Материнская шаль

Одичалые розы, колокольчик с геранью,
Золотая зарница, васильковая даль.
Луговые цветенья распустились на ткани.
Это память открыла материнскую шаль.

Мама редко в то время улыбалась устало.
Но всегда высыхала от бессилья слеза,
Когда взмахом старинную шаль надевала,
И светились подолгу дорогие глаза.

Шаль струится, дрожит. И стоит, как царица
Перед зеркалом мама - весела, молода.
Лишь потом я узнала – что от голода лица
Так бывают прозрачны, как у мамы тогда.

А она напевала, совсем, как девчонка,
И задумчивым делался ласковый взгляд.
И тянулся к гераням и тем розам ручонками
Лепеча что-то нежно славный маленький брат.

Нелегко было жить, но с работой справлялась.
В сорок первом тревожно все воспрянуло вдруг.
Развернула мать шаль, перед зеркалом встала,
С сожаленьем вздохнула, положила в сундук.

Сколько лет ей лежать в сундуке позабытой?
И куда в ней податься? Старомодно, смешно.
А когда я лежала в жАре от дифтерита,
Занавесила мама яркой шалью окно.

Чтоб не плакала я, не томилась от боли,
Не боялась уколов и лекарств, докторов
Превратили избу материнские руки
В полыхание радуг и волшебных цветов.

Рядом с братом резвились озорные котята.
Он усердно тянулся к ним, тихо кряхтя.
Я любила родного годовалого брата,
Не от этого мира дорогое дитя.

Я носила его на руках, напевала,
Полевые букеты собирала ему.
Все, что лучшее было в душе, отдавала
В свои детские годы я ребенку тому.

Тяжела моя память,  и я с нею не спорю.
Никогда не прошу, не молю: «Отпусти».
Мое самое первое детское горе
До конца моей жизни буду скорбно  нести.

Долго брат умирал. Помню окна закрыли.
Он не плакал, лишь вздрагивал, тихо дышал.
И затих в забытьи, и его положили
На большую кровать, на старинную шаль.

И фотограф пришел пожилой и небритый
И на детское тельце он навел аппарат.
И остался нам снимок – там покрытый простынкой
Среди роз и гераней – милый маленький брат.

Я цветы на кладбИще приносила украдкой,
Горько плакала, прячась  там за длинной травой.
Время шло... Братец Петька появился в кроватке.
Я не вдруг и не сразу полюбила его.

Те бесстрашные годы нам суровыми были,
И подружек давнишних я едва узнаю.
А колючие вьюги запевали и выли.
Нам не сладко жилось в опустевшем краю.

И прохладно одеты – всё же бросили дома.
Мы не знали, что долго та продлится война.
Шли подолгу до школы по пути незнакомому
А зимою сквозь вьюгу – что в глазах пелена.

Я согнувшись бежала. Ноги в лапотках старых.
Было ветром подбито мне пальто коротко.
И лицо получало снежным ветром удары,
А до дома добраться далеко-далеко.

Всё обмерзло: и руки, да и ноги, и щеки.
В эти дали  ходить мне – ни терпенья, ни сил!
И однажды помедлив, и со вздохом глубоким
Мама вынула шаль и прошептала: «Носи».

И сквозь время лихое и период разлуки
Вышел образ ребенка и родные края.
Озорные ладошки, те безвинные руки
Прикоснулись как будто… и согрели меня.

И когда я ходила через долгое поле
В бездорожье, в метели, в бесконечную даль
От мороза и ветра, и от страха и боли
Охраняла надежно материнская шаль.

Мы тонули в нужде, но мы боролись упрямо,
И когда уже нечего больше было продать
Стала шить и кроить моя бедная мама
Из старья и лохмотьев разрезать и сшивать.

Та зима была самою жесткой и длинной.
Хлеб пекли мы из липы и сожгли карагач.
И однажды над шалью нашей милой, старинной
Робко лязгнули ножницы: «Тихо, дочка, не плачь»!

Это жизни цена и дорогая подмога.
Хлеб, лекарство для брата, и огонь и тепло.
«Мы продержимся, дочка! Ведь осталось немного».
Да, осталось немного, но нам так тяжело!

И упала кайма так, словно яркая россыпь.
И, как праздник, забытый в том убогом жилье
В тусклом свете коптилки, весь в геранях и розах
Ворох крохотных платьиц быстро рос на столе.


И на рынке часами при надежде упрямой
Все стоит она с новым платьем детским в руках.
В унижении жалком, и в покорном молчании.
Может, купят? Была же ведь красивая шаль.

И в кастрюле готова долгожданная каша,
И мороз показался послабей и добрей.
«Ты прости меня дочка, ты, родимая наша!
За невзгоды, за голод ты прости, пожалей!».

В эти дни, словно вороны с карканьем грозным
В ненасытных когтях по клочку разнесли
Колокольчики детства, все герани и розы,
Золотые зарницы той родимой земли.

Мне теперь шестьдесят. Ясна осень на взоре.
А характер упрямый и, скажу, очень крут!
Притупилось далекое страшное горе,
Дети выросли. Смотришь, уже внуки растут.

И однажды в Москве, в небольшом магазине,
Где блестели браслеты и сверкала эмаль,
Среди пестрых платков на прозрачной витрине
Узнаю я родную материнскую шаль!

И нахлынули слезы, и прервалось дыхание.
Я к стене прислонилась, как без воли и сил.
Одичалые розы, колокольчик с геранью…
Кто затейливый нежный тот узор повторил?

Много есть мастериц. Как волшебно и тонко
Заплелись эти травы и в огнях и в тени!
Но они не согреты тем дыханьем ребенка
И не видели детские слезы горя мои.

И цыганский наряд вряд ли матери нужен.
И чудесный подарок ей едва ли куплю.
Эти розы не знали ни беды и ни стужи.
Нет, другие,  не эти, розы  детства люблю.

По случайным рукам, по военным казармам
Разлетелась, осыпалась их красота.
Ну и хватит! Уж лучше я спою под гитару.
Мама, радуйся - живы! Да и совесть чиста!

Больше нету нужды, мы другим помогаем.
Продолжает кружиться новой жизни спираль.
Я  идти продолжаю, но порой вспоминаю
Знак любви и надежды – материнскую шаль.

Тарасова (Татаринова) Мария Даниловна


Рецензии