Вивальди

          ВИВАЛЬДИ
     (Повествование не имеет привязки к определённым событиям.)

   - Ладно, Угрюмый, не грусти. Будут деньги- звони.
Удаляющихся шагов он не слышал, сержант будто исчез, дематериализовался. Облако, свистящее чёрное облако выхлопных газов, плюющееся иногда будто отходами кройки и шитья- то ли нитками, то ли мелкими лоскутками- это всё, что осталось от прежней жизни- учёбы, призыва, друзей… вообще страны. «Угрюмый»… Он никогда не задумывался, почему он Угрюмый, назвали- и ладно. Кого- то назвали «Форсункой», но это пикантная подробность, Угрюмый- всё- таки как- то… Он не знал  «как», ему было безразлично. Прилипают кликухи, иногда поражаешься- до чего метко. Наверное, и здесь всё неспроста.
За спиной пару раз сипловато взревело, удаляясь, притормаживая и газуя на поворотах, всё тише и тише… Когда остаёшься один- на один со своим дыханием- это уже серьёзно. Это окончательно. Он не смотрел им вслед, уехали и уехали, сидят сейчас, сшибаются лбами, покуривают, выглядывают из- за спины механика- водителя, надеются выбраться, проблем у них полон рот. А тут- лежи, переворачивайся с боку- на бок.
У этой дороги был один только поворот, малозаметный, но многозначительный.

   Прежде в рассказах о каких –то боестолкновениях, о Той войне, никто не обращал внимания, когда люди отдыхают. Теперь становилось понятнее: не отдыхать можно до той поры, пока жив… РожкИ, гранаты. Зачем- то он снова их пересчитал, будто это может усилить боеготовность. Много это или мало- зависит от обстоятельств.
 
   Не оставляют молодых на дороге. Смысла нет. Прикрытие должно быть максимально- надёжным. А здесь- кто его знает. Да и вообще всё у него складывалось не по правилам. Не тот взвод, не та рота… Всё, что было гарантировано, выходило с точностью до наоборот. Вот и «порисовал газетки» в штабе…

   Что- то насторожило… Лес- он так и не привык к жаргону, для него это был лес- расположился какой- то дугой слева- направо, причем напрямик значительно дальше, чем по краям. Дорога выходила из левой и пряталась в его же правой оконечности. В самом центре лесного радиуса и находился этот едва заметный поворот. Как хотелось, чтобы он вообще исчез, стерся с лица земли, этот поворот. Только потому, что он заметен, заметен и он, Угрюмый, как прыщ на… Он окопался, выложил дёрном бруствер, устроил огневую точку… А теперь оставалась только Она… Тишина, которая равнялась жизни или не равнялась. Преследования может и не быть. Ответвление могут и не заметить. Всего час- и о погоне можно будет забыть, некого уже будет догонять. В 17.00 он должен будет сняться и двигаться наперерез движению группы. 16.20. Может, никого и не будет? Он ткнулся лбом в свежую землю, то ли молясь, то ли борясь с какой- то неведомой прежде болью. Как странно: его существование, он сам, сейчас могут для кого- то оказаться, мягко говоря, совершенно нежелательными и неуместными. Боевая задача. Солдата нельзя сделать, враньё это всё. Солдаты встречаются редко. Чаще- работают «побудительные» механизмы. Вот сейчас- не выполни он приказ, не вступи в случае необходимости в бой, не дождись положенного срока… - и у него нет дома, нет страны, родных и сам он… Приказ! В лепёшку, в лужу, во что угодно, но –Приказ! Пусть даже такой, который буркнули как «дай закурить» или «какая сегодня погода».

   Значит будем умирать. Может, и рожкА не успеешь отстрелять.
- Тьфу! - он сплюнул смачно, будто выплёвывая всю свою неспокойную «душу». –Надоело! - будто мысли эти кто- то навязчиво внедрял в его мозг и уже порядком утомил.

   Стрелял он хорошо, с детства, со школы. В подвале школы располагался очень приличный тир и малокалиберные винтовки ТОЗ. Он даже неоднократно направлялся на городские соревнования, у него был спортивный разряд. А бег? А борьба? А парашюты? Это всё- чтобы вот тут… вот?.. Он не додумал. Глаза стали слезиться от напряжения. Он «выедал» ими опушку, особенно левую её часть. Меня нельзя обойти. Сержант не долго думал, но место нормальное, будь оно… Если свернут сюда- ни влево, ни вправо от дороги не уйти- она, как русло бывшей небольшой речки…

   «- Отец! А где же мы возьмём агнца? – Господь укажет нам агнца.» Эта «мантра», гудящая где- то внутри часто досаждала ему во время пеших переходов по тропам, вверх, вверх, когда входишь в какой- то экономический режим дыхания и шагов, когда кажется, этому движению не будет конца… Привал. А вот после привала, кажется, уже и не подняться. Он не был слабаком, он был спортсменом, и его всегда удивляло, как эти ребята, собранные со всего света в эту упряжку, будто всегда здесь и прохаживались. Что- то необъяснимое было в этом. И когда казалось, что силы исчерпаны, он смотрел на идущих впереди, как на соперников, которым нельзя сдаться. Жжение и ломота в груди, ноги живут своей жизнью, их почти не чувствуешь (кто ими руководит?), лишь бы не споткнуться… (Когда- то добрый индийский доктор спросит его: «Жжение и ломота в груди, как во время долгого бега в молодости?.. А в молодости вы не обращались к врачу?» Добрый- добрый доктор Айболит… Тогда он скажет этому сказочному доктору: «Это же было нормой.»)

   Кто укажет нам агнца? Его недолюбливали во взводе. И кликуха эта, которую он не понимал. Может, потому и оставили здесь, как нечто ненужное. Наплевать. Больше трети взвода с высшим или среднетехническим, был даже переросток- угодил в последний по возрасту призыв, странный, но хороший парень… Вот вам агнец… Побивать камнями, как делают это в исламе в воспоминание искушений Авраама… Что только не лезет в голову. – Камнями! Камнями…

   Всё! Хватит! - снова приказал он себе. Отстрелялся- и пошёл: либо туда, либо… Дело простое. Лучше отдохнуть.
Но отдохнуть не удалось. Какой- то «пастушок» заиграл будто на своей сипловатой свирели, затих и заиграл снова, там, слева, за леском. «Всё»,- подумалось почему- то. Пять- десять минут- и всё. Свернут- не свернут? На «Командирских» часах без десяти пять. Это к нам, ко мне. Как в каком- то дурном замедленном сне «коробочка» не мешкая свернула на его дорогу. За ней какой- то автомобиль. Тело исчезает раньше, чем с ним начинает что- то происходить, оно будто пугается, сторонится, его как- то даже трудно на себе обнаружить. (Знает, чем дело пахнет!)
 
   Заложенный фугас оказался предательски- честным. До последнего момента внутри сидело ещё что- то трусливо- пацифистское. Фугас всё испортил. Не извиняться же…
Он не уловил в какой момент начал выстреливать по два- три патрона. Какой- то снайпер из тира будто действовал рядом с ним. Стоял нескончаемый, как ему казалось, треск в зимнем лесу. Что- то бабахало. Куда- то исчез его рюкзак- его будто вырвали у него из- под носа. Метались какие- то фигуры. Автомобиль развернулся и исчез в обратном направлении. Песок- как во время пыльной бури. Я - не я. Это хорошо, значит, и убьют не меня.
Иногда он переваливался на бок и со странными криками «За Вивальди!», «За Перголези!» швырял свои «Эфки». Ему казалось, что он только и делал- что менял рожкИ: три, четыре… Этот счёт, как во время парашютного прыжка, казался единственной реальностью, а всё прочее…
Зал… Орган загудел, как когда- то, но будто всеми регистрами сразу. Орган в Зале Чайковского в Москве. Он- звук, он плывёт вдоль шершавых стен и думает: «Разве может звук ощущать шершавость стен, он же звук, он же летит…»

   Потянули за сапог- показался…
- Эй, сынок, живой? Посмотри, дышит? Что он там шепчет? Что? «Вивальди, Вивальди…» Тащи этого «музыканта». Присыпало- значит контужен. Трогаемся! Пошли!
  Часть нашли быстро. В медсанбате к Угрюмому прилипла новая кличка- «Вивальди».

   Одно было странно ему- это то, как с ним обращались с того дня, в пути и в медсанбате. Не единожды уточняли, рисовали схему боя, время, движение бронемашины, способ доставки к месту со всеми именами и званиями, командира группы, его задачу. Которой Вивальди не знал… Много чего. Но не угрожающе. Недоверчиво- миролюбиво. Но он знал, как интонации умеют перерастать одна- в другую. Он снова и снова объяснял свою нехитрую задачу и свои действия, насколько мог восстановить их в памяти. Про полёт по «Концертному залу» он не заикался, молчал так же и ещё кое о чём. Сначала с ним говорил взводный, потом командир роты, но как- то спешно, явно ожидая кого- то, кто появился внезапно и попросил оставить их наедине.
- Что, боец, тяжело тебе пришлось?
- Никак нет.
- Рассказывай, что делал и как. Откуда появились машины, во сколько? Сколько их было? Видел ли ещё кого- то? Может, слышал?..
- Никак нет. Занят был очень. Ничего больше не видел. Это точно были духи, как нам и объясняли…
- Да ты не волнуйся, всё правильно сделал… Только вот… с одной автоматной точки- ну фугас тебе ещё подготовили перед уходом- такого не наворочаешь.
Солдат слушал, не надеясь уже что- то уяснить. Зная, что благодарность, награда или «расстрел»- в принципе одного поля ягоды и произрастают по собственной прихоти где и когда им вздумается. Давно хотелось только одного- чтобы его оставили в покое.
- Посмотри на фото,- и ему протянули несколько фотографий. Как после бомбёжки, место было почти не узнать. Вот воронки (откуда они?) Тела… тела… Вот гора отстрелянных гильз (и это всё по нему?) Да и тела… Их не было столько. Это всё из одного БТР?..
У него гудела голова. Почему- то было тяжело держать её на месте, сильно хотелось прилечь… И ещё это.
- Может быть это не те фотографии?- единственное, что он промямлил, так как не мог видеть того места, где его случайно подобрали.
Собеседник вздохнул, принимая назад свои вещдоки, и пряча их в нагрудный карман. С полминуты длилась пауза.
- Тебя психиатр освидетельствовал?
- Комиссии ещё не было.
- Ну хорошо. Я к тебе зайду ещё. Письма давно получал, дома всё хорошо?
- Да. Спасибо.
Офицер поднялся как- то неубедительно, с неохотой, как человек, которому остались должны, много должны, так много, что он и готов бы порвать должника на части- да не может, ну уж очень много должны, всё равно, что бросить в печку целое состояние.
- Ну ладно, поправляйся,- кивнул он через плечо как- то очень значительно и добавил. -  А почему Вивальди?
- Что? - не понял солдат.
- Почему кликуха- Вивальди?
Солдат только дёрнул плечом в ответ, ничего у него больше не осталось сообщить, даже этого.

   Он посмотрел вслед. Соприкасаются миры. Вот идёт зрелый здоровый мужик, вполне довольный собой и собой же весьма располагающий, и своим временем. Своими желаниями, планами… Другой мир. (Рядом с рабским солдатским статусом любое существо может показаться "князем", даже этот, тоже подневольный, "служивый".) Что он может знать о нём, об Угрюмом- Вивальди? Ничего. Сам Вивальди ничего не знает даже о своём следующем часе. Может, приедут краснопогонники, руки- за спину, на выход. Что у них там не срастается с этими фотографиями? И что это за фотографии? Вот и скамья эта в сквере. В сквер они не пошли, сели на ближайшей к входу в корпус скамейке. Боец на посту не выпускает его из виду. Он почти под арестом, под надзором – это уж точно. Крашеный бордюр. Асфальт. Птицы! Он вдруг услышал птиц и вспомнил: была птица, она пролетела, едва не коснувшись его головы, вперёд от него и что- то щебетнула прямо над ним, будто сообщая, и удалилась в лесок слева. Он ещё подумал, что это её свист, когда послышался звук, ну тот… В общем он всё рассказал, за исключением того, что всё это- неправда, вернее, не совсем правда.
 
   Сны не оставляли его с самого первого дня. И это был не полёт под куполом концертного зала. Кому интересны сны заурядного рядового. Он уже насмотрелся того, как, не моргнув глазом, кого- то списывают в покойники или нарушители Присяги. Как легко, будто наливая чай, кладут чью- то вину на совершенно непричастных… Он давно зарёкся не искать нигде правых и виноватых. Всё, что он мог- не говорить и не делать странных непонятных вещей, иначе говоря, свести своё существование к элементарным проявлениям: сон, еда, бритьё, исполнительность. Всё прочее- мышление, рассудительность, кругозор, доброжелательность,- всё в результате обернётся против. Если ты не скотина- ты пропал.
Поэтому сны свои он не выдал бы и под пыткой. Потому что это были… не сны. Да, он ничего не помнил с того момента, когда рядом раздались почти одновременно два взрыва, да и взрывов не слышал: вдруг что- то произошло, и он стал исчезать, лететь куда- то, всё потемнело, исчезло, трансформировалось, сбился канал. Кто- то другой, а не он, наблюдал ещё какое- то время чью- то фигуру рядом, фигуру в каких- то золотистых доспехах, ловко орудующую… луком и стрелами. Он любовался ею- так она была красива- как некогда любовался широкоформатными иностранными фильмами в Московских кинотеатрах, в которых часто протекала чужая красивая сказочная жизнь. И эти фильмы всегда были в финале добрыми. Чужими и добрыми одновременно, так что зритель терялся: это такие же люди, как они могут жить на этом страшном Западе и почему у нас, таких похожих, есть государственные противоречия.
Лучник… Он не удивил его. Он был настолько уместен и гармоничен, что, как уже говорилось, им оставалось только любоваться.

   И даже это- было не всё. Во время перекура в туалете до него донёсся разговор двух офицеров или прапорщиков (в этих байковых однотипных пижамах не определить): подразделение химзащиты обнаружило радиоактивные следы на месте небольшого боестолкновения, и было названо место, которое рядовой знал совершенно точно…
Всё. Он не вымолвит больше ни единого слова. Даже если командир полка станет плясать перед ним вприсядку или пообещает представить к Герою и отправить на «дембель».

   Солдат понимал, что теперь никакой прежней службы для него быть не может. Он и прежде не проявлял никакого рвения. Да, все показатели в боевой и политической подготовке выше среднего, но внутренне- это было лишь «отмазой», показухой, он не отдавался этому даже и на треть. В отличие от этих ребят с горящими служебным рвением глазами или сердцами, дорвавшимися, наконец, до чего- то «настоящего», в чём они своего не упустят. Или командиры, которым с 17 лет в училищах начинают внушать «неоспоримые» истины, пребывая в каком- то сне, до последнего считают своим долгом «учить и воспитывать» этот пустопогонный элемент, который по определению не может представлять никакой ценности. А Вивальди вырос в военной среде и кое- что знает об их жизни. Его игрушками в детстве часто бывали портупея, погоны, звёзды, брошюры наставлений по стрелковому делу, уставы и прочее. Да и был он уже готовым военным специалистом без погон, но в другой, не «лошадиной» области. Так что призыв оказался скорее унижением, чем «почётной обязанностью». Оказалось, что такое бывает.

   В учебном подразделении, ещё несколько месяцев назад, проводилось тестирование. Среди множества глупых и отвлекающих вопросов был и такой: желаешь ли служить там- то? Когда- то не было и этого вопроса- просто поднимали по тревоге и перебрасывали куда следует. Он не раздумывал: «не желаю». На индивидуальной беседе после этого- продолжение вопроса: а если пошлют?.. Ничего, порисуешь газетки в штабе.

   Лететь было страшно. Всё восставало внутри. Молодёжь, представлявшая лишь, как вернётся с богатым опытом в свою деревню или городок, и будет как некий Васька или Петька, когда- то знакомый, гарцевать на виду у всех и выбирать себе лучшую невесту. Или снисходительно похлопывать по плечу молодёжь. А духи… Это же дикари, а стрелять мы умеем. 
Лететь было страшно. Он не имел ничего личного против аборигенов со всей их далёкой от него политикой, аборигенов на своей собственной земле. Казалось, что сама земля разорвёт в клочья эту пришлую ораву. Как по ней ходить- то, не краснея?

   В анкетах мелькали и другие вопросы: буддист- не буддист?.. Есть ли в тебе вообще хоть что- нибудь ЛИЧНОЕ, кроме того, что в тебя вдолбили в школе или в последующих учебных заведениях? У Вивальди было много личного: дед- ветеран 2-й, прадед- ветеран 1- й войны, родственники- все почти военнослужащие… Образование. Отрицание диалектического материализма, сданного в институте на пятёрку, профессия, от которой его оторвали и, возможно, навсегда. Но главное- осознание ничтожества любого земного формообразования в виде живого существа… То есть был он всё- таки буддистом, но сам ещё не знал об этом, да и где было об этом узнать?
 
   Теперь он, как выяснялось, уничтожил несколько человек по не совсем понятной ему причине, а точнее, просто защищая свой статус и благополучие. Может быть и разведгруппе это было на руку, не зря же его оставили. Можно было почувствовать себя состоявшимся бойцом и внутренне возликовать. Досада! Это всё, что он ощущал. И тревога. Его взяли в какую- то разработку, не вводя в курс дела. Всё вздыбилось. Кто использовал радиоактивные заряды? Надо доказать, что- они. Иначе они докажут, что- мы… Так это понимал сегодня этот неправильный солдат, исходя из того, что стало ему известно.

   А про «Лучника»… и читать- то неловко… Лучше б без него. Лучник будто образовался из некой материи Небытия, в которую солдат давно уже уверовал. Из Ничего. Из Пустоты. Солдат думал, что пустота- это ничто. Но оказалось, что в «Пустоте» роится целый мир, просто Другой, из другого. Форма- из Другого. Цвет- из Другого. Звуки- из Другого…. И всё это- вернее и лучше Этого… Поэтому солдат не сдаст Лучника. Поэтому солдат верит Лучнику и будет ждать встречи. Нельзя не встретиться с тем, кто отменяет и перебарывает твою жизнь и всё, что ты до сих пор знал и чему был научен, и чем был.
 
   Всё, что было, было теперь не просто в прошлом… Вернее сказать, оно перестало быть вообще. Связь оборвалась. Никто не вернёт его в часть. Его не оставят больше без «присмотра». Он вообще стал несколько нежелательным объектом. Выход был найден. Однажды, ничего не объясняя, к нему прислали какого- то молодого лейтенанта с приказом доставить в окружной госпиталь. Напряжение лейтенанта зашкаливало. Особенно, когда они поравнялись с корпусом, на котором красовалась буроватая табличка под стеклом: «Психиатрическое отделение»...

   Проведя несколько странных потерянных лет на гражданке, солдат приобрёл... велосипед. С какого- то момента ему стало очевидно, что он не желает иметь с этой цивилизацией и её «плодами» ничего общего. В общем, «недуг» его, очевидно, развивался. Подрабатывая где попало, борясь со своей «неизъяснимостью», то увлекаясь стихами, то философией, то примкнув на какое- то время к некой скоро исчезнувшей банде «цеховиков», Вивальди однажды в подземном переходе, это было на площади Гагарина, всучили увесистую книгу по древней философии. Он не отбивался, равнодушно расплатился и пошёл дальше. Раскрыв её лишь через пару дней, он читал её уже всю оставшуюся жизнь. В ней были оригинальные санскритские тексты, иллюстрации, адреса…

   Вот он видит батик на стене: воинский стяг с изображением Ханумана, под ним- возничего в сияющих одеждах, позади- лучник, тот самый. Разве можно изобразить лучника «того самого»? В чём сходство? Как узнать?..
Но кто- то словно вырывался из груди Вивальди навстречу. Этот кто- то кидался к изображению и можно было слышать сдавленные восклицания… Когда Вивальди впервые увидел изображение Великого лучника, он воскликнул: «Ты?!» Он не видел его. Перед глазами была лишь заурядная картина. «Ты?!- снова восклицал он. - Как?!» Если при этом кто- то находился рядом, Вивальди замолкал и удалялся. Он стал заметным обитателем в известном храме. Он принял эту философию почти с закрытыми глазами.  Нужны ли аргументы и доказательства, когда вашей руки касается ваш ребёнок или близкий человек?
Вивальди стал спокойнее и умиротворённее.
Он как бы прощал свою жизнь, он извинял и понимал её.
Он вернулся к обычной жизни и даже несколько преуспел в ней, преодолев как- то и некоторые препоны государственных кордонов и фильтров.

   «...Он держал книгу вверх ногами, перелистывал и плакал, хотя и не умел читать. Он видел перед собой великого лучника Арджуну и его колесничего Кришну…» - так повествуют об одной древней и чудесно- курьёзной истории, чем- то напоминающей нашу.

   А оружие некогда было и радиоактивным, а приводилось в действие всё теми же стрелами и мантрами. Брахмастра, называлось.

   Я знаю, что Вивальди уже нет в этом мире. Он ушёл не так давно. Те, кому он был дорог, отвезли его прах и опустили в воды Ганги.

   Действительность- тонка. Всё, что можно сказать о ней- это то, что она не находится "в поле нашего зрения" и мало соотносится с реальностью. И наш выбор порой- это выбор между словами- синонимами: реальностью и действительностью. Обречённостью и возвышенностью. Между Угрюмым и Вивальди.

     23.02.19


Рецензии