем? Не буду врать, я и в городе довольно часто встречаю людей, которые единственным способом снятия стресса видят принятие энных доз спиртного, а как вытекающее и мордобитие. Но! Может из-за менее тесного общения внутри панельных коробок хрущевок, меньшей видимости соседской жизни и, вообще, большего количества разнообразных знакомых и незнакомых людей, это не столь заметно. В деревне же — каждый день сурок Пит заставляет работяг напиваться и выяснять кто же сегодня окажется сильнее!
   Думал я думал и придумал, что размышлять-то особенно было и не о чем. Это для городского жителя — сама поездка в деревню: купание в реке, умывание из рукомойника, а, если уж совсем экстрим, то и загон скота в стойло, является развлечением, то для местного это ничто иное, как обычная каждодневная рутина, которая не заканчивается с приходом «унылой поры и очей очарования», а монотонно продолжается все триста шестьдесят пять дней каждого года. Вот и ответ! Что для городского потеха, для деревенского — рутина. А какие развлечения тогда у местного? А вот самые весёлые из них: самогонка и драка! А чем еще заниматься вечерами в селе? Так и хочется написать: накидайте в комментарии варианты…
   Конечно, я не говорю о ста процентах сельских мужчин и не пытаюсь выставить русских мужиков поголовными пьяницами! Нет! И те, кто пьют вечерами, в большинстве своем порядочные и работящие люди, таким образом снимающие стресс тяжкого физического труда и ощущаемой на уровне нутра и подсознания бесперспективности. Как сказано ранее, для большинства пьянство — единственное развлечение и способ выплеска наружу накопившихся негативных эмоций. И, все таки, так уж сейчас устроена жизнь, что те кому мало такого рода утех и те, кто имеют на то мало-мальскую возможность, уезжают подальше от родных пенатов в близлежащие города. Те же, кто остаются, крепко закладывают за воротник! По крайней мере, это моё видение, сформированное не за один год наблюдения не одного села…
   ...Шёл восемьдесят девятый год прошлого столетия. Огромная страна, пытающаяся заразить любовью ко ближнему весь остальной мир и поэтому находящаяся в некой изоляции, летела семимильными шагами в светлое будущее. Никто не понимал, что это будет за будущее, но предчувствие перемен незримо висело в спертом воздухе перестройки. Через год будет принят закон «об уважении к власти», а через два огромной прекрасной страны не станет. Потом случится много всего интересного и не очень, но рассказывать об этом дело историков и Леонида Парфенова, а наша история совсем о другом…
В магазинах было шаром покати. Деревня давно вымирала. Фермы закрывались. А что такое ферма в советском селе? Это работа свыше 99,9% населения. Прекрасно это помню на примере моей деревни Степанчиково: все мужики — трактористы, все бабы — доярки! Две фермы на въезде в деревню: лошадиная и коровья. Весь честной народ трудится там.
К моменту повествования — лошадиная уже закрылась и была разобрана по кирпичику для нужд особо подсуетившхся, коровья же ещё кое-как функционировала, хоть и было понятно, что в скором времени её тоже не станет.
   Ване Веселкину исполнилось давеча тридцать три. Всю свою жизнь он прожил в Степанчиково. Если и выезжал пару раз, так только до сельсовета в Красном Знамени, что за пять километров находилось, да в армии два года на глубоких северах зацепил.
Закончив восемь классов, да отслужив, Иван получил профессию тракториста — машиниста сельскохозяйственного производства и устроился работать, конечно же, на родную Степанчиковскую ферму. В двадцать два Иван женился на школьной любви, своей соседке Зине, которая родила ему впоследствии троих детей: старшего сына — Ваню и двух дочурок — Машу и Веру. В детях Ваня души не чаял! Так и видел, как передаст сынку в наследство свой трактор Беларус, который он ласково, когда никто не слышит, называл Беней. Дочек же представлял, как выдаст замуж за красивых молодых соседских пацанов, которые также будут трудится на родных полях. Затем пойдут внуки, правнуки и Степанчиково преобразится — построятся новые красивые и прочные избы, магазины, клуб, да и ферму отремонтируют. «Ох, заживем»,- улыбался Иван, отвешивая несильную, так в назидание, оплеуху своему шалопаю и ласково матеря своих непослушных «зассых».
   Выпить Ванька с юных лет был не дурак. Со старшаками закладывал перед танцами, когда ещё работал клуб, с дедками на завалинке под разговор мог хряпнуть стакан-другой, да и Зина самогонку знатную выгоняла: первака залудишь из ковшика и жизнь так хороша сразу, что все нутро пробирает до мурашек. Петь хочется! И Ваня пел! Мог и гармонь достать, да и в пляс пойти враз! И про степь донецкую мог спеть и про солдата, что идет по городу! На любой вкус мог! Вот только слушателей становилось все меньше и меньше с каждым годом… Кто уезжал, кто уходил на тот свет от пьянки, кто по возрасту… Молодёжь поголовно покидала родную деревню, не видя для себя здесь никаких перспектив. Хоть кем готовы были работать — торговать на рынке, полы мыть, да что угодно, лишь бы в город, лишь бы зацепиться там и назад не возвращаться. «И что им такого сделало Степанчиково наше? Чем обидело? Что не додало?..»- грустил Ваня, грустил и пил. А когда выпьет пуще прежнего грустно становилось. «Ну как же так?,- думал он,- Ну ведь и воздух, и река чистейшая, и огород-кормилец, и скотина, и сыт и пьян круглый год! Ну чего им дуракам и дурам надобно-то ещё? Ну куда лезут, окаянные? Химией дышать, да в клетке бетонной, три на три, жить? Эээээх...». И пил Ванька. Дети подрастали и боялся он, что и их город сманит. Боялся остаться здесь один, боялся потерять кровиночек своих, боялся, что Степанчиково вымрет так же, как соседние Березовка и Смородино, где акромя двух-трех дач и домов-то жилых не осталось вовсе. Только крыши дырявые торчат, да окна разбитые молча глядят, словно глазницы пустые покойного. Эээээх… Тяжело было Ваньке. Из его выпуска школьного уж почти никого и в живых-то не осталось. Только он, Зинка, да еще пару человек, которые уехали давно. А остальные: кто спился, кто замерз по-пьяни, кто потонул, один вот, Витька Федоров, так вообще повесился уж лет семь назад. Веселкин помнил, что вообще не понял друга тогда, корил, ругал его всеми словами бранными, что накопил за жизнь. «Двадцать шесть лет! Ну что не жить тебе, дураку? Ааааа, едрит твою налево...».
Но со временем Ваня начал ловить себя на мысли, что уже не так сильно ненавидит покойного друга за малодушие. С недавних пор Ваня и сам ловил себя изредка на мысли: «А не пошло бы оно все лесом?», когда получки стало хватать на пару пачек папирос, да соли с хлебом, а чаще всего в сельпо и того не привозили; когда одна ферма закрылась, а вторая вот-вот должна была закрыться и непонятно было как жить дальше, когда друзья уходили-уезжали и дети уже начинали посматривать в сторону города… Ээээх. Надо отдать должное, Веселкин гнал от себя подобные мысли, но факт того, что они все чаще и чаще стали появляться в голове, беспокоил его и печалил. Поэтому он стал пить ещё больше. Не только вечером с мужиками, но теперь и с утра мог приложиться - «для поправки здоровья» и на смене прикладывался - «для боевого настроения». Нельзя сказать, что Ваньке было как-то особенно от этого весело, но чувства несправедливости и неустроенности жизненной неукоснительно притуплялись, становилось немного легче.
   - Послал же Бог алкаша на мою голову!,- вопила Зинка днем и ночью, добавляя,- Вон у всех нормальные мужья, в город стремятся! Семьи перевозят! Детишек пристраивают в училища-техникумы! У меня же — алкаш. Ничего не надо ему! Только пить ему, в три горла будет жрать водяру, только б ничего не делать! Вон у Машки муж…
   - Помолчи, Дура,- не давал договорить жене Ванька, отбивая массивный кулак об обшарпанный дубовый стол,- Помолчи, говорю, от греха! Муж вкалывает на ферме целыми днями, вечерами на сене, без выходных и праздников, а она недовольна еще! Дура!,- расходился он.
   - Сам ты дурак,- не унималась Зинка,- Я не меньше твоего вкалываю, Алкоголик ты чертов, только толку-то? Закроют скоро ферму! Нечем платить зарплату там! Ремонт не на что делать! Закроют! Уже вся деревня об этом говорит, ищут все варианты как в город пристроится, а ты все пьешь сидишь! Ну пей, пей, глядишь скорее сдохнешь, всем легче будет…
   И тут Ваньке так грустно делалось, что, опрокинув еще полстакана граненного, брал он гармонь и пел с тоски: «Спят курганы теееееееееееемные...». Тихо пел, курил и плакал молча, без слез.
   Зинка же глядела на него, махала рукой затем и уходила внутрь избы, чтоб не видеть всего этого.
   Так шли дни и недели, сменялись времена года, за зимой приходила весна.
   Вот и очередная весна, хоть и долго запрягала, но, все же, полноценно вступила уже в свои права. Снег сошел, наполнив грунт водою. Трава только начинала зеленеть. Резиновые сапоги утопали в деревенской почве по колено.
   Ферме работать оставалось еще два или три дня. Собственно, зарплату сотрудникам не платили уже несколько месяцев, может даже и дольше, и ходили туда уже больше по наитию или по старой памяти. Страна еще не ведала, что доживает свои последние деньки, а ферма уже знала. Такие слова, как капитализм, рыночная экономика, частная собственность всем нам только предстояло прочувствовать на своей шкуре. Настроения витали смешанные: предвкушение перемен к лучшему вперемешку с огромным страхом этих самых перемен.
Ванька Веселкин поднялся с кровати. Голова люто болела. Его не покидало ощущение того, что кто-то разломил его череп топором надвое. Иван ощупал руками голову. Ничего. Жутко хотелось пить.
   - Зинка,- попытался крикнуть он жене, но в комнате раздался лишь жалостливый хрип.
Он прокашлялся:
   - Зииииииинка!,- в этот раз более отчетливо вырвалось изо рта.
Никто не отвечал. Иван поднялся и прошлепал босыми ногами в сени по холодному полу. Никого нет. Видно жена в сарае. Ванька зачерпнул ковшом из бидона ледяной воды, жадно попил, вылив остатки на голову. Чуть-чуть полегчало, но не очень. Ванька глянул на часы: «Мать честная! Я же на работу опаздываю! Крайняя смена, а я опаздываю!,- Ванька немного задумался,- Хотя нет, не крайняя — последняя!». Он с горечью сплюнул на пол и стал натягивать на себя одежду. Засунув ноги в огромные вонючие резиновые сапоги и напялив сальную кепку на лысеющую макушку, Веселкин выбежал из дома. «Куда ж Зинка запропастилась? А ладно, вечером извинюсь за то, что перебрал вчера»,- за этими мыслями Ваня добежал до трактора, завёл металлического друга и, выехав из двора, направился в сторону фермы. Настроение было ужасное: на физическую боль в голове и теле накладывались душевные страдание — сегодня последняя смена! Последняя! Вся его сознательная жизнь была связана с фермой! Отец его работал там и мать работала! Ё-моё! Что же будет теперь? Жена не отставала от него с требованием определиться как жить дальше, дети ныли, потому что мерзли в штопанной-перештопанной одежде, денег не было вовсе… Ванька хмурился.
   «Надо б закурить»,- подумал он и на ощупь стал искать рукою под сиденьем пачку «Беломора». «Да где же ты, мать твою ети»,- выругался он, когда под руку попалось что-то стеклянное и гладкое. Сашка выудил находку наружу и разулыбался… Родная! Перед глазами он держал едва початую поллитру мутной самогонки. Иван даже облизнулся. «Сейчас дела пойдут на лад. Граммов сто пятьдесят и новый человек буду»,- думал парень, останавливая трактор.
   Выйдя из кабины, Ваня жадно приложился к горлышку. Глоток, второй, третий, пятый… Уххх! «Зашла, как влитая»,- закуривая радовался Иван. Ноги едва заметно подкашивались, по желудку растекалась теплота, а в голову стучался приятный дурман. «Вот, теперь хорошо! Теперь прорвемся, Ваня! Где наша не пропадала? Прорвемся с Божьей помощью!»,- размышлял Веселкин, а трактор уже приближался к ферме. Не сбавляя ходу, парень открыл недопитую бутылку и снова приложился к горлышку губами. Крепкий самогон еще раз приятно обжег внутренности. Голова кружилась так, словно планета начала вращаться вдвое или даже втрое быстрее, но на душе было шикарно.
   - Выыыыыыыыышел в степь донецкуууую,- заголосил Ваня любимую песню и отключился.
   Сколько пробыл он без сознания Иван не знал. Он очнулся в полной темноте. В чувства привел его ужасный запах нечистот. Навоз! Почему так сильно воняет навозом? Иван по инерции потрогал свои штаны пониже пояса сзади. Ничего такого. Почему так темно? Веселкин ощупал руками пространство вокруг. Он в кабине трактора. Вот стекла, да, они плотно закрыты… И что-то жидкое и липкое сочится сквозь щели. Иван поднес пальцы к носу и понюхал… Фу! Навоз! Парень нагнулся, пытаясь дотронуться до ступней, но его руки утонули в той же жидкости на уровне щиколоток резиновых сапог. В его воспаленный мозг постепенно начинало приходить понимание того, что произошло. Страха не было, так как пока что ситуация больше напоминала комедийно-ужасный сон… Вот только запах фекалий был настолько явственным, что внутренности выворачивало наружу. Не в силах сдерживать рвотные позывы, Веселкин нагнулся. Его долго рвало прямо на синие рабочие брюки и резиновые сапоги, которые уже почти полностью скрылись в навозе. Жидкость очень быстро пребывала. Она сочилась внутрь изо всех щелей. Трактор погружался на дно огромной выгребной ямы, что имеется на каждой ферме.
   «Как же меня угораздило сюда заехать? Ведь я с закрытыми глазами всегда знал местоположение её и объезжал»,- корил себя Иван, наконец осознав весь масштаб проблемы.
   «Поздно горевать! Надо выбираться»,- парень схватил ручку подъема бокового стекла. Ее, как назло заклинило. Он надавил на ручку, пытаясь опустить стекло. Что-то хрустнуло и ручка осталась в его руке.
   -Твою мать…,- прошипел Ванька.
   Ему уже было наплевать на грязь и вонь. Спастись бы, выжить!
   Навоз прибывал. Кабина заполнилась наполовину.  Паника охватила Веселкина:
   - Помогите! Я тут! Спасите меня!,-
что есть сил кричал парень в отчаянии, но его никто не слышал. Никто и не мог услышать, ведь трактор полностью погрузился в коровьи экскременты, которые годами сливались в это место.
   Иван стал в отчаянии бить плечом стекло, но оно не поддавалось. Плотная масса навоза обволокла трактор со всех сторон. Иван освободил ноги и бил ими по стеклам, но ничего не получалось. Давление снаружи было сильнее.
   Навоз уже капал ото всюду: на плечи Ивана, на его голову и лицо. Ему было плевать. Он рвался словно раненный лев из клетки, ревел. Он разбил в кровь голову о стекло, пытаясь вырваться. Он разбил костяшки и сломал пальцы рук, пытаясь разбить лобовуху. Он вырвал, с мясом, ногти, пытаясь отковырять неподдающееся стекло.
   А навоз все пребывал. Он уже доходил Ваньке до горла. Парень плакал и словно заклинание повторял:
   - Господи, помоги! Мне же детей поднимать! Господи помоги! Мне же детей поднимать!..
Но его никто не слышал. Веселкин уже не мог шевелить ногами и руками. Плотная жидкость сковала их, словно эпоксидная смола. Из глаз Ивана текли слезы. Он запрокинул голову и жадно вдыхал ртом спертый вонючий воздух, словно выброшенная на берег рыба перед неизбежным концом.
   «И с Зиной не простился...»,- думал он с горечью, когда навоз начал затекать в его рот, а затем и в нос.
   Ваня захлёбывался, булькал фекалиями и собственной рвотой. Он выпучил глаза, словно сом. От хмеля не осталось и следа.
   «Последний день на ферме. Эх, Беню жалко...»,- думал он, теряя сознание. Он уже прекратил борьбу за жизнь, его легкие и желудок наполнились навозом. Последний буль он испустил, будучи погруженным с головою, кабина наполнилась до предела.
   Буль… Глаза тракториста закрылись.
   Зина поднималась из погреба и как-то особенно тревожно было у нее на душе…